Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

Русский мальчик в еврейской семье

Родился и вырос я в еврейской семье. Наверное, прежде подобная информация лет за двадцать пять до того, как я родился, говорила бы о многом, но за годы существования советской власти понятие «еврейская семья» особенно в Москве и Ленинграде потеряло прежнюю определённость. Правда, что касается моей семьи, то оно в значительной степени ещё сохранялось. Все наши ближайшие родственники с исчезновением черты оседлости, оказавщись в столицах, поддержмвали тесные родственные связи и старались сохранить былые еврейские традиции.

Фамилия моего деда – Липницкий и все его братья и сёстры, а было их девять человек жили в Москве. Девичья фамилия моей бабушки была Авербах. Кое-кто из её братьев и сестёр тоже жили в Москве, другие обосновались в Ленинграде Подавляющее большинство и Липницких и Авербахов были врачи самых различных специальностей.

Наиболее яркой личностью среди Авербахов был Ефим Яковлевич. Его, семилетнего мальчика, игравшего на скрипке, заметил польский помещик и помог получить блестящее музыкальное образование.

В семье Липницких наиболее почитаемым был Теодор Михыйлович, которого родные ласково называли «Тува». Он с отличием окончил гимназию и, оказавшись в пятипроцентниках, без проблем поступил в Московский Университет. Хотя Теодор среди Липницких слыл непререкаемым авторитетом, но возглавляла клан его старшая сестра Евгения Михайловна или просто тётя Женя. Она была единственная из детей Михаила Липницкого, кто не получил никакого образования – таков был удел старшей дочери, основная обязанность которой состояла в помощи матери выращивать всё увеличивавшееся потомство, а численность его в конце концов достигла одиннадцати человек. Она стала как бы второй матерью, и именно так она и воспринималась всеми младшими сёстрами и братьями даже тогда, когда они сами стали мамами и бабушками.

По субботам все братья и сестры собирались у Теодора на праздничный еврейский обед. Племянники обычно не приглашались. Единственное исключение делалось для сына тёти Жени, Анатолия. Его, конечно, тоже не приглашали, но старшая сестра могла позволить себе всё. После обеда на кухне Анатолий старательно набивал свои карманы всем, чем только было возможно, и отвозил всё собранное мне, своей любимой кузине. Анатолий, хотя и был чуть-чуть младше меня, но всегда по отношению ко мне старался играть роль сильного мужчины – заступника.

После медицинского техникума я уже без всякой посторонней помощи поступила в мединститут. На втором курсе меня, не комсомолку, вдруг пригласили на комсомольское собрание института. Когда я вошла в актовый зал, председатель собрания, указывая на меня, с возмущением прокричал:

– Посмотрите на неё. Это – дочь бывшего владельца типографии, который отравлял рабочих свинцовой пылью. Нет места отпрыску этого кровопийца среди нас, детей рабочих и крестьян!

Комсомольцы единогласно проголосовали за моё исключение из института, и я вся в слезах отправилась к дяде Туве. Узнав в чём дело, он сказал:

– Не плачь, ничего страшного не случилось. Твой отец, как всякий еврей, не имел право владеть типографией. Исключение составляли только евреи – купцы первой гильдии. Поэтому формально типография принадлежала нашему родственнику Подземскому, торговавшему лесом, а твой отец числился её управляющим.

У Теодора хранились все семейные бумаги и, в частности, подтверждавшие данный факт. На следующий день я направилась на прием к Всесоюзному Старосте Калинину, который, как только увидел принесённые бумаги и прочитал выписку из решения комсомольского собрания, прямо на этом решении написал: «Восстановить».

Церковь или синагга

I

Хотя в подмосковной Салтыковке наше еврейство было на виду, в школе я никогда не слышал никаких на него намёков. Но вот после того, как я окончил четвёртый класс, отчим получил квартиру и мы переехали в Москву, точнее на её окраину, район заводов «Стальмост» и «Фрейзер». Здесь я отправился в мужскую школу № 439.

В классе, куда я попал, учились два близнеца: Юлий и Марк Скундины. Марк – высокий в очках, тихий, всех сторонившийся, хорошист; Юлий – маленький, юркий, двоечник, слывший заядлым драчуном. Очень скоро после моего появления в классе он «надрался» на меня. «Надраться» – это означало вызвать «стыкнуться». Стычка, т. е. драка, проходила после уроков в присутствии всего класса на городской свалке, находившейся неподалеку от школы. Для меня это было абсолютно необычное мероприятие, свойственное, как я полагал, исключительно мужской школе, ибо подмосковные школы были смешанными, и у нас в Салтыковке ничего подобного не происходило.

