Текст книги "Город Не/Счастья"

Первый куплет проскочил на одном дыхании, удивительно чисто и ровно. Она попробовала не просто повторить мелодию, а самой приукрасить ее. Дельфин набрал скорость, выпрыгнул из воды, скользнул хвостом по синей глади и устремился дальше, к припеву:

 
Но почему же тогда
Икар все падает вниз?
Заходит солнце, и он…
 

И стоило только подумать, что у нее начало получаться, как на слове «он» голос сорвался. Дельфин выпрыгнул слишком высоко, проделал в воздухе дугу и неуклюже шлепнулся обратно в воду, подняв облачко брызг. Марс хлопнул ладонью по струнам, и гитара резко замолкла. Жу открыла глаза.

– Придираешься, – пробубнил Сатурн. – Тембр волшебный, дышит правильно, в ноты попадает. Почти.

– Почти попадает, – передразнил его гитарист.

– Ты в конце только «он» протяни. – Меркурий выступил вперед. – Не «он», а «о-он», – попытался пропеть басист, подняв сложенную под углом девяносто градусов ладонь на первом «о» и опустив ее на втором. Марс скорчился.

– Нет, – проскрежетал он сквозь зубы. – Лучше ты. – Гитарист кивнул Жу. – Давай. Еще раз.

15. Дверь за спиной

По утрам в Кроми бывает прохладно и неуютно. Особенно в ноябре, когда солнце ленится вставать рано, а тонкий слой снега еще не успел накрыть грязь и лужи белым покрывалом, приятным для глаз.

Сколько ноябрей уже повидал Улич? Много. Больше, чем оставалось повидать. И почти все они были мерзкими. Пожалуй, лучший из своих ноябрей он провел в госпитале. Завтрак по расписанию. Обед по расписанию. Ужин и тот по расписанию. Никаких задержек, дисциплина, порядок, чистота и спокойствие. Относительные чистота и спокойствие. Во всяком случае, стоны раненых приятнее слушать на больничной койке, а не лежа в канаве. Если есть такой выбор, разумеется.

Да, определенно, в госпитале он провел лучший из ноябрей.

Нынешний ноябрь только начался. Первое число. Что же уготовали для него остальные двадцать девять? Улич не знает, но предчувствие у него нехорошее. Так всегда бывает, когда он не может просчитать все наперед. Когда слишком много неизвестных.

Пока им везет, хотя он никогда не верил в удачу. Улич верит в теорию вероятности. Вся жизнь представляется ему лабиринтом из комнат со множеством дверей в каждой. Вот попал ты в комнату – будь добр, выбирай дверь, через которую пройдешь от начала до конца по коридору в следующее помещение. Выбрал дверь – бежишь по коридору. Дверь – коридор, дверь – коридор. И так всю жизнь, пока не ошибешься. Однажды ты выберешь не ту дверь, но поймешь это, только преодолев коридор, который за ней лежит. Неважно, какой маршрут они со Штерном изберут, – рано или поздно каждый из них окажется в комнате, из которой уже не будет спасительного выхода.

Он умиротворенно покачивается в такт колесам и наблюдает в широкое окно за угрюмым осенним натюрмортом. Кромь во всем многообразии проносится мимо. Поезд волочится по земле, как червяк, выползший на поверхность после дождя. Улич вытягивает ноги. Мышцы постанывают. После марш-броска из зоны карантина приятно наконец посидеть на месте. Пускай теперь железный червяк тащит их в брюхе до самой окраины Полиса. Жаль, что дальше Кроми его не пустят.

На железнодорожных поездах продолжает ездить всего две категории людей. У первых не хватает денег даже на аэропоезд. Реши они прокатиться на современном транспорте, следующие месяца три им придется сидеть на строгой диете из воды и надежд на будущее. Вторая категория – люди отчаянные и опасные, которых аэродорога может отпугнуть разве что рамками сканера и усиленными полицейскими патрулями.

Здравомыслящие, порядочные кромьчане не очень жалуют первых и переплачивают за билет, лишь бы не оказаться в одном вагоне со вторыми. Поэтому Улич удивился, когда увидел, с кем им предстояло пересечь всю Кромь. Слишком прилично выглядят попутчики.

