Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

II

От детских воспоминаний мысли мои вновь осветились днём сегодняшним. Неужели погром Олега и драка в МТУ стали теми причинами, что побудили меня продать свою Салтыковку?

– Конечно, нет – ответил я на заданный самому себе вопрос. – Они лишь стимулировали принятие решения, а вызревало оно, по-видимому, с самого моего появления в Америке. В первые годы в Лас-Вегасе я скучал по берёзкам и липам, радовался, заслышав русскую речь, зимой ездил в горы, чтобы побродить по снегу между старых громадных елей. Как-то я даже, далёкий от христианства, прихватив с собой жену и дочь отправился на пасхальный крестный ход вокруг греческой православной церкви. Но молодые священнослужители в коротких рясах, из-под которых красовались кеты и джинсы, и не очень молодые разряженные «русские американки», явно демонстрировавшие своё нынешнее материальное благополучие, никак не соответствовали цели моего посещения.

Постепенно яркие картинки прошлого тускнели, а всё настоящее, постоянно окружавшее, и прежде воспринимавшееся, как экзотика, переставало быть таковой, и я начинал привыкать к новой жизни, переставал удивляться и, главное, чу вствовал – она (эта жизнь) мне нравится. Оставленные мною после многократных пробежек по близлежащей пустыне следы на песке вызывали чувства, вероятно, подобные тем ощ ущениям, которые испытывает всякий койот, помечающий выбранный им участок. Скалистые, Черные Горы, окаймляющие пустыню, прежде сливавшиеся в единую серую стену, стали приобретать всё более чёткий рисунок, игра красок которого при изменении солнечного освещения всё больше привлекала мой взгляд.

С Москвой происходило всё наоборот. Из пепла Перестройки воскрешал город, мало похожий на прежнюю известную и любимую Москву. Как грибы в дождливую осень, по всей Москве стали вырастать церкви. Искусственный возврат в прошлое вместе со звучавшей религиозной риторикой воспринимался мною как некая подмена одной пропаганды другой, никак не согласующейся с современным знанием. Выходивший из подполья художественный авангард на ярком свету терял свою индивидуальность и очень быстро превращался в тривиальную обыденность.

Когда-то спускаясь с Серёжей Юмашевым по улице Горького и проходя мимо ресторана «Центральный», мы заглядывали в него, чтобы отведать жульен из белых грибов, а когда хотелось побаловаться блинами с красной икрой, забирались в «Славянский Базар». Тогда нам всё это было по карману, а ныне я стал бывать в этих и подобных ресторанах лишь по приглашению приятелей, вовремя распрощавшихся со своими прежними профессиями и успевшими за короткое время превратиться в успешных бизнесменов.

Конечно, и в Лас-Вегасе я не разгуливал по богатым ресторанам, но в них я и прежде не бывал, а потому и не чувствовал никакой ущербности. В Москве же я потерял то, что имел прежде и для того, чтобы вновь приобрести былые финансовые возможности и перестать ощущать себя гостем, я должен был не только вернуться, но забыть, что когда-то был здесь профессором, и начать заниматься, чем-то совсем другим. В Америке я тоже почти забыл про свои научные степени и звания, но психологически это переносилось без всякого надрыва: другая страна – другая жизнь и всё по-другому.

Я встал, подошёл к кромке пруда, зачерпнул горсть воды и освежил небритое, усталое и сильно постаревшее лицо. Я посмотрел по сторонам и невольно подумал, а может быть, и хорошо, что сосны, росшие по берегу, срублены, пруд зарос, а вокруг набросаны пивные банки и бутылки. Невозможно отождествить находящийся передо мной водоём с тем Золотым прудом, вокруг которого я гулял вместе с бабушкой. А раз так, то и нечего жалеть, что я более никогда не приду сюда. Зачем стремиться туда, где уже нет того, что было дорого и мило!

Но ведь около дома ещё росли и милые берёзки, и могучая ель, и старая липа, и праздничные кусты сирени! Всё это так, но по современным удобствам мой дом нельзя даже близко сравнить с окружившими его новыми особняками. Всё хозяйство требует серьёзной модернизации и совместить её с покупкой дома в Лас-Вегасе в моём возрасте уже, увы, не под силу. Нужно было делать выбор. И выбор был сделан.