И вот большая ватага учеников с криком: пошли смотреть, как два еврея будут стыкаться – ринулась после уроков на свалку. Обычно здесь, на наименее загаженном месте образовывался полукруг: с одной стороны стояли болельщики за одного стыкующегося, а напротив – за другого. Естественно, все заняли сторону Юлия – «своего» еврея, а с моей, нового, чужого еврея, не было никого. Вдруг от болельщиков Юлия отделился один высокий, крепкий парень и встал на мою сторону. Это был Вася Маскаев. Он приехал из глухой мордовской деревни и так как плохо говорил по-русски, то два года просидел дома. За это время его сестра, студентка педагогического института, поднатаскала брата так, что на диктанте, за который на днях я получил двойку, Васе поставили пятёрку. Вася был за справедливость и потому, увидев, что все – за Юлия, перешёл на мою сторону.

Драка была скоротечной. Под улюлюканье учеников: «Давай! Давай!» – я и Юлий пошли навстречу друг другу. Когда мы оказались лицом к лицу, а крики слились в один сплошной ор, я легонько толкнул Юлия и в ответ получил сильнейший удар в правый глаз. По-видимому, в кулаке у противника была зажата свинчатка. Я не упал, но глаз мгновенно начал затекать, и я стоял пошатываясь. Вася быстро подошёл ко мне и, положив руку на плечо, громко скомандовал:

– Достаточно. Расходимся.

Неудовлетворённые зрители быстро разбежались, а Вася повёл меня домой. Уже поздно вечером в постели с пакетиком льда на опухшем глазу, я рассуждал: «Откуда они узнали, что я еврей? Чтобы меня не „компрометировать“, мама вообще не появлялась в школе. Наверное, кто-то видел, когда она подавала мои документы. Ну что ж, теперь, по крайней мере, она может спокойно ходить на родительские собрания,» – решил я, засыпая и пытаясь таким образом хоть как-то смягчить результат столь позорного поражения.

Назавтра, когда я проходил мимо Рема Хотянова, он, подставив мне подножку, прошипел: «То же мне, Троицкий! А драться не умеешь!»

Рем был маленького роста, ярко рыжий еврейский мальчик. Его лицо покрывало несчётное число больших и маленьких налезавших друг на друга веснушек. С ним никто не общался по одной причине: общаться с ним было опасно. Если что-то ему не нравилось, он сразу же бил в морду. Я это понимал так: ему своей физиономии абсолютно не жалко, испортить её было невозможно. И потому его боялись все, даже ученики из старших классов.

Вася упросил классную руководительницу пересадить меня за парту рядом с ним. И с тех пор мы за одной партой просидели вплоть до самых выпускных экзаменов. Иногда Васю «охватывали особые дружеские чувства», и тогда, обращаясь ко мне, он спрашивал:

– Скажи, вот если бы я сделал что-то очень незаконное, украл или убил кого-то, и меня бы искали и хотели схватить, ты бы меня спрятал?

И я, всегда предварительно взвесив все «за и против», обещал, что обязательно спас бы его. Но вот пришёл в Москву Всемирный Фестиваль Молодёжи и Студентов. У меня случились два билета в Парк Культуры имени Горького на встречу с иностранными студентами. Я пригласил с собой Васю. Когда мы прошли билетный кордон и оказались на сравнительно малолюдной аллее, к нам подошли трое парней и попросили оставшиеся у нас использованные билеты. Я, опасаясь, что они ещё могут понадобиться, отказал, за что после нескольких несвязных слов получил по физиономии. Вася занимался в боксёрской секции, и казалось бы это был великолепный шанс продемонстрировать своё искусство, но, увы, когда я обернулся, Васю не увидел. Он появился из-за кустов уже после того, как драчливая троица убежала. После этого случая Вася более не приставал со своим дурацким вопросом, я же усомнился в верности его теста относительно дружбы.

А Скундины вскоре оба стали моими близкими друзьями. При произошедшем объединении обучения с девочками мы оказались в одной щколе. Как-то при мне наши одноклассницы удивлялись: вот Скундины – близнецы, но совершенно не похожи друг на друга. И кто-то сразу добавил: «а на евреев похожи оба. Удивительно!»