На верхней полке перекатывается и посапывает гора мышц в поношенной, но чистой одежде. На нижней сидит бледная девушка в длинном голубом платье под цвет глаз. Штерн ведет с ней светскую беседу. Девушка улыбается и думает, что ей повезло с попутчиками. Наивная.

– Навещала родителей, – говорит она. – В соседнем районе ввели карантин. Я хотела забрать их к себе. Говорят, этот район тоже скоро закроют. Но они ни в какую. – Руки нервно теребят подол платья.

– Ну-ну, не переживайте так, моя дорогая. Все старики упрямые. – Штерн мог бы стать актером. Куда же пропал его зычный львиный рык? Вместо него сейчас мурлыкает кот, объевшийся сметаной. – Я уверен, болезнь скоро сойдет на нет.

– А вы? Куда вы едете?

– Кхм, мы с товарищем направляемся в Полис, – расползается в улыбке лицо Штерна.

Девушка смотрит с уважением. Стоило упомянуть город, и в ее глазах Улич со Штерном превратились в солидных людей. Она еще сильнее убеждается, что ей повезло с попутчиками. У кого могут быть дела в Полисе? Только у важных граждан или… Сдвинувшиеся брови отбрасывают тень сомнения на бледное лицо. Да. Именно. Вот-вот она догадается, что попала в одно купе с людьми из второй категории, а не первой.

Улич пяткой загоняет тяжелую черную сумку глубже под сиденье. Его зубы скоблят губу. Возможно, девушка уже думает, кому бы сообщить о подозрительных личностях в поезде. Ее, конечно, не послушают – половина пассажиров железной дороги личности крайне подозрительные. Но Улич все равно наблюдает за ней с тревогой.

Вот она секунду раздумывает. Оглядывает попутчиков еще раз, задерживается на растянутых губах Штерна. Ее брови распрямляются. Лицо принимает усталое, чуть грустное выражение, так свойственное жителям Кроми. Не догадалась. На этот раз повезло.

Обычно Штерн осторожен, как лис, потому и жив до сих пор. Но даже в самой надежной линии обороны найдутся прорехи. Штерн не мог соврать девушке. Он разговаривал не с ней, а сам с собой. Он едет поквитаться с той, кого назначил виновной во всех своих бедах; в цепочке предвиденных и непредвиденных обстоятельств, лишивших его репутации и собственной армии.

Задеть самолюбие Штерна – все равно что бросить горящую спичку в амбар с сеном. В первые мгновения покажется, что ничего страшного не случилось, но не пройдет и пяти минут, как, выжигая кислород рассудительности, языки пламени начнут с шипением обгладывать потолочные балки.

Сейчас Штерн улыбается. Девушка не знакома с ним всю жизнь, поэтому улыбка не пугает ее. Улича пугает. Пугает то, что за ней скрывается. Но если Штерн что-то затеял, отговаривать бесполезно. Можно только присоединиться и присмотреть за ним. Убедиться, что он не погубит себя и половину города в придачу.

Поезд сбавляет ход. Из многоуровневых зарослей лачуг с покатыми шиферными и жестяными крышами выскакивает платформа. Люди рассыпались по ней редкими кучками. Обычные люди. Кто-то сядет на этот поезд, кто-то встретит друзей и пойдет домой. Но Улич прилипает взглядом к одной особой кучке из четырех человек. Черная форма, лица спрятаны за масками-респираторами, и, конечно, оружие. Черные Вороны.

Простые смертные сторонятся мрачной четверки, которая будто восстала из подземного царства кошмаров. У масок заостренные клювы-носы с двумя фильтрами по бокам. Доспехи, прикрывающие туловища и плечи, выступают углами, как панцирь черепахи. Была бы у Армии Штерна такая форма, у Улича появилась бы вторая причина к ней присоединиться.

Видимо, Черные Вороны готовили форму для парада по случаю их победы над Северопортом, но Армия Штерна исчезла, а за порядком в неспокойной Кроми кто-то должен следить. Улич вдруг ловит себя на мысли, что не знает, как развивается война. И это его совсем не беспокоит.

Воронова кучка ускользает из поля зрения, и Улич подается вперед, чтобы снова ее выловить. Поезд замирает, а наемники, наоборот, трогаются с места. Улич оборачивается проверить, заметил ли Штерн. Улыбка его друга стала еще шире и лучезарнее. Заметил.