А почему Лас-Вегас? Ответ прост: всегда солнечное утро, бытовой комфорт и каждодневное ощущение праздника. Ответ банальный, ну что ж – часто всё банальное близко к истине.

Еврей – это тот, у кого папа адвокат?

I

Как то разглядывая с болкона скалистые уступы Чёрных гор у меня появилась мысль: а может быть именно в моей национальной неопределённости и следует искать природу случайностей, приведших меня, бывалого москвича, в Лас-Вегас. В поиске ответа на этот вопрос я написал много страниц, которые распечатал и переплёл, присвоив фолианту название «Недожидок».

Вскоре я полетел в Москву, где у меня были кое-какие дела. Попутно я планировал повидаться с друзьями и вручить каждому экземпляр моего самиздата. Мне было любопытно узнать их мнение о моём последнем «научном» труде, а по возможности и о «недожидстве» вообще, как о некоем «природном явлении».

II

Первым моим читателем был Женя Котов, но, увы, подарить ему экземпляр «Недожидка» я не мог. Однажды я, как обычно, попытался связаться с Женей по Скайпу, но на связь вышла его жена Люся. Она сказала, что Женя спит и перезвонит позже. Я уже собирался отсоединиться, когда услышал:

– Извини, Игорь, дела у нас совсем плохи. У Жени неоперабельный рак. Его разрезали и сразу же зашили. Сказали, что слишком поздно.

Вскоре Женя перезвонил. По голосу, интонации и характеру разговора можно было заключить, что Женя держит удар, и, чтобы хоть как-то отвлечь его от грустных мыслей, я стал посылать ему каждый новый написанный раздел «Недожидка». Через день, максимум – два Женя отвечал, кратко комментируя прочитанное. Но вот настал день, когда я не получил ответа и стало понятно, что дела плохи, и более беспокоить друга не следует. Через несколько дней пришло печальное сообщение.

Впервые я увидел Женю более полувека назад, когда мы студенты Физтеха вошли в лабораторию, в которой должны были проходить преддипломную практику. Женя был старше меня на три года и к моменту нашего появления уже готовился к защите кандидатской диссертации.

Однажды по возвращению из отпуска, который Женя провел на Кавказе, он рассказал мне смешной случай:

– Стою я в коридоре поезда Сухуми – Москва и смотрю в окно. Вечер. Южное звёздное небо. Рядом пристроился светловолосый парень. Видно грузины за время отдыха сильно ему поднадоели. Паренёк постоял, постоял и вдруг, повернувшись ко мне и, указывая на луну, спрашивает: «Что, „кацо“, купить хочешь? Не купишь! Денег не хватит!». Сказал и удовлетворённый быстро скрылся в соседнем купе.

– А ты действительно имеешь отношение к грузинам? – отсмеявшись спросил я.

– Нет. Парень ошибся: грузина перепутал с евреем. Правда, ему простительно, ибо не с чистым евреем, а так на половинку.

В период моей работы в отделе Тартаковского, мы с Женей часто отправлялись в совместные командировки. Как то даже добрались до Комчатки, а более точно в район Уки, сравнительно не далеко от границы с Чукоткой. Здесь располагалась радиолокационная станция, следившая за падением ракет, запускавшихся с северного полигона.

Во время нашей первой встречи с начальником станции, который был одновременно и командиром войсковой части, ему сообщили, что пошли первые косяки горбуши. Полученное известие так сильно возбудило командира, что, когда мы перешли к уточнению некоторых технических деталей, начальник прервал нас:

– Всё о чём вы говорите – очень серьёзно. Но сегодня пятница, а всё серьёзное надо начинать с понедельника.

После этих слов он встал и, улыбаясь приветливой улыбкой радушного хозяина, пригласил нас вместе с ним отправиться на берег за первыми горбушами.

Информация о том, что горбуша пошла, расшифровывалась очень просто: косяки рыбы, направляясь метать икру в устье Уки, теперь шли вплотную вдоль берега воинской части. Когда мы вышли на берег, то увидели, как вода бурлила от спешащей на нерест рыбы.