Меня же поразил не «уникальный» феномен непохожести, а нечто совсем другое: я вдруг почувствовал себя «своим» среди «своих». Говорят при мне о евреях, будто я не имею к ним никакого отношения. Конечно, меня это нисколько не огорчило, но ночью в кровати я долго вертелся с боку на бок и не мог заснуть. Меня мучил простенький вопрос: что же это за несправедливость, я вдруг стал своим, а Марк и Юлий – всегда будут чужими.

II

В детстве я не любил читать, но вот летом после девятого класса со мной произошло чудо и вместо того, чтобы, как прежде, все дни проводить с приятелями на улице, я сидел на балконе и читал. Почему-то мне особенно нравились Гончаров, Лесков, Шолом-Алейхем и Свирский. Именно тогда у меня впервые возник вопрос: то, что я – недожидок – это ясно, а вот чего во мне больше – еврейского или русского?. Чтобы ответить на него я решил осенью, вернувшись в город, посетить церковь и синагогу и попытаться почувствовать, что мне ближе.

Ранним утром осенью 1957 года на одном из первых трамваев я отправился в Елоховскую церковь. В соборе было всего несколько человек. Служба шла то на старославянском, то на русском и я толком ничего разобрать не смог. К девяти часам весь пропахший ладаном я стал пробираться к выходу через образовавшуюся к этому времени плотную толпу бабушек и поблекших, очень преклонного возраста женщин, среди которых лишь кое-где проглядывали хмурые мужские лица. Было полное ощущение, что осеняя себя крестным знамением все они также, как и я, мало что понимали в содержании проповеди, произносимой священнослужителем.

Во всём увиденном я не почувствовал ничего сверхъестественного и божественного и подумал, что возможно, прежде, когда Блок писал «Девочка пела в церковном хоре…», всё было иначе, но сегодня, увы! это «одухотворённое» куда-то выветрилось и ничего привлекательного не осталось.

Перед посещением синагоги я спросил бабушку, как мне следует вести себя, чтобы не попасть в просак. Бабок (так я нежно величал свою бабушку) предложила в качестве гида взять Соркина. Так, по фамилии без всякого имени и отчества, она называла тогдашнего мужа тёти Сони. Соркин был модным московским портным и не в ущерб частным заказам шил костюмы для Центрального Детского Театра. Иногда он пристраивал меня в гостевой ложе посмотреть тот или иной детский спектакль, так что я знал Соркина с раннего детства, и потому бабушкина идея мне понравилась.

Утром в одну из суббот я и Соркин вошли в центральную московскую синагогу и сразу же оказались в большом светлом зале, который, наподобие театрального, был заполнен рядами кресел. Соркин пояснил, что места в первых рядах куплены постоянно молящимися прихожанами, а всякий случайный посетитель должен располагаться сзади. Оказалось, что в зале молятся только мужчины, а женщины находятся отдельно наверху. Соркин, раскланиваясь с владельцами купленных мест, с гордостью провёл меня на сцену, где слева и справа вдоль стен стояли стулья. Мы сели справа, а слева, как пояснил Соркин, были места для чиновников из Израильского Представительства. Посредине находился ковчег, где хранились свитки Торы. Я внимательно прослушал всю службу, в процессе которой так же, как и в русском храме, ничего не понял. Однако у меня осталось впечатление, что я был только один такой необученный, все же молящие «делали свою работу» вполне осмысленно.

Вообще, всё происходящее выглядело вполне сносно. Когда служба закончилась, я заметил, как между рядами образовались две – три группки евреев, у которых в руках появились рюмки с красным вином. Заметив моё удивление, Соркин сказал, что, если еврей после молитвы выпьет немного вина, в этом нет ничего предосудительного. Когда же мы уже покидали синагогу, я увидел, что в другой группе, сформировавшейся в последних рядах, разливалась русская водочка, но просить Соркина прокомментировать этот напиток мне показалось некорректным.

Хотя пребывание на сцене синагоги было более приятно, чем зажатость в тесноте Елоховской церкви, тем не менее проведённый эксперимент привёл меня к мысли о том, что религия осталась в далёком прошлом и найти через неё ответ, чего во мне больше: еврейского или русского – не возможно.

