Текст книги "Русский – среди евреев, еврей – среди русских"

Обдумывать всё, что рассказал Алексей у меня не было время (в любой момент могла появиться Ольга), и я спросил:

– Интересно, рассказывал ли что-нибудь тебе отец о нашем ужине в «Праге»?

– Видишь ли, встреча с тобой была скрыта от семьи и поводом поездки в Москву было участие в консилиуме по поводу его операции. Он знал о множественных метостазах и прекрасно понимал, что операцию делать поздно. После подтверждения своего предположения он отправился на Арбат, где в ожидании назначенного времени встречи он пристроился на скамейке в небольшом скверике у памятника Гоголя перед домом, в котором писатель сжёг вторую часть «Мёртвых душ». Здесь, как рассказывал мне по возвращению из Москва Николай Алексевич, он впервые задал себе вопрос: а правильно ли он поступил, что отказался от своего сына? Дочь – это конечно прекрасно. Но вот Ольга вышла замуж и нарушилось то единое целое, каким они были прежде, и теперь в его жизни появились щели, через которые вдруг подул холодок одиночества. Ему вдруг стало понятно, почему в прежние времена все мужчины хотели сыновей. Сын – это (пусть не совсем), но во многом повторяет тебя, хотя и в другом (новом) времени, в других обстоятельствах…. Твой сын – это почти ты и степень этого «почти» определяется не только генами, а во многом тем, каким смог его вырастил. И ещё Николай Алексеевич понял, почему он не спешил на встречу с тобой. Причина крылась в страхе: вдруг пришедший молодой человек окажется не тем, которого хотелось бы отождествить с собой, или, наоборот, он узнает в нем самого себя. Оба варианта его не устраивали: в первом, он лишил сына отца, и в результате сын вырос не таким, кем бы хотелось, а во втором – он лишил себя сына, или более точно лишил сам себя. Сейчас же, когда уже всё кончается, можно было без всякого страха, как говорится, «поставить точки над всеми И».

Тут бы мне уточнить, какие же точки он поставил, но вместо этого я спросил:

– Почему, по словам Ольги, отец редко бывал в Нижнем Яре?

– Думаю, – ответил Алексей, – потому что бабушка не могла простить сыну отказ от Бога, в которого она верила и которому молилась. Она полагала, что именно в наступившие жуткие времена сын был особенно нужен Богу и его отказ от служения приравнивала предательству.

– А отец отказавшись от служения Богу, действительно перестал верить?

– Не знаю. Но думаю, как все сегодня: и да, и нет, – ответил Алексей.

Подали десерт, и сразу появилась Ольга. Она спросила, о чём дорогие мужчины без неё тут говорили, и, услышав, что о Боге, похвасталась, что у неё со стороны мамы пять поколений священнослужителей, а у Троицких только три.

– Это ты так просто интерпретируешь нашу фамилию. По твоему Троицкий – это значит три, и не больше, и не меньше, – притворяясь обиженным, прокомментировал Алексей, – а надобно заметить, что фамилию «Троицкий» просто так не давали: священнослужитель должен был её заслужить. Фамилия же твоего деда, если не ошибаюсь, Конев, что весьма далеко от Святой Троицы.

– Послушайте друзья, – прервал я некорректный спор, – а вы крещённые?

Прозвучал дружный положительный ответ и сразу же встречный вопрос: А ты?

Получив отрицательный ответ, Алексей поинтересовался почем у.

– Очень просто, – объяснил я, – потому что у меня мама еврейка.

– У Иисуса мать тоже была еврейка, однако он крестился, – возразил Алексей и продолжил, – а если учесть, что Иисуса крестил в реке Иордан его кузен, то мы могли бы повторить этот двухтысячелетний инцидент, но не в водах Иордана, а в реке Исети, тем паче, что обе реки начинаются с одинаковой буквы.

Ольга засмеялись, а я заметил:

– Креститься нетрудно, главное, чтобы потом не распяли.

И прозвучал тост: «За то, чтобы не распяли!»

Выпили и принялись рассуждать, а если вдруг, как-то невзначай всё-таки будут распинать, то как лучше, чтобы тебя прибили к кресту гвоздями или привязали верёвками. После небольшого спора пришли к выводу, что лучше быть прибитым, ибо тогда смерть наступает быстрее, а иначе придётся долго мучиться.

– Дорогие мои, время бежит быстрее, чем нам бы хотелось. На прощание предлагаю поднять бокалы «за Троицких».