Ловля горбуши была мало похожа на обычную рыбную ловлю. Каждый имел моток толстой лески, к концу которой был привязан тяжелый тройник, представлявший собой три огромных рыболовных крючка, спаянных вместе, так что угол между соседними крючками был равен примерно 120 градусам. Рыбак забрасывал тройник как можно дальше в море и затем резкими рывками, выбирая леску, тащил тройник к себе. Горбуша шла таким плотным косяком, что тройник почти всегда врезался в тело рыбы, которая, подцепленная маленьким гарпунчиком, очень скоро оказывалась на берегу.

Здесь рыбак вынимал из горбуши тройник, бил её головой о камень и, вспоров неподвижную рыбу, вынимал из неё икру, которая отправлялась в ведро, а сама рыба летела в кучу подальше от берега. Очень скоро всё окружавшее рыбаков пространство забрызгалось рыбьей кровью. Примерно через час интенсивного массового рыбного убийства начальник станции взял лопату, выкопал яму, в которую сбросил образовавшиеся кучи изуродованной горбуши, аккуратно засыпал братскую рыбную могилу и скомандовал: «Достаточно, пора водку пить!» Семья командира отдыхала на материке и мы отправились к нему на квартиру.

С помощью небольшой тёрки принесённая икра была кое-как освобождена от окружавшей её оболочки, тщательно промыта под сильной струёй водопроводной воды и вывалена в огромную глубокую миску, которая и была поставлена в центр стола. Хозяин изрядно посолил и помешал икру, нарезал черного хлебы и со словами: «чистый, неразбавленный, специально для гостей», достал из шкафчика литровую бутылку спирта.

Для меня это застолье выглядело абсолютно диким: я никогда не ел икры (ни красной, ни чёрной) исключительно из-за её вида и никогда не пил водку, не говоря уже о спирте, предпочитая сухие и полусладкие вина. На моё скромное замечание:

– Я не пью.

Последовало уверенное заявление командира:

– У нас никто не пьёт, – после чего хозяин налил мне примерно четверть стакана спирта, предложив остальное заполнить водой.

За знакомство пришлось выпить весь стакан, после которого две столовые ложки икры проскользнули моментально одна за другой, и моя рука сама собой потянулась за третьей. Вскоре счёт и ложек с икрой и стаканов с разбавленным спиртом потерялся. Спасло то, что командир пил спирт, практически не разбавляя, так что через пол часа хозяин заснул прямо за столом, и мы по-английски, не тревожа прикорнувшего хозяина, покинули его жилище.

Громко удивляясь тому, что пили спирт, а надо же, почти совсем не пьяные, мы, пошатываясь, направились в сторону берега. Всё казалось нам необычно экзотичным: и звёздное перевёрнутое небо, и чистая крупная галька, и спокойное, холодное северное море и ощущение, что где-то совсем недалеко Америка, и что сами мы сейчас находимся на краю Света.

Возбуждённые, мы вначале не обращали внимание на полчища комаров, вившихся вокруг нас. Однако вскоре, то ли хмель стал проходить, то ли комары совсем обнаглели, но дальнейшее игнорирование этих назойливых насекомых стало невозможным.

От кромки воды до лесотундры, где росли мелкие кривые деревца, было примерно пара километров. Здесь же на берегу не было никакой растительности. Проанализировав ситуацию, мы, несмотря на не совсем трезвое состояние, после несложных, но строго научных рассуждений, пришли к следующим выводам: первое, на камнях комары не живут, поэтому к нам комары прилетают из лесотундры; второе, вдоль берега дежурят комары-разведчики, которые, заметив предмет атаки, высвистывают своих собратьев; третье, комары летают не очень быстро, так что долететь им из лесотундры до берега требуется приличное время.

Основываясь на сделанных выводах, мы синтезировали следующий алгоритм: шаг первый, согнать с себя всех комаров; шаг второй, быстро-быстро бежать по берегу, продолжая интенсивно от них отмахиваться; шаг третий, освободившись от комаров, перейти на нормальный прогулочный шаг, уничтожая разведчиков до момента, когда они начнут подавать сигналы своим собратьям.