III

Менее чем через год вопрос о том, кто я – русский или еврей – вновь возник, но только уже на более серьёзном уровне и не по моей прихоти. Пришло время получать советский паспорт, а в нем (в те советские времена) был пресловутый пятый пункт, в котором фиксировалась национальность его владельца, а такую национальность, как «недожидок», увы, в него втиснуть было невозможно.

Обычно при различных национальностях родителей, ребёнку при выдаче паспорта автоматически приписывалась национальность отца, хотя в принципе получатель и имел право выбора. Я намеривался воспользоваться этим правом и записаться евреем, ибо выбор другой национальности рассматривался мною, как некое предательство по отношению к маме и бабушке.

Были ли эти эмоциональные предпосылки к решению записаться в евреи единственным поводом, сказать трудно. Сейчас думаю, что скорее всего – нет. Наверное, немало важным был юношеский задор – пойти наперекор: «пусть трудно, а я попробую», желание проявить своё «я». А возможно и весьма жесткая позиция моей мамы в сложный период «дела врачей». В самый разгар этой компании поговаривали о высылки евреев в далёкую Сибирь. Тогда мама получила от своей школьной подруги Татьяны Дубровской письмо, в котором та предлагала на это смутное время прислать меня к ней в Калугу. Татьяна обещала, что в её семье, мне будет так же, как и её собственному сыну. Мама поблагодарила свою подругу и, отказавшись, произнесла фразу, которую я запомнил на всю жизнь: «Как нам всем – так и моему сыну».

То ли время изменило маму, то ли бабушка на неё повлияла, но теперь мама в один голос с бабушкой выступала против такого моего решения. Отговаривая меня, бабушка приводила примерно следующие доводы:

Ты живёшь в России, и, только будучи русским, ты будешь естественным, истинным и настоящим гражданином этой страны. Так же, как если бы ты жил в Израиле, то будучи только евреем, был бы там естественным и истинным гражданином Израиля. Главное, чтобы записавшись русским, ты не оказался в антисемитах, и если вдруг на твоем жизненном пути встретится еврей, нуждающийся в помощи, ты бы не отвернулся от него, а помог, – убеждала меня бабушка.

И я сдался. Паспорт оформляли в милиции, где следовало предъявить Свидетельство о Рождении. Так как в этом документе, выданным ещё до войны не указывались национальности родителей, то вместе с ним требовался и паспорт одного из родителей. И вот я со своим Свидетельством и материнским паспортом направился в ближайшее 58ое районное отделение милиции города Москвы.

Милиционер, по званию младший лейтенант, взял Свидетельство и вслух прочёл: отец – Николай Алексеевич Троицкий, мать – Бронислава Григорьевна Липницкая, место рождения – город Калуга. Отложив свидетельство в сторону, милиционер открыл мамин паспорт, где чёрным по белому значилось – еврейка. Тяжело вздохнув и глядя куда-то в потолок, младший лейтенант начал рассуждать:

– Троицкий – это почти Троцкий, а Троцкий, Лев Давидович – еврей. Нет, я не могу записать тебя русским, евреем – хоть сейчас, а вот, если желаешь быть русским, приноси паспорт отца, – заключил милиционер.

Блюстителю закона было немногим больше двадцати и так же, как и я, он не ведал, что Троцкий – это псевдоним, а фамилия этого революционера, который с разными непристойными эпитетами упоминался в истории партии, была Бронштейн. Этого мы не знали, но в том, что Троцкий – еврей, мы оба почему-то не сомневались.

Логика милиционера показалась мне вполне убедительной, и я почти уже согласился записаться евреем, как вдруг вспомнил об обещании, данном бабушке и маме, и потому, забрав документы, отправился домой со стопроцентной убежденностью, что «естественным и истинным» мне, увы, никогда не быть.

Дома я в подробностях пересказал всё, что произошло в милиции. Услышав всю эту белиберду и мои сомнения в русской национальности отца, мама пояснила, что вообще-то Троицкий – это не просто русская фамилия, а фамилия, которую обычно получали священнослужители. Затем, помолчав, добавила:

– Да, увы, твой отец – сын священника, и когда-то учился в духовной семинарии. Отец не любил вспоминать о прошлом, но в память о своём происхождении вместо дня рождения отмечал только свои именины, так что ты не просто русский, а ещё и с православными корнями, – закончила мама.

