Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

II

На каждом факультете все первокурсники распределялись по группам. Принцип, по которому студент попадал в ту или иную группу не афишировался, и многие полагали, что всё решал случай. Я оказался в группе, студенты которой на старших курсах стажировались на базовом предприятии, являвшимся одним из закрытых научно-исследовательских институтов. Подобные организации определялись номерами своих так называемых почтовых ящиков, а потому студенты, у которых базами были закрытые институты, сами про себя говорили: «сыграли в ящик».

На моём факультете было достаточно много групп с открытыми базами и то, что я, полукровка, попал в группу, подготавливавшую специалистов для работы по секретной тематике, поначалу воспринял как результат недосмотра соответствующих органов. Но одно событие заставило меня призадуматься.

Так как Физтех находится за городом, то каждый первокурсник получил место в общежитии. Однажды в пятницу я с Вадимом, студентом из моей группы, возвращались в Москву. В электричке к нам подсел мужчина лет сорока. На нём была телогрейка, а на ногах грязные кирзовые сапоги. Незнакомец устроился напротив и демонстративно стал нас рассматривать, переводя взгляд с меня на Вадима и обратно. И вдруг ни с того ни с сего он заявляет:

– Чего это ты, жид, очки напялил, ни х. я не видишь! Пора тебе мотать отсюда!

Первая мысль, промелькнувшая у меня в голове:

– Что делать, что отвечать? – Но за ней сразу же вторая – спасительная: очки! Очки – то у Вадика! Значит это не ко мне! – И тут, сразу возникло неожиданное предположение: неужели Вадик – тоже?

После молниеносной серии вопросов и само ответов я успокоился и с интересом стал ждать, что будет.

Вадим хотя и был среднего роста, но находился в отличной спортивной форме, и мне казалось, что вот-вот Вадик врежет этому антисемиту. Но прошла минута, другая, воцарилось общее молчание, и ничего не происходило. Тем временем электричка подошла к станции «Окружная» и начала останавливаться. Наш непрошенный сосед поднялся и, пожелав ещё раз Вадику идти туда, «куда Макар телят не водил», спокойно вышел. Теперь я решил, что ошибся, и Вадик совсем «не тоже», а потому и спросил его:

– Почему этот хмырь к тебе пристал.

На что Вадим, помедлив, ответил:

– У меня отец еврей, а такие, как этот – всё чувствуют, у них нюх особый.

– Так почему же ты не проучил этого негодяя?

– А потому и не проучил, что ничему его не научишь, и нюх ни чем не отобьёшь, его только могила исправит – ответил Вадим.

Было ли это неким оправданием трусости или реальная позиция? – этот вопрос долгое время занимал меня. К сожалению, я так никогда и не смог на него ответить, но зато теперь знал, что не только я, не совсем русский, оказался в нашей засекреченной группе. Этот случай зародил справедливые сомнения относительно предположения, что я «сыграл в ящик» вследствие ошибки соответствующих органов.

III

Первые три года учёбы на Физтехе были очень трудными, а вот на четвёртом ситуация кардинально изменилась. Закончилось изучение общих основополагающих предметов (дисциплин), и начиналась специализация.

Первая цифра номера моей группы 914 совпадала с последней цифрой года поступления, а две следующие – указывали на базовое предприятие (или попросту – «базу»), где студенты после третьего курса должны были проходить преддипломную практику и куда после окончания института направлялись на работу. В соответствии с положением о секретности мы до начала преддипломной практики не должны были знать ни местоположение нашей базы, ни то, над чем там работают. Однако для студентов 914 группы эти секреты раскрылись намного раньше и совершенно неожиданно на семинаре по теоретической механике.

Этот семинар у нас вёл старший преподаватель Коренев, внешне весьма неординарный мужчина. Небольшого роста, полноватый, он всегда носил темно-коричневый кожаный шлем и такого же цвета кожаную куртку, которую не снимал даже во время проведения занятий в аудитории.

