Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

Креститься не трудно – главное, чтобы потом не распяли…

I

Во время путешествия по церквям и монастырям я всё время возвращался к вопросу о том, правильно ли я поступаю, направляясь в науку. Кругом так много всего интересного, а я влезаю в какие-то технические секреты, из которых и голову высунуть не удастся. В какой-то момент мне показалось, что ответ придёт сам собой, если я встречусь и поговорю с отцом. Уж очень нетривиальной выглядела его биография: ныне профессор, заведующий кафедрой, а когда-то студент духовной православной семинари, сбежавший из неё в университет, затем оказавшийся в армии Колчака и своевременно перекочевавший в Красную Армию. Наверное, он то знает, как там в науке, не мешает ли она «жить». В процессе получения своего паспорта я узнал отцовский адрес, по которому, вернувшись из Суздаля, я и послал письмо следующего содержания:

«Здравствуйте. Сказать, что мы совсем не знаем друг друга, было бы не точно. Что касается меня, то я вас видел, но, конечно, не запомнил, ибо было мне тогда не полных три месяца. Вы же пока не началась война, по рассказам очевидцев, очень нежно обо мне заботились, и возможно даже помните. Кое-что я о вас, конечно, знаю. Тем не менее мне было бы любопытно увидеть вас. Я подчёркиваю, любопытно, всё же – отец. Однако, если у вас не возникнет взаимного желания, или наша встреча может вызвать некие лишние эмоции, то, пожалуйста, не отвечайте, придёт время, и я всё пойму, а сейчас – не обижусь. Игорь. 24 июл я 196 4 г.»

Прошло несколько месяцев, и я напрочь забыл об отосланном письме. И вдруг, отвечая на дневной телефонный звонок, я услышал: «Вы мне писали, я приехал». После последовавшей короткой паузы незнакомый голос, удостоверившись, что у телефона именно я, предложил вечером поужинать в ресторане «Прага». Я согласился.

– Встретимся в вестибюле ровно в шесть, – последовало уточнение и практически моментально прозвучали короткие гудки.

Конечно, я сразу догадался, что звонившим был отец, но заволновался только положив трубку. Чтобы успокоиться, я решил прогуляться до метро пешком, тем более, что времени ещё оставалось предостаточно. «Зря я написал это письмо. Зачем мне всё это было нужно?» – приближаясь к метро, задавал я себе вопрос.

В принципе, я не испытывал к отцу никаких чувств ни положительных ни отрицательных. Он вообще был мне по-жизни не нужен. Мама очень редко говорила со мной об отце. Я понимал, что отец нанёс ей незабываемую боль и потому сам никогда о нём у мамы не спрашивал. Как-то уже после окончания школы, бабушка рассказала мне о причине развода родителей. В начале войны у отца родилась дочь Ольга. Её мама, студентка отца, вскоре после родов повесилась в его подъезде. Во время войны Ольгу растили родители несчастной студентки. После войны отец женился, забрал Ольгу и вместе с Третьим Медицинским Институтом переехал в Рязань.

Прогулка немного успокоила, но окончательно волнение прошло только в вагоне метро, когда мой взгляд, бесцельно блуждавший по лицам пассажиров, остановился на сидевшем напротив мужчине. Образ отца я представлял по имевшимся у меня его фотографиям конца тидцатых годов.

Не то чтобы незнакомец был похож на отца, просто этому пассажиру было лет сорок и выглядел он вполне симпатично. Этого «сходства» оказалось вполне достаточно, чтобы сказать самому себе: «Вот скоро я увижу примерно такого же совершенно чужого мне человека, и чего тут волнительного?» Возможно способствовало и найденное определение «чужого», и я улыбнулся: «Да, да! Отец – мой, но чужой!» Ещё раз повторив про себя слово – «чужой», я успокоился.