Смеясь и чуть-чуть пошатываясь мы вышли из «Узбекистана» и направились к станции метро «Пушкинская». Здесь я спустился к поезду, а Ольга и Алексей пошли в сторону Арбата.

Этого не может быть!

I

Ещё раз и кажется в последний я вспомнил об отце лет через пять и совершенно неожиданно.

На совещании отдела обсуждалась информация, полученная из воинской части, базировавшейся в районе сибирского города Колпашево. Утверждалось, что при наблюдении низкоорбитальных спутников радиолокатор обнаруживает сигнал ещё до того, как объект попадает в рабочую зону. Нереальность подобного явления была очевидна. Однако заказчик настаивал на тщательном изучении полученной информации, и Тартаковский, дабы угодить начальству, решил отправить в Колпашево кого-нибудь из сотрудников отдела. Удивительно, но это оказалась именно та воинская часть, в которой служил мой школьный товарищ Вася Маскаев, и я добровольно вызвался поехать в эту дальнюю командировку.

II

За несколько дней до отъезда я навестил маму. Перед самым моим уходом она спросила, помню ли я Николая Александровича, друга бабушкиной юности, посетившего нас вскоре после смерти Сталина.

– Он жил в том самом Колпашево, куда ты нынче отправляешься, – сказала мама, – я запомнила это название по схожести с «околпашиванием». Как и твой отец он был сыном священника и, кажется, до университета учился в духовной семинарии. Смешно получилось: две еврейки, мать и дочь, повстречали и полюбили бывших семинаристов. Посмотри может быть это тебя заинтересуют, – и она передала мне несколько писем.

– Обязательно прочту, – пообещал я и, как только оказался дома, сунул их в рюкзак, подготовленный для предстоящей командировки.

Полупустой рейсовый теплоход медленно спускался по Оби, направляясь в Колпашево. Я устроился на палубе и стал просматривать взятые с собой письма. Всего их было восемь, но особенно меня заинтересовали два. Одно оказалось не письмом, а черновиком того, которое бабушка отправила своей сестре Анне в Ленинград. Второе – было письмо Николая Александровича моей бабушке Марии Яковлевне.

Черновик письма Марии своей сестре Анне

Милая Анюта! Выполняю твою просьбу подробно описать, как Николай посетил меня в Салтыковке.

Представь себе, я сидела за столом на балконе и перебирала малину, когда услышала скрип калитки. Я подняла голову и увидела пожилого мужчину с огромной корзиной, который с трудом протискивался вместе с ней в наш сад. Пока я пыталась сообразить, к кому он мог приехать, звонок сделал короткий, слабый «дзинь». «Придётся открыть», – решила я и нехотя пошла к лестнице.

Уверенная в ошибке незваного гостя, я, как только открыла дверь, сразу стала объяснять что нужно обойти дом с левой стороны, чтобы… но тут внезапно вспыхнувший блеск улыбающихся старческих глаз ослепил меня: ноги сами собой подкосились, и, опустившись на ступеньку, я прошептала:

– Николай, это – ты?

– Да, Мария, – еле слышно прозвучал ответ.

Какое-то время я сидела, а Николай неподвижно стоял на крыльце. Наконец, я пришла в себя и уже более чётко, но всё также тихо, почти про себя:

– Этого не может быть!

– Да…. не может быть, – согласился Николай, – но случилось.

Мы поднялись в комнату, куда Николай тяжело дыша втащил корзину, доверху заполненную разными фруктами. К боковой ручке корзины была привязана завёрнутая в бархатный лоскут бутылка вина.

Пока Николай мыл фрукты, я переоделась. Молча, он раскупорил бутылку вина, и мы подняли наполненные бокалы. Взгляды наши встретились. Я еле справлялась с охватившей меня дрожью. Ещё бы ведь прошло сорок лет. Казалось, любые произнесённые слова только нарушат волшебство происходящего. Мы чокнулись и, улыбаясь друг другу, осушили бокалы.

– Здесь, в Салтыковке, много искусственных водоёмов. Один из них, «Золотой», всего в нескольких минутах ходьбы. Давай, пойдём к нему, – предложила я.

Николай согласно наклонил голову. Я шла будто во сне и вспоминала, как ты с Олей, мои любимые сестрички, когда мне исполнилось шестнадцать, стали брать меня с собой на посиделки. Вскоре отец увёз тебя на смотрины в Одессу, а у нас случилось из ряда вон выходящее событие: прошёл слух, что в доме местного священника поселился молодой студент. Говорили, постоялец был немножко малахольный, ибо хотел убить самого царя.