Однажды Коренев вошёл в аудиторию, окинул взглядом собравшихся студентов и, многозначительно помолчав, спросил, знаем ли мы куда пойдём работать. Все молчали и тогда последовало весьма подробное описание ожидавшей нас базы. По Кореневу выходило, что это – бывшая Бериевская шарашка, в которой он когда-то работал, правда, не совсем по своей воле. Последние слова он произнёс с особым ударением и постарался придать своему лицу такое выражение, которое должно было всем однозначно объяснить, что означает «не по своей воле». Из описания Коренева следовало, что большой дом, в котором размещается сей ящик, находится там, где Ленинградский проспект делает резкий поворот в сторону Химок, и что он имеет столько же этажей под землёй, сколько и над ней. Все комнаты закрываются кодовыми замками. Проход на территорию только через специальные проходные, и выйти за ворота даже во время обеда невозможно. Закончил Коренев словами:

– И ещё, до начала работы вам придётся подписать бумаги о неразглашении того, чего вы даже не знаете и возможно никогда не узнаете. Вам будет запрещено всякое общение с иностранцами. Подумайте, скоро вы добровольно окажитесь там, где людей держали насильно. Бегите из этой группы пока не поздно – вот вам мой совет.

После такого монолога кто-то из студентов задумался, а кого-то описанная перспектива, наоборот, даже заинтриговала. Я скорее принадлежал ко второй группе. Главное, что тогда удерживало меня на Физтехе, так это престижность. Студент Физтеха – звучало не просто громко, а громче некуда! Узнать же, что есть наука и способен ли я ей заниматься, у меня просто не было времени, и потому к рассказу Коренева я отнёсся с любопытством, но услышанное никак меня не озаботило. Скорее даже наоборот: представлялась возможность узнать то, чего другим узнать не дано.

IV

В средине сентября вся 914ая группа была собрана в одной из комнат именно того самого НИИ под кодовым наименованием п/я 1323, о котором так красочно повествовал Коренев. За столом сидели два профессора базовой кафедры, представившиеся: Георгий Петрович Тартаковский и Владислав Георгиевич Репин. Они поочерёдно рассказывали о специальностях, которые студенты могли выбрать для своей стажировки, и каждый рассказ заканчивался вопросом:

– Кто хочет работать над дипломным проектом в данной области?

Те студенты, которых интересовало обсуждаемое направление, поднимали руки, после чего они направлялись в соответствующее подразделение. Уже были перечислены все специальности, существующие на данном предприятии, а вот пять человек, в числе которых были я и Вадим, так и не подняли руки. Переглянувшись с Репиным, Тартаковский заговорщицки предложил:

– Ну что ж, нерешительные, пошли.

Все оставшиеся пять студентов отправились в другую комнату, где за длинным столом сидели два молодых человека, которых Тартаковский представил:

– Наши сотрудники, кандидаты технических наук Александр Александрович Курикша и Пётр Алексеевич Бакут. Оба бывшие физтехи.

– Георгий Петрович, у нас бывших не бывает, – поправил начальника Репин, закончивший Физтех примерно в то же время, что Бакут и Курикша.

Тартаковский сел во главе стола, Репин пристроился между «бывшими», а напротив разместились юные физтехи. Подчёркнуто иронизируя, Тартаковский сказал:

– Так как не определивша яся «великолепна я пятёрка» ничем не интересуется, то ей придётся заняться теорией. А если серьёзно, то мы берем вас на стажировку в наш теоретический отдел, конкретно в лабораторию Репина, которая занимается синтезом оптимальных систем, создаваемых нашим КБ. Вся лаборатория состоит из бывших, простите, просто физтехов, так что вам здесь будет вполне комфортно. К сожалению, должен предупредить, что по окончании практики возможно не все смогут остаться в нашем отделе. Однако обещаем постараться помочь вам перейти в то подразделение, тематика которого будет наиболее соответствовать вашим научным устремлениям, а пока, давайте, определимся с научными руководителями.

После того, как Вадим получил Курикшу, а Сергей – Бакута, Тартаковский обратился ко мне с вопросом:

– Что вам больше нравится: физика или математика?