Наемники в черном ныряют в первый вагон. До их со Штерном пятого путь неблизкий. Воронов четверо. Если разобьются на пары и станут проверять документы в двух купе одновременно, то у них есть минут двадцать. Полно времени. Но Штерн не согласится сойти с поезда.

Улич начинает подсчитывать, сколько они сэкономили на билетах. Не то чтобы выбор имелся, просто иногда интересно, что изменилось бы, выбери он другую дверь.

– Долго стоим, – хмыкает девушка.

– И правда! – с неожиданным воодушевлением восклицает Штерн.

Улич напрягает слух. Пассажиры ерзают, шуршат, разговаривают. Мешают. Наконец он слышит, как хлопает дверь в тамбур. Слишком быстро. Раньше, чем он рассчитывал. Значит, ходят по одному и проверяют четыре купе за раз.

Разговоры в дальнем конце вагона затихают. Волна молчания, как морской прилив, медленно, но неизбежно подкрадывается к их купе под грохот приближающихся шагов. Проходит три секунды после того, как суровый голос за стенкой отщелкивает приглушенную команду, и, заслоняя свет, их дверной проем заполняет черное пятно.

– Билеты на проверку!

Штерн жжет студеным сиянием улыбки, пока наемник сканирует перепрошитую, подделанную личку. «Догадается или не догадается?» – вот единственная мысль, сверлящая мозг Улича. Штерн никогда не появляется на публике и не выступает перед прессой. Простой человек его не узнает. Но тут-то не простой человек – коллега!

Ворон заканчивает сканировать лички и кивает. Улич не видит лица наемника, только маленькие глаза за толстыми круглыми стеклами маски.

– Все в порядке, хорошего дня, – дребезжит голос позади клюва-респиратора. Ворон отступает спиной вперед и упархивает в ту же сторону, откуда пришел. Девушка в недоумении провожает его взглядом. Ее билет он так и не проверил. А парня на верхней полке даже не разбудил.

Улич сильно зажмуривается и выдыхает. «Догадался». Он слышит шелест выезжающей из-под сиденья сумки, не до конца осознавая, что вытаскивает ее сам. Но этого и не требуется. Время раздумий прошло, теперь вся надежда на рефлексы. Штерн расстегивает боковой карман и достает два пистолета. Один протягивает Уличу.

Несмотря на профессию, Улич никогда не был сторонником драк. Он их не боялся и не избегал, просто раз дело дошло до рукопашной, значит, ты где-то просчитался. Драка – последняя возможность исправить предыдущие ошибки. Последний бросок пары игральных костей. Ты выпускаешь их из ладони, и они летят навстречу зеленому сукну стола. Больше никакой возможности повлиять на исход, за дело берется удача. Или теория вероятности, кому как ближе.

Громыхая на весь вагон, в купе закатывается металлический шарик размером с кулак. Штерн не колеблется ни секунды. Вскинув руку, он дважды стреляет в окно и рыбкой ныряет наружу за секунду до того, как шарик щелкает и раскалывается на две половины.

Резкий свет в одно мгновение проникает в каждый уголок тесного купе. За светом спешит звук. Тонкий писк режет барабанные перепонки, как скальпель. Улич валится на пол и трет ослепшие глаза. Сквозь звон в ушах доносится знакомый треск: рой пуль прогрызает стенку над головой. Старые свинцовые друзья ищут его. Улич прикрывается руками от щепок и ждет, пока стрекот не прекратится.

С трудом он приоткрывает слезящиеся глаза. Мир вокруг расплывается, звенит и трясется. Улич старается выцепить коридор в калейдоскопе пятен света перед глазами. За коридором надо следить. Сейчас пойдут.

В дверном проеме возникает расплывчатая фигура. Улич жмет на спусковой крючок. До ушей доносится плотный, хрустящий звук. Враг подкашивается и, подвывая как пес, падает, держась за раздробленное колено. Еще один выстрел, и вой стихает.

Вторая черная клякса врывается внутрь быстрее, чем Улич успевает среагировать. Ворон перепрыгивает через павшего коллегу и наступает правой ногой на руку Улича, сжимающую пистолет. Носок левого ботинка с размаху бьет по ребрам. Улич ухает. Хватает ртом воздух вперемешку с пылью с грязного пола, но новый удар выдавливает из грудной клетки остатки кислорода. Улич поворачивает голову. Маленький черный кружок, похожий на единицу на грани игральной кости, смотрит на него и готовится выплюнуть в лицо девять грамм свинца. «Ну, этот точно не промажет», – проносится в голове.