До «Арбатской» оставалось ещё минут десять, и я попытался представить себе: вспоминал ли хоть когда-нибудь отец обо мне, и, не долго размышляя, пришёл к выводу: конечно, каждую зарплату, когда вычитали алименты. Мама долго не посылала исполнительный лист, желая самой, без всякой помощи растить сына. Но однажды ближайшая подруга мамы переубедила её. Она сказала:

– Алименты – это деньги не тебе, а твоему сыну. Продолжай его кормить и лелеять, никто тебя этого не лишает, а отцовские деньги пусть поступают на сберегательную книжку. Когда же Игорь станет совершеннолетним, отдашь их ему. Уверена, он скажет тебе большое спасибо.

И мама отправила исполнительный лист. Моментально пришло письмо, в котором отец умолял отозвать требование, позорящего его, профессора, члена партии, заведующего кафедрой, и обещал присылать деньги ежемесячно. Мама ничего не ответила, и через месяц получила перевод на сумму, значительно превышавшую ту, которую отец предлагал переводить сам. «Да, отец не просто помнил обо мне, но моё восемнадцатилетие ждал, как великого праздника» – заключил я.

Я вышел на станции «Арбатская», поднялся по эскалатору и, переходя площадь, подумал: «Интересно, отец выше меня или ниже, и вообще похож ли я на него?» И тут мне показалось, что именно этот вопрос, а не проблема «наука и жизнь», на самом деле стимулировал посланное письмо. Отец со своей биографией представлялся неординарной личностью, и мне, пусть не осознанно, хотелось быть похожим на него.

II

В вестибюле ресторана «Прага» я внимательно осмотрелся, но не обнаружил никого, кто бы на мой взгляд мог походить на отца. Кругом, вообще, никого не было, лишь какой-то невзрачный старичок, с потёртым, кожаным портфелем сдавал в гардероб свой макинтош. Я направился к входу в зал, дабы убедиться в наличии свободных столиков, когда сзади услышал вопрос: «Вы – Игорь?» Я оглянулся, увидел уже отдавшего свой макинтош старичка и улыбнулся, подумав: «Ну, и сапожок же я, подобрал себе отца по фотографиям, которые устарели на четверть века»

Отец выбрал столик около окна, и мы разместились так, что каждый мог больше смотреть на Арбат, чем друг на друга. Изучая меню, я старался незаметно боковым зрением рассматривать отца, и вдруг наши взгляды встретились.

Вместо широко открытых ярких, голубовато сероватых глаз, о которых рассказывала бабушка, на меня смотрели небольшие потухшие глаза – щёлки. «Да, человека, которого когда-то видела бабушка и знала мама, увы, давно уже нет, а напротив сидит другой, совсем другой, которого они бы и не узнали», – подумал я.

Принесли карту вин и после короткого обсуждения мы приняли решение в пользу шампанского. Я не любил шампанское, но выбрал именно его, вспомнив рассказ мамы, как она и отец много лет назад отмечали именно в ресторане «Прага» Николин день. Рядом с ними за столиком пировали трое солидных мужчин, и все трое с интересом поглядывали на маму. Ближе к концу ужина официант подошёл с букетом цветов и от имени соседей попросил разрешение отца преподнести этот букет маме, как самой красивой девушке сегодняшнего вечера. Мама была в восторге, но более сильное впечатление на неё произвела реакция отца: чуть заметным наклоном головы он поблагодарил соседей, сделавшим подарок, и попросил официанта подать им за его счёт бутылку марочного шампанского.

Под впечатлением этой истории исходный посыл о встрече с человеком, который во многом ассоциировался со словом «чужой», начал постепенно рассеиваться, заменяясь на ощущение «свой» – нет, конечно, не то чтобы родной, а как бы не совсем «чужой». Возможно, это порождалось чисто внешним фактором (ужин вместе за одним столом), а может быть, и тем, что я начал улавливать сходство между человеком, сидящим рядом и тем, кто был на фотографии вместе с моей мамой.