Я ответил, что математика и тогда Репин предложил:

– Георгий Петрович, запишите его ко мне.

Так я сыграл в ящик и стал учеником Репина. Александр Меньшиков оказался у Тартаковского, а Виктор Буреев – у Кузнецова.

V

Теоретический отдел, возглавляемый Тартаковским, входил в ОКБ-30, которое совсем недавно выделилось из Конструкторского Бюро (КБ-1), появившегося, по рассказам старожил, на рубеже сороковых – пятидесятых годов при весьма любопытных обстоятельствах. В то время группа преподавателей и слушателей Ленинградской Военной Академии Связи под руководством профессора П.Н. Куксенко предложила, как им тогда казалось, ряд новых методов для наведения радиоуправляемых ракет. Чтобы обратить внимание разработчиков на эти методы, Куксенко, будучи руководителем дипломной работы Сергея Берии, сына всесильного руководителя КГБ, предложил своему ученику включить эти методы в его дипломный проект. Сей дипломный проект был отослан на отзыв в два московских специализированных научно – исследовательских института. Нетрудно догадаться, что отзывы были исключительно превосходными. Через пару месяцев после получения диплома Сергей защитил кандидатскую диссертацию (некоторые старожилы утверждали, что кандидатская была присвоена прямо во время защиты диплома), а ещё через пару месяцев специально для реализации изложенных в ней технических предложений в Москве было создано КБ–1, главными конструкторами которого оказались недавно защитивший диплом и диссертацию С.Л. Берия и руководитель его дипломного проекта П.Н. Куксенко. В новое конструкторское бюро из Ленинградской Академии были переведены доктора наук Н.А. Лившиц и Г.П. Тартаковский.

Когда арестовали отца Сергея, а вслед за ним и самого Сергея, КБ–1 возглавили А.А. Расплетин и Г.В. Кисунько, между которыми сразу же началась борьба за лидерство. Расплетин сумел захватить все основные направления работ КБ–1 кроме работ по созданию экспериментального образца системы ПРО, что досталось Кисунько. Несколько лет Кисунько не вылезал с полигона, но все эксперименты заканчивались неудачно. И вот, наконец, (когда уже был подготовлен приказ о смещении Кисунько) 4 марта 1961 года во время очередного эксперимента противоракета, запущенная из Казахстанского полигона, сбила боевую часть баллистической ракеты, стартовавшей из Астраханской области.

Вскоре специально для работ по ПРО из подчинения Расплетина было выделено ОКБ–30, начальником которого назначили Кисунько, а его заместителем по науки – Н.А. Лившица. Для теоретических исследований проблем ПРО Г.В. Кисунько создал специальный отдел, который возглавил профессор Г.П. Тартаковский. Сюда и попала «великолепная пятёрка». Вскоре ОКБ-30 было преобразовано в ОКБ «Вымпел».

VI

Лаборатория Репина размещалась на втором этаже в большой комнате с окнами, выходившими на строившееся здание Гидропроекта. Каждый из дипломников получил в этой комнате свой стол, который служил как бы его материализованной пропиской.

Лаборатория представляла собой некий, небольшой отросток Физтеха от общего корня, только этот корешок стал самостоятельным и питали его два профессора: Тартаковский и Репин. Первый решал все административные вопросы, что обеспечивало тепличную жизнь его подопечным физтехам, а второй – украшал и цементировал эту жизнь своим талантом, бескорыстностью и честностью.

Если бы теперь кто-то из «великолепной пятёрки» вспомнил о Кореневских страшилках, то искренне над ними посмеялся. Вскоре все физтехи, проходившие практику в отделе Тартаковского, получили пропуска со свободным выходом, а кодовый замок на двери в лабораторию служил хорошей защитой от чужих глаз. В углу лаборатории стоял стол, на котором лежала шахматная доска. Каждый в любой момент мог «размяться», т. е. подойти к «шахматному» столу, раскрыть доску и расставить на ней фигуры. Это служило молчаливым приглашением «размяться» кому-нибудь из «уставших» сотрудников. Кто-то обязательно откликался, и тогда, не нарушая общей рабочей обстановки, между двумя партнёрами выяснялись отношения, после чего игравшие возвращались на свои рабочие места и продолжали разбираться с соскучившимися по ним формулами.