Реализуя свой алгоритм, мы носились по берегу моря, истязая себя и сопровождавших нас комаров самым безжалостным образом. Первые два этапа удавались в совершенстве, но последний, заключительный этап, увы, длился не более минуты, и вновь, созванные своими искусными разведчиками, комары заволакивали ещё не отдышавшихся бегунов.

Назавтра был выходной день, и мы решили прогуляться по лесотундре. За завтраком у обслуживавшего солдата мы выяснили, что в лесу много медведей, но они мирные, и если их не пугать, а вовремя предупредить о своём приближении, то медведи вместе со своими детёнышами сами уйдут с дороги.

После опять же несложных умозаключений мы пришли к выводу, что самый лучший способ предупреждения – это громкое постоянное пение. Напялив накомарники, которые мы одолжили у солдат, и, кинув монетку, чтобы определить, кто первый запевает, мы вошли в лес.

Мы шли по дороге, укатанной военным вездеходом, и удивлялись деревьям, очень маленьким и кривеньким, и траве, которая, наоборот, оказалась необычайно густой и высокой. Медвежьи следы, пересекавшие то тут, то там дорогу, стимулировали громкое пение очередного вокалиста. Через некоторое время мы встретили группу офицеров, возвращавшихся в воинскую часть. Офицеры проверяли поставленные на медведей капканы и объяснили, что для прогуливающихся медведи не представляют никакой опасности, а вот капканы – очень большую, поэтому углубляться в лес офицеры не рекомендовали. Узнав, что мы поём не в своё удовольствие, а исключительно для медведей, офицеры хитро переглянулись и, сказав почти хором: «Ну, пойте, пойте», – продолжили свой путь.

Вскоре мы вышли на реку и застыли в изумлении. Вдалеке, на маленьком полу-островке стоял, широко расставив задние лапы, большой бурый медведь и ловил уже отметавшую икру, еле двигающуюся рыбу, выкидывая её на берег. То ли увидав непрошенных зрителей, то ли уже выполнив свою норму, медведь после пары бросков прыгнул в воду и, достигнув берега, быстро скрылся в чаще.

А вечером в столовой офицеры подсмеивались над нами будто бы мы, прибыли с особым заданием – обучить пению камчатских медведей.

Медведей мы петь не научили, а вот их шкуры и трёхлитровые банки с икрой в Москву привезли. Попутно мы подготовили и отослали записи радиолокационных сигналов, необходимые для отработки алгоритмов распознавания.

После того, как я перешёл на работу в другое предприятие, я практически потерял с Женей связь. Вновь мы стали общаться, когда я оказался в Америке, куда он приезжал ко мне трижды. В течение этих встреч мы узнали друг друга гораздо лучше, чем за все предыдущие годы.

Его мама всю жизнь проработала в организациях, связанных с международными отношениями, а отец был инженером по холодильным установкам. С детских лет он брал Женю с собой на футбольные матчи, и как только сын подрос, записал его в футбольную секцию. Это насторожило маму, которая, в поддержку интеллектуального развития сына, сразу же определила его в шахматную секцию. Кроме того, чтобы закрепить свой успех, мама отдала сына в музыкальную школу. Усилия родителей не пропали даром: по шахматам Женя имел первый разряд, а поступив на Физтех, играл в футбольной институтской команде.

Однажды Женя пришёл домой и пожаловался отцу, что его дворовые пацаны обозвали евреем. Слово еврей в семье никогда не произносилось, но то, что его хотели обидеть, Женя почувствовал безошибочно.

– Запомни, – сказал ему отец, – ты не еврей, ты – русский, и если кто-либо тебя назовёт евреем – не бойся, бей сразу в морду.

То, что его мама еврейка, об этом Женя узнал от одной своей одноклассницы, которая в процессе выяснения «дружеских» отношений тоже указала ему на его еврейское происхождение. Бить по морде девочку он не посмел и стал ей объяснять её ошибку. Девочка слушать не захотела и, махнув рукой, отошла со словами:

– Какой ты русский, если твоя мама еврейка!

Женя не решился уточнять услышанное у родителей, но заметил, что если мама шла в гости к своим родным, то отец всегда оказывался занятым на работе.