Вечером она позвонила Надежде Милославской, старой приятельнице отца, рассказала ей о возникшей проблеме, и через неделю была получена по почте копия отцовского паспорта, заверенная в домоуправлении, вместе с листком, содержавшим отцовский адрес. Теперь мама и бабушка обсуждали вопрос – идти ли их мальчику в милицию одному или в сопровождении мамы. С одной стороны, мама могла открыть милиционеру правду об истинной фамилии Льва Давидовича, но с другой – присутствие еврейской женщины могло насторожить бдительного милиционера, решающего, кто же сей мальчик – русский или еврей. Взвесив все «за» и «против», бабушка и мама пришли к единому мнению – я должен идти один.

На этот раз дежурил другой, по-видимому, менее образованный лейтенант. Он не стал вспоминать героев революции, а, сделав копии со всех принесенных бумаг, подшил их в свою папку и вовсе, не интересуясь мнением, кто перед ним, еврей или русский, выписал паспорт, в котором в графе национальность поставил – русский. Все произошло очень быстро, и когда я вернулся домой ни бабушка, ни мама не могли поверить в столь быстрый успех этого предприятия. Только открыв паспорт и прочитав – «русский», бабушка опустилась на стул и отвернулась, а мама, чтобы скрыть слёзы радости, быстро побежала на кухню.

Это была их настоящая большая победа: для одной – сын, а для другой – внук, наконец, стал «естественным и истинным» гражданином страны, в которой они родились и жили! Они и раньше, несмотря ни на что, благодарили отца, одна – за любимого сына, другая – за любимого внука, а теперь ещё и за то, что он в своей стране не будет изгоем.

IV

Прошло 25 лет. Я, начальник нового научно-исследовательского отделения, получаю разрешение набрать в своё НИО сотрудников из других подразделений нашего предприятия. Среди желающих оказались два молодых специалиста Марк и Михаил, окончившие физтех два года назад. Ребята мне понравились и я передал их заявления в отдел кадров. Назавтра Матвеев, заместитель Генерального Конструктора, с которым у меня были весьма доверительные отношения, вызвал меня и после общих ничего не значащих слов сказал:

– Ты вот хочешь перевести к себе двух ребят. Я не против, но отдел кадров разрешает взять тебе только одного, любого, но – одного.

– Почему? – ничего не понимая, спросил я.

И Матвеев объяснил, что с пятым пунктом у них всё вроде бы нормально, но у обоих не всё в порядке с национальностями родителей, так что одного, пожалуйста, а двоих – кадровики не пропускают. В НИО я взял Марка, но оба (и Марк, и Михаил) стали моими аспирантами и в положенный срок успешно защитили кандидатские.

А тогда, выйдя из кабинета Матвеева, я понял, что возможно, как считали мои мама и бабушка, изгоем я и не стал, а вот недожидком всё равно остался!

Неужели и Тартаковский тоже…?

I

В 1959 году я стал студентом Физтеха. О МФТИ, как единственном институте, где раньше других проводятся вступительные экзамены, я узнал на лекциях для абитуриентов в МГУ. Шансы на поступление, после того как в предыдущем году я, золотой медалист, провалился в Московский инженерно-физический институт, представлялись мне нулевыми. Более того я вообще не был уверен, что хочу заниматься наукой или техникой. Но внезапная мысль – а почему бы не довериться случаю, подвигла меня на подвиг: я поехал в Долгопрудный и подал документы.

Попал я в первый поток, но сдавал экзамены в последнем, четвёртом. Это изменение произошло по совету брата моего деда, главного «советчика» всех наших родственников и по совместительству известного в те времена московского гомеопата Теодора Липницкого, которому мама позвонила и рассказала о планах сына. Старый еврей рассуждал примерно следующим образом: вступительные экзамены на Физтех, по-видимому, очень сложные, а раз так, то мало, кто из абитуриентов первых потоков, пройдёт через все испытания; однако число будущих студентов запланировано заранее, поэтому, чтобы обеспечить требуемое число, экзаменаторам придётся снизить требования для последнего потока. Вывод: Игорю нужно переходить в последний поток. Не сомневаясь в правильности рассуждений своего дяди, мама снабдила меня медицинскими справками о внезапной болезни, и очерёдность потока была изменена. До сих пор я уверен, что именно благодаря мудрому совету брата моего деда, экзамены и были благополучно выдержаны. Во всяком случае те мои знакомые, которые остались в первом потоке, провалились, а я проскочил.