Шампанское появилось на столе почти мгновенно, и официант наполнил бокалы. Отец поднял свой, чуть запотевший, и произнёс:

– Предлагаю тост за нашу встречу, и сегодня я ей искренне рад. Я хочу извиниться, что задержался с её осуществлением, но лучше поздно, чем никогда.

«Интересно, отец извиняется за двухмесячную задержку или за задержку почти в четверть века?» – подумал я, но уточнять, естественно, не стал.

Николай Алексеевич посмотрел на Арбат, уже освещённый вечерними огнями. Поймав направление отцовского взгляда, я спросил:

– Кажется, вы где – то здесь, недалеко жили?

– Да, довольно близко. Мы снимали комнату в доме напротив того места, где сейчас построен бассейн Москва, а когда-то стоял Храм Христа Спасителя.

– Наверное, храм выглядел более красиво, чем сегодняшний бассейн?

– Пожалуй, хотя он и не был архитектурным шедевром, – согласился Николай Алексеевич. – Впрочем я неважный знаток церковной архитектуры, но мне представляется, что жесткие православные каноны сильно ограничивали возможное внешнее разнообразие русских церквей, так что их строителям для внесения чего – то своего, нового приходилось сильно напрягаться. А вообще, мне кажется, что главным украшением русской церкви является её иконостас.

– А мне нравятся древние монастыри с их массивными каменными стенами. Наверное, это связано с моими детскими воспоминаниями, – попытался я продолжить начатую тему. – Возвращаясь из эвакуации, мы жили в самой Троице-Сергиевой Лавре, прямо в классах духовной семинарии. По воскресеньям в Свято-Троицком соборе проходил молебен за детей – сирот. В самом Загорске и его окрестностях располагалось множество госпиталей, и часто выздоравливавшие приходили на эти молебны, главное, чтобы сделать пожертвования, которые шли в пользу сирот. После молебна у церкви расстилали ковёр, и пришедшие бросали на него деньги. Когда ковёр оказывался полностью покрыт купюрами, их накрывали простынями, и теперь деньги бросали на эти простыни, которые через некоторое время в свою очередь покрывались новыми. Так получался слоёный пирог из денег. Когда служба заканчивалась, и ворота Лавры закрывались, те, кто находился внутри лавры, начинали разбирать этот пирог. Всё происходило на фоне Троицкого собора, так что легко представить себе, какое это было потрясающее зрелище. Впрочем, воспоминания мои очень туманны.

– Мои же детские «церковные» воспоминания связаны с селом Нижний Яр, сказал Николай Алексеевич. – Наш каменный, двух престольный храм был воздвигнут на средства прихожан в 1861 году на крутом берегу реки Исети. Я часто поднимался на колокольню, с которой открывались бескрайние, зовущие в неизвестность лесные просторы. Здесь я читал. Более всего я любил греческие мифы. Воображаемые яркие, сверкающие краски морских волн в сочетании с реально видимыми суровыми, серо-зелёными волнами колышущихся внизу верхушек огромных мохнатых елей превращали реальную действительность, в фантастическую сказку.

– А почему вы покинули духовную семинарию, – сам удивляясь своей смелости, спросил я.

– Я стал сомневаться в правильности выбранного пути не сразу, примерно на третьей ступени обучения. Тогда многие семинаристы преходили в гимназии, а со старших ступеней, сдав дополнительные экзамены, становились студентами университета. За ними тянулся шлейф всевозможной ереси. Утверждение Иисуса о том, что все десять библейских заповедей вытекают из двух: первой – люби Бога всем сердцем, душою и умом, и второй – возлюби ближнего, как самого себя, – прежде воспринималось мною, как гениальное откровение. Ещё бы, вместо десяти ветхозаветных заповедей – всего две, и в обоих требуется только одного – любви. Но вдруг это утверждение стало вызывать множество вопросов. Если человек рождается с чувством любви к Богу или получает это чувство во время крещения, то в чём тогда смысл первой заповеди, а если чувству любви к Богу следует обучить, то как это сделать? Скорее можно научить бояться Бога. Свои планы относительно возможного ухода из семинарии я попытался обсудить с матерью и отцом. Мама служила учительницей в сельской школе и была глубоко верующей. Она даже слушать не хотела такую крамолу. Отец же как-то сказал, что если я не способен лечить человеческие души, то может быть смогу врачевать человеческие тела. И вот в 1915 году я оставил семинарию и поступил в Пермский университет на медицинское отделение.