Когда Женя заканчивал школу, отец хотел, чтобы сын пошёл по уже проторенному им пути и стал специалистом по холодильным установкам. Маме подобная перспектива не нравилась. Ей хотелось видеть сына настоящим учёным, каким – неважно, важно – «настоящим». А значит сын должен поступать в университет. Спорить с отцом было бессмысленно. Нужно было действовать.

И тут мама случайно узнала, что не так давно из физфака и мехмата МГУ отпочковался новый институт МФТИ, и что вступительные экзамены там раньше. На семейном совете она предложила в качестве тренировки попытаться Жене сдавать экзамен на Физтех, а если вдруг он поступит, то, как все говорят (кто «все» она, естественно, уточнять не стала), из него можно легко перевестись в любой, где, в частности, есть и холодильники. Отцу показалась логика жены разумной, и он согласился. Всего на один миг отец потерял бдительность, забыл об изобретательном еврейском уме, и вот вам результат: сын поступил на Физтех, закончил его и проскочил мимо холодильников.

Отец умер, не дожив до семидесяти. Для Жени это была большая потеря, и в будущем он часто соизмерял свой возраст с тем, в котором его отец покинул этот мир.

После смерти отца в доме Котовых стали появляться мамины родственники, но со временем они показывались всё реже и реже, что было связано с неприветливостью Люси. Не то чтобы молодая жена не любила гостей, просто при появлении маминых родственников у неё портилось настроение. Вскоре молодожёны переехали в свою кооперативную квартиру, и Люся вообще забыла дорогу в квартиру своей свекрови.

Последний раз Женя приехал ко мне в Лас-Вегас вместе с внуком. Однажды я вёз их в своей машине на Гуверовскую Дамбу и задал внуку какой-то вопрос с целью узнать, как он относится к евреям. Внук засмеялся и с насмешкой, намекая на Жириновского, уточнил: «Еврей – это тот, у кого папа юрист?»

В первый момент неожиданная реакция пятнадцатилетнего мальчика озадачила меня, но тут я услышал взволнованный, чуть приглушённый голос деда:

– Извини, Игорь, у нас не принято говорить о евреях.

– То есть для вас евреев как бы не существует, – не то вопросом, не то утверждением заключил я, после чего миль двадцать мы проскочили в молчании.

Всегда при своём посещении Москвы я созванивался с Женей, и мы долго гуляли по городу. Во время последней прогулки я спросил:

– Женя, почему ты с нежностью говоришь об отце, и не упоминаешь о маме?

– Мать сын любит уже потому, что она его мать, а с отцом сложнее. В идеале любовь сына к отцу определяется самим отцом, который должен постараться быть таким, на кого сын хотел бы стать похожим. Для меня отец был именно таким.

В годовщину смерти Жени его дочь соединилась со мной по скайпу. В процессе разговора я узнал, что в Москве идёт снег, и поэтому она не поехала на кладбище, а зашла в ближайшую церковь и поставила за него свечку. Я удивился, почему церковь, почему свечка, но через пару слов всё стало ясно: младенцем отец крестил сына. Понятными стали мне и недосказанности в Женинах комментариях, в которых сквозила одна мысль: «недожидство» – это не наше достоинство, а наш недостаток, о чём собственно и говорят первые четыре буквы – «недо».

В молодости надо рисковать

С Геной Осиповым мы устроились за столиком на террасе кафе рядом с магазином «Армения». Вкусные пирожные, кофе, бульвар и проглядывавший вдалеке Пушкин способствовали хорошему настроению. Несколько глотков эспрессо и я протянул Гене книгу.

– Это, можно назвать стопроцентным самиздатом. Всё – сам: написал, напечатал, переплёл, – пояснил я. – Сейчас её название – «Недожижок», но я очень надеюсь, что найдутся те, кто внесёт в неё свой вклад, и она превратится в «Недожидки». Я специально мало написал о тебе, чтобы не засорять поле твоих воспоминаний. Жду.

– Не знаю, получится ли. Да, и успею ли, – засомневался Генна ди й.

– А ты не откладывай в долгий ящик. А пока расскажи мне о той части своей жизни, которая прошла до того, как мы оказались в «одной лодке».