Улич закрывает глаза. Последний раз он нормально отдыхал еще дома. Кажется, это было в прошлой жизни. Хорошо, что в этой он успел перевести гонорар за службу на счет жены прежде, чем министр заблокировала его аккаунт в банке, как пособника предателя. Значит, дочь окончит школу, и ей даже не придется бросать хор.

В коридоре слышится возня и выстрелы. Улич чувствует, как давление на правую руку ослабевает, а на лицо что-то капает. Он открывает глаза. Черный кружок пропал. Вместо него хлюпающая под маской голова ворона. Тот хватается за шею, безуспешно зажимая пулевое отверстие.

Не обращая внимания на боль, Улич одним движением высвобождает руку и целится. Рядом с предыдущим отверстием в маске ворона появляется пара новых. Наемник икает и падает рядом с коллегой.

К Уличу наконец возвращается зрение, он осматривается по сторонам. Гора мышц на верхней полке поникла и больше не шевелится. Девушка с перекошенным от ужаса лицом держится за живот. Голубое платье стремительно краснеет.

– Сейчас, сейчас, погоди. – Улич хватает полотенце, подвернувшееся под руку, подползает к сиденью и зажимает ее рану. – Сейчас, – машинально бормочет он. Девушка в ответ лишь хлопает влажными ресницами.

– Улич! – Голова Штерна заныривает в купе. – Валим! Живо! – Вот и вернулся зычный львиный рык.

– Иду. – Он отворачивается всего на мгновение, а когда поворачивается обратно, видит опустевшие голубые глаза. – Иду, – шепчет он еще раз.

Он вытирает руки о подол ее платья, кряхтя поднимается на ноги и взваливает на плечо черную сумку. Его тошнит и пошатывает. Улич бьется плечом о дверной проем, стискивает зубы, хватается за ребра. Помедлив, он осматривает купе в последний раз.

– Опять мимо, – бормочет он и выходит.

Они со Штерном бредут по проходу вагона с простреленными и проломанными стенками и разбитыми окнами. Из-под сидений выползают оставшиеся пассажиры. Они застывают, как гипсовые статуи, с одинаковым выражением на посеревших лицах. Уличу начинает казаться, что он уже встречал их всех прежде.

Вдруг он слышит кашель и хрип позади. За ними по проходу, изрезая ладони битым стеклом, ползет единственный выживший ворон.

– Задержать, – хрипит он. – Задер…

Ворон тянет руку в сторону Улича. Тот останавливается и вдыхает теплый воздух вагона вместе с взметенной перестрелкой пылью. Опустив сумку на пол, Улич медленно разворачивается и шагает к наемнику.

– На помощь, – шипит ворон.

Но ни одно из серых лиц, выглядывающих из купе, даже не моргает. Они не знают ни Штерна, ни Улича. Но они прекрасно знают, как выглядят наемники, присланные из далекого Полиса наводить среди них порядок. Этого достаточно, чтобы выбрать сторону.

Улич спрыгивает с подножки на опустевший перрон и морщится. Когда поезд только остановился, было еще светло, а теперь на Кромь опустились сумерки. Стало рано темнеть. Штерн уже стоит на другом краю платформы, выглядывает за угол. Улич поднимает воротник. Холодно. Ноябрь начался.

16. Ритуалы

Пять маленьких ароматических свечек заполняли помещение запахами яблока и корицы. Иллойа смотрелась в зеркало сквозь подрагивающий воздух гримерной.

Поймать ноту – задача техническая. Иллойа пела всю жизнь. Для нее это было так же естественно, как дышать или говорить. Главное – распеться перед выступлением, и тогда проблем не будет. Но поймать настрой – задача, не имеющая простого решения. Такую задачу не просчитать научным способом. В противном случае всех певцов, как водителей, заменили бы машины.

Настрой – это такая же эфемерная материя, как пыльца на крыльях бабочки. И вот ведь незадача: каждый раз находился какой-нибудь любопытный, невежественный школьник, норовящий сцапать нежное создание и растереть крылышки грязными пальцами, не слишком заботясь о судьбе насекомого.