– А как вы попали к Колчаку, а потом к Красным? – видя, что отец легко говорит о своём прошлом и потому достаточно осмелев, задал я весьма щекотливый по тем временам вопрос.

– В конце декабря 1918 года Колчак захватил Пермь и все студенты были мобилизованы, а многие, в том числе и я, направлены в Екатеринбургское юнкерское училище, из которого после нескольких месяцев обучения все оказались в рядах армии Колчака. Весной девятнадцатого года я попал в плен к партизанам. От расстрела спас мой односельчанин Витька Рыбак, заместитель командира партизанского отряда и всю оставшуюся войну я прослужил фельдшером в лазарете у Красных.

– Не Витька, так не было бы сегодняшнего свидания, да что свидания – меня бы на свете не было, – мелькнуло у меня в голове.

Тем временем с закуска ми уже было покончено и отец спросил:

– Кажется, вы учитесь в Физтехе, а чем планируете заниматься в будущем?

– Нынче я прохожу практику в теоретической лаборатории одного из оборонных институтов, где и буду работать. А занимаюсь я математической статистикой, точнее применением её методов для синтеза оптимальных систем.

– Иными словами вы будете специалистом по случайностям и, естественно, предполагаете, что всё в мире случайно? – предположил Николай Алексеевич.

Я вспомнил слова великого учёного и решил блеснуть:

– Эйнштейн говорил, что Бог в кости не играет.

– Откуда кому знать во что играет и во что не играет Бог, – полувопросительно, полуутвердительно заметил отец и, хитро улыбнувшись, продолжил. – Что же касается меня, то если уж отказываться от Бога, то за вершителя судеб логично признать Его Величество Случай, так что в каком-то смысле, позвольте заметить, вы оказываетесь современным священнослужителем.

Официант уже закончил сервировать стол для горячих блюд, и вкусно пахнувшие котлеты по киевски вскоре уже красовались на столе. Чтобы изменить характер беседы, которая не отвечала основной моей цели: узнать, как и чем живёт мой отец, – я спросил, часто ли Николай Алексеевич бывает в Москве.

– В последнее время я приезжаю в Москву редко и только тогда, когда требуется по работе, сделаю свои дела и сразу же обратно в Рязань.

– А прежде?.

– Прежде, когда дочь была ребёнком, мы бывали в Москве часто: посещали с ней театры, музеи, выставки. А нынче дочь замужем, у неё маленькая дочь и ей не до театров.

– А вас самого не интересуют живопись, музыка, театр?

– Живопись – нет. Кажется, что к картинам старых мастеров, включая художников начала века, я уже просто присмотрелся, попривык, не могу открыть в них ничего нового, чтобы поразило, увлекло, заставило задуматься. Последний раз я был в музее на Волхонке лет шесть назад, показывал Ольге импрессионистов. Они ей понравились, а для меня живопсь с годами сильно потускнела и сейчас ярко звучит только музыка.

– Если вы любите музыку, то вам должны были бы нравятся картины абстракционистов, ведь это как бы застывшая музыка в цвете?

Такое сравнение только что родилось в моей голове, и я был ужасно собою доволен. Но на отца оно не произвело никакого впечатления, а про абстракционистов он сказал что, если это и искусство, то только для профессионалов.

– По-моему, искусство по самому своему предназначению должно искусственно вызывать чувства, которые человек естественным образом испытывает в реальной жизни. Чем оно лучше это осуществляет, тем оно совершеннее. Я не возражаю, что иногда для большего эффекта можно подключить и мозги. Но мне не по душе, когда в изобразительном искусстве разум оказывается впереди чувств, – подытожил отец.