– Да, вроде бы и рассказывать нечего, – засомневался Гена, – мама из еврейскоо местечка под Винницей. Её братья московские чекисты пристроили её в свою организацию на какую-то техническую работу. Здесь она познакомилась с моим будущим отцом, который имел комнату в ведомственной квартире на улице Горького, прямо напротив Телеграфа. Вскоре после моего рождения отец заболел и скончался. Война, короткая эвакуация. После войны мама вышла замуж за военного из той же организации и уехала с ним в Свердловск. Я же остался в Москве с домработницей, тётей Варей, малограмотной, верующей, чувствовавшей постоянную ответственность за сына безвременно ушедшего чекиста и пасынка ныне действующего. В Москве мама показывалась редко, так что моё детство – это тётя Варя, школа, двор и улица Горького.

После школы я поступал в Энергетический институт и провалился. В квартире над нами жил известный учёный, жалевший брошенного мальчика. Он пристроил меня лаборантом в РТИ. Там я нашёл сборники всех задач по физике и математике, когда-либо дававшихся на физтеховских вступительных экзаменах, и так как никакой работой меня не загружали, то все их перерешал. В результате я блестяще сдал вступительные экзамены и был зачислен в лучшую физическую группу с базовой кафедрой в институте Физпроблем. Но от туда я ушёл, по совету того же соседа, который считал, что тематика Минца – это реальная перспектива, а его школа – это школа созидания самой современной техники. Ландау, по его представлению, – нечто не земное, эфемерное, и лишь очень не многие, из оказавшихся в поле притяжения этого гения, способны там существовать. И я перешёл в группу с базой у Минца. А то, что потом произошло с самим Минцем и его «школой», ты знаешь не хуже меня.

– Так ты, наверное, был единственный, кто сам добровольно покинул столь престижную группу и сегодня об этом своём шаге сильно жалеешь? – спросил я.

– Уходили многие, в основном, кто не верил в себя. А жалеть, конечно, жалею. В молодости надо рисковать. И, главное, не следует совершать поступки, которые мешают тебе и пробовать, и рисковать. Я же рано женился и нужно было обеспечивать семью, а для этого Минц был гораздо предпочтительнее Ландау.

– Зато у тебя крепкая семья. Так сразу и не припомню, кто из моих знакомых, кроме тебя смог сохранить свой первый брак, сотворил и вырастил двух прекрасных сыновей, а сегодня имеет трёх здоровых мужиков – внуков. Это вполне стоит победы Минца над Ландау! – подытожил я.

– Ладно. Давай повспоминаем что-нибудь весёленькое и смешное, – предложил Гена. – До появления в вашей лаборатории я подрабатывал в экзаменационной комиссии МАДИ. Во время экзамена по физике ко мне подошёл преподаватель и высказал сомнения по поводу личности одного из абитуриентов.

– Мне кажется, – прошептал он, – что вон тот «супчик» старается не столько продемонстрировать свои знания, сколько их спрятать.

Я посмотрел на указанного, (интеллигентный еврейский юноша), покрутил в руках его экзаменационный лист и посоветовал не поднимать шума. Вскоре я покинул РТИ и перешёл в отдел Тартаковского. Когда я вошёл в лабораторию Репина, то сразу же обратил внимание на Вадима, который мне показался очень похожим на того «супчика». По реакции Вадима я увидел, что он тоже меня признал.

– И ты не подошёл к Вадику и не поговорил с ним? – удивился я.

– Сначала хотел, но потом решил, что не стоит. Ну, да Бог с ним, с Вадиком. Хотелось что-нибудь смешного, а получилось не весть что.

Уже выйдя из кафе и прогуливаясь по бульвару, Гена, сказал:

– Думаю, тебе не следует рассчитывать на моё участие в твоей книге. Да, я – недожидок, но серьёзных проблем из-за этого никогда не имел. Правда, у меня много приятелей евреев и почти евреев и в компании с ними мне всегда уютно. Более того, когда я слышу что-то о евреях, а особенно вижу старую еврейскую женщину – сразу вспоминаю маму. Но это и всё. Чего тут писать.