Новость была из ряда вон выходящей, и местные мальчишки то и дело бегали к дому батюшки, дабы посмотреть, что там происходит, а потом прибегали к нам и с жаром пересказывали всё, что им удалось увидеть. Мы слушали с большим любопытством и, конечно, очень хотелось самим увидеть загадочного незнакомца, но наш «статус невест» исключал публичное проявление подобного интереса.

Обнявшись на скамейке, мы пели свои незатейливые песни, когда появился наш Соломон, с незнакомым молодым человеком, представившимся Николаем. Соломон сказал, что мама зовёт нас домой. Конечно, все сразу догадались, что пришедший и был тем самым малахольным, но, естественно, сделали вид, что даже не заметили его. Допев начатую песню, мы побежали домой. С тех пор Николай вместе с другими местными парнями стал часто появляться на наших девических посиделках.

Соломон убедил нас, что Николай никакой не «мишугине», а нормальный весёлый парень, и что он вовсе не намеревался убивать царя. Из университета его отчислили за участие в студенческой демонстрации. Отец Николая известный священнослужитель в Санкт-Петербурге, а батюшка, у которого живёт Николай, старый приятеля их семьи.

Сразу после появления Николая меня стали тревожить его взгляды. Не испытывая прежде ничего подобного, я решилась поговорить с Ольгой. Но Ольга только посмеялась и пообещала, что эта ерунда скоро пройдёт. Увы, «ерунда» не проходила, а наоборот, теперь, когда Николай улыбался или, не дай Бог, обращался ко мне с каким-нибудь вопросом, мои щёки покрывались ярким румянцем, и меня всю охватывала мелкая дрожь. Однажды он взял меня за руку, и я чуть не потеряла сознание. Теперь Оля видела, что со мной творится что-то неладное. Конечно, она догадывалась о причине и старалась не оставлять свою младшенькую наедине с русским студентом. Однажды, когда мы уже собрались домой, Николай подошёл к Оле и попросил разрешение поговорить со мной наедине. Оля позволила, но строго предупредила: пять минут. Николай взял меня за руку, и мы отошли к дальней скамейке.

– Мари, – сказал Николай, – возможно, в ближайшие дни я должен буду уехать. Вряд ли мы когда-нибудь ещё увидимся. Но знай, я не сделал и не сделаю никогда ничего плохого. Дай Бог, чтобы жизнь как можно реже обижала тебя. Я всегда буду помнить ваши песни. Ну, а теперь иди. Это всё.

Грусть и тоска были и в голосе, и во взгляде Николая.

Я встала и медленно поплелась к Ольге, не спускавшей с меня глаз. Никто ни о чём меня не спрашивал, даже назавтра, когда стало известно, что ночью Николая увезла тюремная карета. Много лет спустя уже в Салтыковке, Оля, вспоминая Николая, сказала мне:

– Ты была молодцом, я, наверное, так бы не смогла.

– Смогла бы, ведь по сути ничего и не было, – ответила я тогда Оле.

Аня, всё, что я тебе описала, как в немом кино прокрутилось перед моими глазами, пока мы огибали пруд. Около сосны мы поднялись на невысокий пригорок и устроились на скамейке, почти вплотную прижатую к её широкому стволу.

Я рассказала Николаю о том, как прошла моя жизнь, а он поведал о своей. Он с 22ого года по сей день живёт в маленьком сибирском городке Колпашево, а ко мне заехал, возвращаясь домой из Крыма, где присматривал себе домик. Кстати мой адрес Николай узнал у Соломона. Каков наш любимый брат! – даже не предупредил меня.

За разговорами я потеряла счёт времени и забыла о своих обязанностях бабушки. Опомнившись, я сразу же заторопилась домой.

– Подожди ещё несколько минут, – попросил Николай. – Видишь ли, Мария, – и в голосе Николая послышалась неуверенность, – я рассказал тебе о своей взрослой жизни, которая по сути началась в Сычевке. Здесь была и моя первая ссылка, и случилась первая влюблённость. Сейчас, завершая свой жизненный путь, я был бы счастлив, если бы ты оказалась рядом. Давай поженимся. Купим маленький домик в Крыму с видом на море. Конечно, время Алых Парусов давно прошло, но море и падающее в него усталое солнце ещё могут радовать нас. Со своей стороны, обещаю сделать всё, чтобы нам было хорошо вместе.