– А вот вы ранее упомянули о важности иконостаса в убранстве церкви. Вам нравится иконопись?

– Да. В ней есть одна очень важная и привлекательная идея – зафиксировать некий момент времени, уничтожить ощущение всякой динамики, даже во взгляде изображаемого, – начал пояснять Николай Алексеевич, – и через это передать ощущение существования нереальности. Роль иконостаса в том, чтобы, искусно размещая такие застывшие картины, создать ощущение динамики потусторонности.

Ужин закончился. Мы вышли на Арбатскую площадь и направились к станции метро «Библиотека имени Ленина». Спускаясь на эскалаторе, отец спросил:

– Может быть, вам нужны деньги?

– Нет спасибо, – ответил я. С этим у меня, действительно, было всё в порядке: все алименты собирались на сберкнижку, которой мама очень редко пользовалась. Эти деньги были важны для моей мамы прежде всего, как некая потенциальная защита, подменявшая ту, которую обеспечивает сыну находящийся рядом с ним его отец.

На платформе, услышав шум приближающегося поезда, мы в последний раз посмотрели друг на друга, и я подумал:

– Ну, вот мы и познакомились, но, увы, на «ты» не перешли.

Последние же слова Николая Алексеевича прозвучали невыразимо грустно:

– Я вижу, что вы разочарованы, прощайте.

Николай Алексеевич сказал именно «разочарованы», и это слово весьма точно описывало тогдашнее моё настроение.

«Разочарование» не было связано с поведением отца или характером его рассуждений (и то, и другое было вполне приемлемо и даже интересно), а являлось следствием того, что я искал не просто отца, а учителя. Я надеялся, что отец научит, как жить, поможет найти смысл существования. Но этого не произошло. Вместо сильного мужчины, я увидел старика. Может быть даже мудрого, но никаких следов от того, кто дрался за Белых и за Красных. Так не большие воспоминания. Ничего не обычного. Вместе с разочарованием пришло и ощущение (не понимание, до этого было ешё далеко, а именно – ощущени), что и я, как сын своего отца, с неизбежностью приду к тому же. Но одновременно появилось и другое, гораздо более сильное ощущение, что до этого ещё очень – очень далеко, и на пути к этому неизбежному и грустному мне удастся обязательно повстречаться с чем-то радостным и интересным. Последнее сыграло свою оживляющую роль и, подъезжая к остановке «Измайловский парк», я уже не чувствовал ни грусти, ни разочарования. Вместо этого меня переполняла радость освобождения от прежней неизвестности: отец существует, и я его видел.

Через три месяца отец покинул этот мир, о чём я узнал из некролога в газете «Медицинский Работник», положенной мамой на мой письменный стол.

III

Первое разочарование от встречи с отцом постепенно прошло и вновь у меня стал проявляться интерес к отцу. Теперь мне захотелось встретиться с Ольгой, своей единокровной сестрой, увидеть, что отцу удалось сделать из своей дочери, и пофантазировать, каким бы я мог стать, если рос рядом с отцом.

Был солнечный осенний день. Рязанский адрес отца привел меня к одноэтажному дому, старой дореволюционной постройки, в самом центре города. На звонок вышла высокая полная женщина (очевидно, жена отца) и, улышав, что я, Игорь из Москвы и хотел бы увидеть Ольгу, попросила подождать. Моментально появившаяся девушка взяла меня под руку и быстро потащила на улицу. «Наверное мачеха недовольна, что я приехал, – пронеслось у меня в голове, – но куда Ольга так активно меня тянет?» Я уже открыл рот, чтобы задать вопрос, как девушка опередила, и последовал неожиданный диалог:

– Как Миша? Он что-нибудь мне написал?

– Простите, причём здесь Миша, – озадачился я и, чтобы прояснить ситуацию, сказал, – между прочим у меня та же фамилия, что и у вас, и тот же отец.