Если я продолжал сомневаться в том, что поступление на Физтех было для меня благим поступком, то распределение в лабораторию из бывших физтехов было определённо большой удачей. Никто из наших научных руководителей не тащил никого в науку. Каждому предоставлялась уникальная возможность осмотреться и самому определить свой дальнейший путь. А главное – это было единое братство, не нарушавшееся никакими внешними веяниями или опасными сквозниками.

VII

Через много, много лет я с Леонидом Философовым, одним из старейших сотрудником Репинской лаборатории, путешествовал по островам Французской Полинезии. Мы сидели в шезлонгах на палубе круизного теплохода и я, только что вернувшись с празднования еврейского 5769-ого Нового Года (Rosh Hashanan), рассказал Лёне о том, как оно происходило.

– То, что ты неделю назад ходил смотреть, как евреи встречают субботу, я могу это объяснить простым любопытством, но, скажи, пожалуйста, зачем тебе их Новый Год? – полубопытствовал Лёня.

– Это и мой Новый Год. У меня мама еврейка, – объяснил я.

– Не может этого быть, – тихо промолвил Лёня и после минутного молчания пояснил, – когда мы работали у Тартаковского, меня как-то пригласили в отдел кадров и отправили в Московский Университет агитировать дипломников идти работать к нам на предприятие. При этом очень чётко проинструктировали, чтобы я особое внимание обращал на фамилии. Впрочем, с фамилией у тебя всё в порядке.

– Ну, Лёня, тогда я тебе открою и другие тайны. У Жени Котова и Геннадия Ивановича Осипова мамы тоже еврейки, у Вадика Выгона – отец еврей, да и у Армена Манукяна с Серёжей Юмашевым тоже кое-что еврейское в крови имеется. А Юра Харитонов – так и полный еврей.

– Что ж получается, выходит в нашей лаборатории мы имели почти четверть этих… – он ещё не сообразил, как «этих» назвать, как вдруг его осенило – неужели, и Тартаковский тоже…?

– Точно не знаю, но если бы ты читал Бабеля, то у тебя закрались бы сомнения.

– Кто такой Бабель? – спросил ещё не пришедший в себя Лёня.

– Просто, советский писатель. А почему собственно ты так насторожился?

– Тартаковский был моим научным руководителем… – печально проговорил Лёня.

– Не огорчайся, – стал я успокаивать Лёню, – не только ты, чистокровный русский, путаешься с этими недожидками, а и чистокровные евреии иногда ошибаются. Давным давно, на студенческих каникулах я познакомился в доме отдыха с Борисом Кауфманом. Ни один вечер мы повели с ним за преферансом, а вскоре по возвращению в Москву раздался телефонный звонок, и я услышал неуверенный голос Бориса:

– Игорь, у меня к тебе необычная просьба: не мог бы ты подъехать к синагоге и моей фотокамерой сделать несколько снимков.

– Нет проблем, но объясни, почему ты, фотокорреспондент АПН, не можешь сфотографировать сам? – спросил я.

– Конечно, могу, но многоуважаемый раввин не разрешает. Видишь ли, АПН получило заказ французского агентства сделать короткий репортаж о московской синагоге и проиллюстрировать его несколькими фотографиями. Это задание поручили мне, полагая, что в синагоге еврей фотограф будет более кстати. Меня действительно хорошо встретили, вызвали главного раввина. Более часа он водил меня по залам и подробно рассказал о всех проблемах московской синагоги. Когда же я всё это терпеливо выслушал и готов был сделать несколько снимков, раввин задал мне простенький вопрос: не еврей ли я? Я почти радостно, можно сказать впервые в жизни, ответил утвердительно. И что ты думаешь я услышал? А услышал, что сегодня суббота и еврею запрещено работать, а тем паче – в синагоге. Мои попытки переубедить ребе, апеллируя к тому, что я – коммунист, успехом не увенчались. Раввин сказал, что коммунистом становятся, а евреем рождаются. Так что, пожалуйста, приезжай! А то меня засмеют, и такое по Москве пойдёт, что долго потом не отмоешься. Тебе это недалеко, приезжай!