Выручали полумагические ритуалы, выработанные за долгие годы. Пять ароматических свечей, приглушенный свет и тишина. Такая, что в ней можно потеряться. Лишь неизменная нежная мелодия дополняет ее. И часы. Без часов никак. Часы – вынужденная мера. Портал из тихого кокона в реальный мир. Но ни в коем случае никаких секундных стрелок! Ни щелчков, ни мигания, ни тиканья. Часы не должны напоминать о своем присутствии – только сообщать, когда выходить на сцену, в случае если Иллойа сама к ним обратится.

Как и для всякого путешествия, чтобы достичь правильного настроя, требовалось время и серьезный подход. Многие думают, не случится беды, если оторвать настраивающегося человека от его с виду бесполезного занятия на пару минут… Случится. Любая помеха отбрасывала ее к исходному состоянию, и ритуал приходилось начинать заново. Как маленькая пробоина может отправить огромный корабль на дно океана, так и секундная рассеянность в подготовке была способна испортить все выступление министра.

Хорошо, что продюсер не пускал к ней посторонних перед выступлением. Вообще никого не пускал. Гаридай Март и толстая дверь со звукоизоляцией – вот и вся преграда между шумной реальностью и ее яблочно-коричным вакуумом.

На каждой значимой площадке в городе у Иллойи была оборудована личная гримерная. В том числе и тут, на Арене в историческом районе. Похожее на огромную зеленую коробку прямоугольное здание подпирало небо. К подножию коробки примыкала полукруглая арка амфитеатра на семь тысяч зрителей. Артист выходил из небоскреба прямо на клинообразную сцену, а стена за его спиной преображалась в один большой интерактивный экран.

Министр посмотрела на часы. Через минуту ей придется покинуть уютный тихий уголок и вернуться в свою естественную среду. Она взяла в руки одну из свечей и поднесла к лицу. Крошечный огонек подрагивал от дыхания, лужица растаявшего воска блестела янтарем. Иллойа последний раз втянула сладковатый аромат и резко дунула. Огонек погас. Пора.

Она вышла из гримерной. Каблуки приглушенно забились о ковровую дорожку, рукава белоснежного платья шелестели, как крылья парящего лебедя под порывами встречного ветра. Гаридай Март, возникший из ниоткуда, шагал рядом, сложив руки за спиной.

Они прошли до конца коридора, даже не посмотрев друг на друга, и сели на разные лифты. Гаридай отправился наверх, в кабинку режиссера, а Иллойа вниз, к сцене.

Ее ждал шумный зал, занимавший первые три этажа здания. Зал был настолько большим, что в него, как в аэротрубу, можно было загнать целый поезд. Но огромное пространство никогда не пустовало. Оно было забито музыкальными инструментами и оборудованием, а перед концертами – еще и готовящимися артистами. Пестрая ватага музыкантов и танцоров, техников и осветителей суетилась перед министром.

Здесь Иллойа не стягивала на себя внимание в радиусе взгляда, как в ресторане или на улице. К ней не подходили поклонники, и случайные прохожие не оборачивались ей вслед. Для закулисья она была своей. В первую очередь певицей и только во вторую – министром.

Взгляд Иллойи выхватил черное пятно в углу, как только двери лифта закрылись за спиной, – группа «Гравитация», ее главные соперники. Галдящие, шумные юнцы в черном. Как стая галок. Сквозь мишуру гогота и ужимок, как выпуклые контуры объемной скульптуры, проступали очертания их вожака – Марко Молота. Сопляк прозвал себя Молотом, хотя по щуплому тельцу, узким плечам и рукам без намека на мозоли было видно, что ничего тяжелее микрофона он в жизни не поднимал.

Но прошли те времена, когда Иллойа снисходительно относилась к соперникам. Снизойти можно до неудачников, выступающих по ресторанам на выходных, но никак не до группы, отстающей от министра Мира всего на пять процентных пунктов. Даже если за их успехами пряталась беспощадная машина маркетинга и бездонный кошелек Высшего министерства Развития.