Ольга так растерялась, что на время потеряла дар речи, и минуты три мы шли молча. Затем из сбивчивого объяснения сестры стало ясно, что Миша – её школьная любовь, и после школы они хотели пожениться. Однако отец был против. Миша уехал учиться в Москву, а она вышла замуж за своего однокурсника, который больше нравился отцу, чем ей. Третьего дня она получила письмо от Миши, где тот писал о возможном появлении в Рязани своего друга, за которого она меня и приняла.

Я незаметно рассматривал сестру, как пару лет назад в ресторане изучал отца. Невысокого роста, полненькая, светлая, узкий отцовский нос, небольшие серо-голубые живые глаза, узкие губы, в общем вполне симпатичная, но не то, что ожидалось. Ярких красочных картинок ни от встреч с отцом, ни с сестрой не получилось. В первом случае я увидел старика, завершавшего свой жизненный путь, а во втором – ничем не примечательную провинциальную девушку.

Разочарованный я продолжал медленно брести по скучным Рязанским улицам. Говорила в основном Ольга. Она рассказала, что отец умирал тяжело. Перед самой смертью он что-то хотел сказать, коснулся её руки и прошептал имя Игорь. Мысль о возможном существовании брата появилась лишь после смерти отца, когда, разбирая бумаги, она нашла фотографии маленького мальчика, на одной из которых ребенок держал конверт с надписью: «папе». Бабушка, мать отца, всю жизнь прожила в селе Нижний Яр и умерла всего несколько лет назад. Она воспитала мальчика, которого (по её словам) подобрала около своего дома в 1919 году. Звали его Алексеем. Все односельчане были уверены, что этот мальчик сын одного из её ближайших родственников. В настоящее время он служит главным инженером на судостроительном заводе в городе Николаеве.

Заканчивался короткий октябрьский день. Погода испортилась. Накрапывал мелкий, колючий дождик. Мы подошли к дому Ольги, но от предложения зайти, я отказался, сказав, что должен спешить на автобус. Сестра попросила подождать и скрылась за дверью. Вскоре она возвратилась с увесистой папкой бумаг и со словами: «вам будет интересно» – протянула её мне.

В автобусе я развязал папку и первое, что увидел была «Автобиография», написанная отцом при вступлении в партию. В ней отмечались и духовная семинария, и служба в армии Колчак, и последующий плен….За окном автобуса мелькали полутёмные рязанские деревни, наверное, очень похожие на те, в которые с оружием в руках входил бывший студент-медик вначале с отрядами белых, а потом красных. Благодаря плену, отец остался на Родине, а его родные, избежав плена, оказались за границей.

«Интересно, – подумал я, – кому из них больше повезло: тем, кто жил в чужой стране или тому, кто стал чужим у себя на Родине? У эмигранта было, по крайней мере, два преимущества: первое – эмоциональное – он скучал по России, и второе – физическое – безопасность. Отцу было не до скуки, у себя на Родине он, чуждый классовый элемент, находился в постоянной опасности быть репрессированным. Но вот закончилась Великая Отечественная, которую отец прошел с честью. Теперь он – орденоносец, член партии, русский, т. е. свой на все сто процентов. А то, что он из поповичей, так это даже не плохо – никаких вопросов о национальности.»

Когда теперь после моего посещения Рязани Ольга навещала своих московских бабушку и дедушку, то мы всегда встречались и гуляли по старым московским бульварам. Как-то она пригласила поужинать в ресторане «Узбекистан», где работала бухгалтером бывшая пациентка отца. Поводом было знакомство с Алексеем, который сразу же предложил перейти на ты, обосновывая с улыбкой своё предложение тем, что у нас общая бабушка. Алексей выглядел весьма солидно и был существенно старше.

Столик, за которым мы устроились, находился на небольшом возвышении и был отделён от общего зала несколькими колоннами, похожими на тощие минареты.