Мне уже давно всё стало ясно, но я с интересом продолжал слушать эмоциональный монолог своего приятеля, и лишь по окончании сказал:

– Борис, считай, что уже еду, но толку тебе от меня будет чуть. Для тебя я – русский, а для раввина я – еврей, и обманывать его мне не с руки.

– Теперь я не понял. Ты же Троицкий, – удивился Кауфман.

– Да, и отчество моё – Николаевич, а вот мама моя – еврейка. Но не волнуйся. Я приеду со своим другом. С ним всё в порядке: комар носа не подточит, – успокоил я Бориса.

Как раз в это время у меня находился Витя Буреев и мы готовились к предстоящему семинару. С радостью отложив науку куда подальше, мы отправились в синагогу. Кауфман встретил нас на ступеньках перед входом и в течение пяти минут вся работа была закончена. Вечер мы провели в ресторане дома журналистов, куда благодарный Кауфман пригласил нас, спасших его физтехов, – закончил я свой затянушийся рассказ.

– И Витька ничего мне не рассказал! – опять (теперь уже совсем по другому поводу, но ни чуть не меньше, чем прежде) удивился Лёня.

Есенин-Вольпин

Братство братством, но наиболее близок я был всё же именно с теми, нечистокровность которых так сильно удивила Лёню. И надо заметитьо, что и среди появлявшихся у меня «на стороне» новых знакомых и приятелей, почему-то также многие окзывались не совсем чистокровными.

На летних каникулах я и Вадим примкнули к небольшой группе сотрудников из Изобразительных Искусств имени А.С. Пушкина, которые во время своего отпуска отправились по русскому северу. Группа состояла из пяти человек, четверо (Борис, Марина, Маша и Яна) были специалистами по классической западно-европейской живописи и лишь одна Фая занималась иконописью.

В то время я интересовался импрессионистами. Прочел кое-какие книги по теории «чистых» цветов (красок) и, естественно, рассчитывал блеснуть своими познаниями. Но оказалось, что у моих попутчиков импрессионисты не были в почёте, и все мои попытки организовать дискуссии по этой проблеме не встретили никакого интереса. Зато иконопись оказалась именно той темой, которая чем дальше, тем всё ярче обсуждалась и вызывала самые неожиданные споры. Наверное я бы к этому отнёсся с пониманием и без всякого удивления, если бы в процессе нашего совместного пребывания вначале в Вологде, а потом в Кирилове и Феропонтове, сиживании по вечерам у костров и ночовок в деревенских избах на сеновалах, не узнал, что только Фая была чистокровная русская девушка, Борис, Марина и Яна оказались всего лишь полукровкаи, а Маша, так и вообще, – еврейкой.

Из услышанных мною споров я вынес много для себя нового. Мне было безразлично, кто более «велик» Дионисий или Рублёв и чем разливается их техника письма. Меня поразило открытие, что изображение одних и тех же событий с помощью слов и зрательных образов имеют принципиально разное осмысление. И главное, что событие, описываемое словами, осознаётся гораздо менее определённо, чем его зрительное изображение. И как я понял, цель иконописца состояла в том, чтобы эту определённость довести до предельной однозначности. Слушая спорящих, я думал о том, что, возможно, в высказываемых ими суждениях важна и национальная окраска говорившего и его отстранённость, не сопричастность к вере. «А вот интересно, как бы к этим спорам отнёсся тот, кто прошёл духовную семинарию», – думал я и, конечно, сразу же вспоминал об отце.

По возвращению в Москву Марина пригласила меня на чашку чая к своим друзьям искусствоведам. Это была обычная малогаборитная двушка. Все сидели в одной комнате, а дверь в другую была плотно закрыта. В какой-то момент Маша, хозяйка квартиры, попросила меня помочь ей на кухне, и когда я вышел, заговорщически тихо сказала:

– Хочу тебя представить одному человеку.