Заканчивая свой монолог, Николай встал и, стоя, ожидал ответ.

А ответ, Анютка, ты уже знаешь. Вот ты спрашиваешь не жалею ли я, что отказала? По-моему, ты шутишь. Ему уже шестьдесят с хвостиком. Правда, выглядит он хорошо. Такой крепенький старикашечка. Но видно не зря мы его считали малахольным: приехал свататься. Ну, а если вдруг отнестись к этому серьёзно, то сама подумай: какая из меня невеста. А жена? Что я помню из замужней жизни? Бабушка я, надеюсь, хорошая, а смогла ли бы стать хорошей женой – это большой вопрос. А главное, я и не хочу ею быть: ни хорошей, ни тем более плохой. Я люблю внука и никакой другой любви мне сегодня не надо.

Ладно. Конец не получается.

Целую. Твоя сестра Мария.

Декабрь, 1955. Кругом всё занесено снегом.

Письмо Николая моей бабушке

Славная Мири! Пожалуйста, извини меня за моё спонтанное предложение. Прежде я думал, а потом говорил и делал. Сейчас на «думать» время не остаётся. Я ехал в Салтыковку не столько из-за тебя, сколько исключительно ради того, чтобы убедиться в реальности промелькнувших юношеских видений. Когда же ты открыла дверь, и я последовал за тобой наверх, мне казалось, что я иду не по лестнице, а поднимаюсь на тот пригорок, на котором впервые увидел тебя.

Меня поразило, как ты меня узнала. Я не надеялся, что ты меня помнишь, и приготовился к объяснениям. И вдруг ты воскликнула: «Николай, это – ты?» Твой голос, твои глаза выбили меня из седла и я покатился кубарем, мало соображая, что делаю и что говорю.

Вспоминая наши мимолётные встречи в далёкой Сычевке, меня угнетала та неизвестность, которая осталась у тебя обо мне. А мне тогда так хотелось рассказать тебе обо всём, что происходило со мной и, главное, о моих мыслях, надеждах и планах. Но ты была ещё такой юной, почти ребёнком, что я боялся напугать тебя своими откровениями. При нашей последней встрече в Салтыковке я так волновался, что ничего толком тебе про себя и не рассказал. Теперь исправляю свою оплошность. Лучше поздно, чем никогда.

Родился я в Томске в семье священнослужителя. Мама была дочерью богатого местного купца. Когда мне исполнилось десять лет, отца пригласили на службу в одно из учреждений Священного Синода, и семья переехала в Петербург. Мама не хотела, чтобы я шёл по стопам отца, и с его согласия я поступил в университет на юридический факультет. Здесь я увлёкся социал-демократическими идеями и стал активным распространителем нелегальной литературы, за что был исключён из университета и сослан вначале в твою Сычевку, а затем в Иркутск. Сибирь не охладила моей революционной активности. Здесь я познакомился с Абрамом Гоцем, одним из ярчайших членов партии Социалистов-Революционеров. Формально я не был эсером, но по факту активно работал на эту организацию. Революцию я встретил в Сибири. От партии эсеров заседал в Сибирской Областной Думе, располагавшейся в Томске, и голосовал за создание Временного Сибирского правительства во главе с Петром Дербером. Потом были и воцарение Колчака, и наше вооружённое восстание против Колчака, и, наконец, приход Красной Армии. Сибирские события сменяли друг друга с головокружительной быстротой, и во всех я так или иначе участвовал, пока в 1922 году не состоялся московский процесс над членами ЦК с.-р. К этому времени всё имущество деда было уже национализировано и единственно, что осталось, это дом в Колпашево, селе, расположенном на берегу Оби примерно в трехстах километрах к северу от Томска. Сам дед со всей семьёй перебрался в Китай. После самороспуска партии эсеров я переехал в Колпашево, где поселился в доме деда и прожил в нём более тридцать лет.

Мария, наверное, тебе интересно, не пытался ли я перебраться в Москву или Ленинград, или хотя бы просто выбраться из Сибири. Отвечаю: нет. Подобных попыток я не предпринимал, и к тому было много причин. Ехать мне было не к кому: все мои родные уже эмигрировали. Сибирь была моим родным домом, и в Колпашеве я чувствовал себя, как «в своей тарелке». Кроме того, все понимали: мы проиграли, а те, кто выиграл не оставят нас в покое никогда, ибо мы не просто враги, а враги идейные. И, наконец, из реальной активной борьбы наша деятельность в последнее время превратилась в разбирательство между собой, и эта возня мне сильно поднадоела. В доме деда оказались большие запасы муки, крупы, мёда и всякой иной снеди, а, главное, сохранилось несколько ружей и много ящиков с патронами, что позволяло охотиться.