– Игорь, – обратилась Ольга ко мне, – отец скрывал от меня не только тебя, но и то, что Алексей наш родственник, о чём я узнала сравнительно недавно. До этого Алексей, навещая нас, был для меня всего лишь нашим односельчанином, и когда они с отцом удалялись в кабинет, моё присутствие там не приветствовалось.

– В основном, мы вспоминали прошлое, – пояснил Алексей, – чаще оно радует, но иногда наказывает и тогда его приходится скрывать. Ничто не влияет на наше настоящее так, как прошлое. Так, поднимем же бокалы за Прошлое, которое, даже если мы его и не знаем, всё равно живёт в нас, в нашем настоящем и во многом определяет наше будущем, – предложил Алексей и после того, как бокалы были опустошены, продолжил, – во время последнего пребывании в Нижнем Яре я покопался в бабушкином сундуке и нашёл пару старых фотографий. Вот их копии, возьми, – и, пояснив, что в Камышевском Духовном училище учился наш дед, а в храме Рождества Пресвятой Богородицы он служил, Алексей протянул их мне.

– Алексей, отец рассказал мне как от Колчака оказался у Красных, но может быть ты знаешь подробности, как это случилось? – спросил я.

– Он с ещё двумя юнкерами был захвачен красным партизанским отрядом, зам командиром которого оказался Виктор Рыбаков, ученик нашей бабушки. По действовавшей тогда инструкции их следовало расстрелять, или отправить под конвоем в штаб армии. Командир не хотел брать грех на душу и расстреливать совсем молодых парней. Однако конвоировать пленных в штаб он не мог (в отряде оставалось слишком мало действующих бойцов, а штаб находился в двух днях пути). Виктор предложил, и командир согласился, чтобы пленные написали заявление о добровольном переходе на сторону Красной армии, и указали, что при переходе они предоставили полную информацию о дислокации Колчаковских отрядов. В дальнейшем Николай Алексеевич больше не воевал, а служил в лазарете партизанского отряда, размещавшегося в глухой заброшенной усадьбе. После завершения Гражданской Войны Виктор выдал Николаю Алексеевичу «Справку об установлении личности» очень облегчившую ему дальнейшую жизнь в Советской России. В тридцать седьмом Рыбакова арестовали. Потом был штрафной батальон, ранение. В те трудные времена Николай Алексеевич помогал Виктору всем, чем только мог. Он неоднократно предлагал Виктору перебраться в Рязань, но после реабилитации Виктор очень неплохо обустроиться в Нижнем Яре и оставлять его никак не хотел.

– Игорь, ты обязательно должен побывать в нашем Яре, – воскликнула Ольга. – Бабушкин дом находится на высоком берегу Исети, откуда открывается потрясающий вид на широкую речную пойму и луга, окружённые непроходимыми хвойными лесами.

– Всё правда, – подтвердил Алексей, – кроме того, что во время весеннего половодья на противоположном низменном берегу Исети собирается много всяких естественных отходов, и вскоре по спаде воды все эти отходы гниют, и воздух наполняется отвратительными и вредными миазмами. Но это скоро проходит, и во всё остальное время воздух действительно чист и изумительно пахуч.

«Слово то какое – „миазмы“, наверное действительно гадость большая», – подумал я, а вслух спросил: «Алексей, ты часто бываешь в Нижнем Яре?»

– Всегда, как только появляется свободное время. Мы продаем наши кораблики в разные страны, так что я повидал мир, но отдыхаю только в своём Нижнем. Здесь я часто перечитываю Пастернаковского «Доктора Живаго». Ощущение, что роман Юрия с Ларой разыгрывался где-то совсем рядом, придаёт всему описываемому и особенно содержащимся в романе стихам особый вкус. Волей – неволей в образе Юрия Живаго я вижу Николая Троицкого.

– Ну, Алёша, тут ты переборщил: между Живаго и отцом есть только одно общее: Живаго был доктором, а отец тогда только собирался им стать.