Предварительно постучав, она открыла дверь в соседнюю ком нат у.

– Алик, познакомься, – сказала Маша, – это наш новый, молодой друг, Игорь, без пяти минут физик.

– Александр Сергеевич Есенин-Вольпин, – не без гордости в голосе, приподнимаясь с кресла, представился незнакомец. – Вот, работаю, исправляю свою обезображенную статью. Присаживайтесь, – указывая на рядом стоящий диван, пригласил Александр Сергеевич.

О Есенине-Вольпине я уже слышал во время посиделок у костра. Он считался хорошим знакомым Маши. Она даже называла его своим другом, на что Фая резко возражала, утверждая, что псих, которому уже в юности поставили соответствующий диагноз, конечно, может быть хорошим знакомым, но уж никак не другом. Маша объясняла, что психоз Александра вызван его неадекватным сопоставлением себя со своим великим отцом, и в доказательство приводила его слишком высокую самооценку своих стихов, изданных недавно в Нью-Йорке.

В свою очередь Фая настаивала, что Алик переоценивает не только стихи, но и свои философские возможности, которые выглядят просто смешными в его «Свободном философском трактате», также изданным в Нью-Йорке. Для меня не было важно ни качество стихов, ни уровень философских изысканий Есенина – Вольпина. Был интересен сам факт, что человек, с отличием закончивший мехмат МГУ и вскорости после окончания защитивший кандидатскую, пишет и издаёт свои стихи и философские трактаты.

Я удобно устроился на диване в ожидании интересных откровений столь неординарной личности. Вначале Александр долго возмущался редакцией украинского журнала «Кибернетика». Публикуя статью Есенина – Вольпина по математической лингвистике, журнал внес несколько корректорских правок. Интересно, что исправления носили чисто литературный характер. Были изменены всего два – три слова и столько же знаков препинания. Но именно эти исправления и возмутили автора, полагавшего себя безупречным знатоком русского языка. Сейчас автор заканчивал ругательское письмо в редакцию, превышавшее размер самой опубликованной статьи. Предполагая, что Александр сейчас начнёт чтение письма, Маша заблаговременно исчезла из комнаты.

Оказавшись наедине, я решил поинтересоваться идеями, изложенными в статье. Вместо чёткого ответа автор стал объяснять основы математической лингвистики, а затем внезапно перескочил на изложение своих философских или скорее политических воззрений.

Он вышел из – за стола и, быстро перемещаясь по комнате, стал убеждать меня, что наша конституция идеальна и что, если бы государство соблюдало её, то никаких проблем с правами человека у нас не возникало бы.

– Нужно только, чтобы граждане активно боролись за соблюдение законов страны, – настаивал Есенин-Вольпин.

В момент наиболее громких призывов Александра в комнате появилась Маша и под каким-то предлогом увела меня. Вскоре, попрощавшись с хозяйкой, я и Марина незаметно исчезли.

У Марины отец был еврей, и потому, не смущаясь, я спросил:

– Марина, ты хотела показать мне смесь математика и диссидента или смесь еврея и русского?

– И то, и другое. А ещё того, кто в разнообразной гремучей смеси своей крови пытается найти некое особое зерно.

– И он в свои сорок лет ещё не нашёл этого особого зерна? Наверно, это очень сложная задача. Особенно если принять во внимание: ты рождаешься у еврейки, а в это самое время твоего великого отца совместно с ещё несколькими русскими поэтами судят за антисемитизм, точнее за то, что в каком-то кафе они громко возмущались «засилием жидов» в органах Советской власти.

– Не спеши осуждать. Посмотрим, найдёшь ли ты к сорока годам своё зерно. А вот пожелать ли тебе успеха в этих поисках или лучше, чтобы ты продолжал искать всю жизнь – этого я не знаю.

Мы помолчали и затем перешли к гораздо более увлекательной и определённой теме: стали обсуждать запланированное на следующую неделю наше путешествие в Суздаль.