Ещё до революции я познакомился с Юлией, племянницей Абрама Гоца, которая отбывала ссылку в Иркутске. В отличие от меня она была настоящая, боевая революционерка. Мы полюбили друг друга, и когда я решил переехать в Колпашево, она отправилась со мной. Здесь мы сразу же занялись преобразованием церковноприходской школы в сельскую начальную, а потом и в среднюю. Конечно, наши начинания встретили яростное сопротивление архиерея Колпашевской Епархии, но в то время эта структура доживала последние дни, и мы легко вышли победителями. В школе я преподавал русский язык и литературу, а Юля, до своей революционной деятельности увлекавшаяся математикой и прослушавшая два курса университета, учила детей арифметике. Через три года жизни в Колпашево Юля начала хандрить. Окружавшая нас бескрайняя тайга физически её подавляла, ей требовался простор и в передвижении, и в общении. Однажды мы с Юлей по делам школы приехали в Томск, где, ужиная в ресторане, встретили старых приятелей. Они кутили так, как будто в последний раз: цыгане, шампанское и опять цыгане, и опять шампанское. К утру выяснилось, что прямо из ресторана они отправлялись во Владивосток, откуда предполагали перебраться за границу. По обоюдному нашему согласию Юля уехала вместе с ними. Вот так, отправился я в Томск с женой, а вернулся в Колпашево один. И долго ещё оставшиеся вещи жены напоминали мне о внезапном её исчезновении.

Впрочем, одиноким я оставался недолго, вместо Юли к нам в школу была направлена из Томска молоденькая учительница по математике, которая вскоре перешла жить в мой дом. Звали её Валентина. Уважение, нежность, тепло, доверие – всё было, но назвать это любовью всё же нельзя, наверное, отсутствовало ощущение не заменимости, кажущейся единственности, неповторимости. Конечно, эти чувства исчезают со временем, но, по-видимому, они абсолютно необходимы в момент зарождения любви. Революция никоим боком не коснулась Валентины, и я чаще вёл диалог сам с собой, чем разговаривал со своей гражданской женой. За несколько лет жизни в Колпашево я стал заправским охотником и, когда не был занят в школе, много времени проводил с ружьём и собакой в тайге. Добыча и физическая усталость – прекрасное средство, очищающее тебя от любой скверны. А о будущем я не думал. Мне было очень интересно смотреть на всё, что происходило с Россией, живя в ней и в то же время как бы со стороны. Газеты нам доставляли летом на следующий день, а зимой – в зависимости от погоды. Когда же до нас дошло радиовещание, то большего мне уже и не требовалось. Оказалось, что для меня быть свободным, активным свидетелем, т. е. без страха переваривать и стараться разбираться в причинах происходящего, гораздо интереснее и важнее, чем участвовать в самих событиях.

Несколько лет назад Валя умерла, и если до этого мне казалось, что жизнь идёт и будет ещё идти и идти, то со смертью Вали пришло ощущение, что жизнь кончается. Охота перестала привлекать меня. Диалог с самим собой также давно поднадоел, и поэтому, когда пришло письмо от моего старого приятеля, я призадумался. Он писал, что несколько наших общих старых знакомых уже почти год, как поселились недалеко друг от друга в Крыму, где они организовали некое товарищество старых революционеров. Он уверял, что все будут рады, если и я присоединюсь к ним. Поразмыслив, я решил поехать и увидеть всё своими глазами. А увидел я вот что: несколько небольших полу летних домиков, увитых виноградом, располагались на склоне ни то небольшой горы, ни то небольшого холма и довольно далеко от моря. Все домики смотрят на пролегающую внизу железную дорогу, за которой простирается море. Оказалось, что почти со всеми жителями этого маленького поселения я когда-то либо работал, либо просто был знаком. Они обещали мне помочь получить там прописку и построить аналогичный домик. И вот сейчас я в глубоком раздумьи принимать ли мне их приглашение или нет.

Конечно, если бы ты согласилась поехать со мной, то никаких сомнений у меня не было бы. Прошу, ещё раз подумай.

Николай. 2 ноября, 1955 год