– Общего гораздо больше – это романтика, – возразил Алексей. – Правда, у Живаго она – созерцательно поэтическая, а у отца это – романтика молодой нечаянно сохранённой жизни. Представьте затерянную в лесах усадьбу, где дворянская семья пережидает революцию, и в которой размещается лазарет партизанского отряда. Я, как вас, вижу юную дворянская дочь и молодого красавца в белом халате. И вы думаете здесь не место стихам Пастернака.

– Позволь, Алёша, кажется ты знаешь об отце нечто, чего мне неизвестно? – удивилась Ольга.

– А ты как думала? Многого ты не знаешь, и это, наверное, правильно!

– Алексей, оставим отцовское – отцу, а кесарю – кесарево. Лучше поведай нам что-нибудь о нашем деде? – попросил Игорь.

– О деде я знаю очень немногое, – начал Алексей, – после духовного училища он был направлен на вакансию псаломщика при нашей церкви в начале девяностых годов прошлого века. Тогда здесь служил и всем заправлял отец Владимир. В Нижнем Яре дед был посвящён в стихарь, затем стал дьяконом, а в десятом году уже нашего века стал священником. Дед любил столярничать, и до сих пор в сарае хранится его верстак, колоссальных размеров. Бабушка говорила, что все деревянные поделки в церкви и вся архитектурная часть иконостаса, были выполнены его руками, и он с явной неохотой прерывал столярничество для облачения и церковной службы. Но, пожалуй, самое главное – это его взаимоотношение с паствой. Если отец Владимир учил прихожан, то отец Алексей помогал. Когда всем миром ставили кому-то дом, дед всегда был среди работавших. В отличие от отца Владимира, дед был мощный, сильный человек, и это, конечно, нравилось односельчанам. Вот Виктор Рыбаков до сих пор с восхищением вспоминает, как дед мог без особого напрягу вытащить телегу, застрявшую в ярской грязи.

Под холодные закуски выпили за Нижний Яр, но, естественно, без миазмов. После шашлыка по-карски Ольга пошла поблагодарить свою знакомую за гостеприимство. Воспользовавшись ситуацией «один на один», я решил задать несколько «дружеских» вопросов.

– Алексей, если это не очень бестактно, то может быть ты поведуешь мне о том, кто была мама Ольги, и как так случилось, что её не стало?

– Маму Ольги звали Вера Конева. А о её смери Николаем Алексеевичем узнал при весьма необычных обстоятельствах. Немцы рвались к Москве. Николая Алексеевича назначили заместителем начальника госпиталя, в который он практически и переселился. Однажды в начале февраля 1942го года к нему сразу после очередной операции подошли два офицера из службы внутренней безопасности и сказали, что у них есть к нему несколько вопросов. Первый вопрос касался того, насколько близко он знаком с Верой Коневой? Николай Алексеевич понимал, что от столь серьёзных посетителей скрывать ничего нельзя, и, как на духу, рассказал всё, что только мог вспомнить. Второй вопрос оказался более конкретным и звучал примерно так:

– Признаёт ли он себя отцом Вериного ребёнка?

– Возможно – неуверенно ответил Николай Алексеевич.

И наконец, был задан последний вопрос:

– Что он, Николай Алексеевич Троицкий, знает о самоубийстве Веры Коневой?

– Ничего – еле слышно выговорил доктор.

Во время состоявшегося допроса Николай Алексеевич узнал, что Вера, родив дочь, которой дала имя Ольга, покончила с собой. Нынче девочка находилась у родителей Веры. Вскоре пришло извещение о прекращении следствия по делу о самоубийстве гражданки В. Коневой.

В борьбе между желанием увидеть дочь и страхом взглянуть в глаза несчастных родителей, победил страх. Вскоре его отправили на фронт. Единственно, на что у Николая Алексеевича хватило духа, так это послать письмо жене, в котором без объяснения конкретных причин, а ссылаясь лишь на некие сложные жизненные обстоятельства, он объявлял о разводе, и сделать денежный перевод родителям Веры с обещанием постоянной помощи.