Иллойа прошла мимо кучи сломанной аппаратуры, которая росла с каждым годом и не вывозилась с Арены, и пристроилась в углу возле лестницы, ведущей на сцену, чтобы не путаться под ногами. Ребята из техкоманды сновали как пчелки по улью, а горе тому, кто встанет между пчелой и ее заданием. Жало получит любой: хоть уборщик, хоть министр. Это там, снаружи, перед ней все кланялись и расступались, а тут, в закулисье, она была простой певицей во всех смыслах.

Иллойе не надо было ничего доказывать этим рабочим пчелкам, а потому, чтобы избежать неловких происшествий, она всегда становилась в один и тот же угол, подальше от оживленных троп технического персонала. А тот отвечал взаимным уважением и каждый раз оставлял знак молчаливой благодарности и признания.

Иллойа улыбнулась, взглянув на бутон одинокой белой розы на раскладном столике. Рядом стоял стакан с чистой водой. Министр поднесла его к губам, зажав подушечками указательного и большого пальцев, и слегка коснулась губами края, а затем поставила бокал обратно. Пить не хотелось.

Экраны транслировали происходящее снаружи. Самые известные жители Полиса уже рассаживались в ложе амфитеатра. Иллойа невольно подняла взгляд к высокому потолку. Может, самые узнаваемые и заняли ложу, но самые влиятельные гости сидели не в ложе, а тут, прямо над ее головой. Как обычно, Высший министр со свитой, члены советов директоров министерств, Ореос Даэран – они будут за матовым стеклом. Наблюдать за ней со спины сквозь мерцающую стену башни. Не лучшие места, чтобы насладиться выступлением, но они сюда не развлекаться пришли.

Улыбающийся мужчина в блестящем костюме и с высокой прической, похожей на крону пирамидального тополя, просочился к ней сквозь толпу. Его прижатые друг к другу ладони ходили вверх-вниз как метроном, то упираясь в подбородок, то указывая на министра.

– Госпожа Иллойа, вы готовы?

– Здравствуй, Ян. – Иллойа кивнула. – Режиссера предупредили? – спросила она, чтобы убедиться еще раз.

– Никаких крупных планов?

– Никаких крупных планов.

– Да, конечно, – ответил ведущий по-деловому, голосом, внушающим доверие. – Мы начинаем через минуту. Как только «Гравитация» закончит, ваш выход.

Министр ответила коротким кивком, отметив про себя, что Ян Глаас мог бы сказать: «Вы идете после Марко Молота». Но не сказал. Приятно было для разнообразия пообщаться с людьми, которые знали цену словам.

Заиграли фанфары, и Ян Глаас убежал, а минуту спустя Иллойа увидела его на экране. Ведущий выходил на сцену с разведенными в сторону руками, будто собирался обнять каждого присутствующего. Началось.

Иллойа стала ждать. Она могла бы подождать и в гримерной, но настрой – понятие эфемерное. Ему нужен носитель. Основа, к которой он прилипнет, как пыльца к крыльям бабочки. Тишина и одиночество – это хорошо. Но теперь Иллойе нужна была вовлеченность. Совсем немного осталось для создания верного настроения.

Когда-то близость к закулисной возне вызывала у нее сжигающее и согревающее одновременно волнение. Она чувствовала себя причастной к тайному обществу, сокрытому от посторонних глаз. «Так творится волшебство», – тихо прошептала она, когда впервые в жизни оказалась за кулисами. Так продолжала шептать она перед каждым выступлением. И на этот раз тоже. Последний штрих ее ритуала. «Так творится волшебство». Шепот прозвучал гордо и торжественно.

Возня в зале затихла. Слышно было только разносящуюся снаружи речь Яна Глааса и негромкие смешки из угла, где в окружении своих подпевал разместился вокалист «Гравитации». Его друзья соорудили для фронтмена целое кресло из бракованных усилителей, и теперь Марко сидел, развалившись в нем, как на троне, и позвякивал металлическими вставками на одежде, браслетами и подвесками. Ни малейшего намека на священный трепет перед тайным закулисным обществом, в которое он попал. Это его-то Высший видит новым министром Мира?! Иллойа хмыкнула.

Ведущий рассказывал всем известные правила конкурса «Артист Новополиса», а зрители из вежливости притворялись, что слышат их первый раз. Не только у Иллойи был свой ритуал.

Ян Глаас рассказывал публике о том, что третьего финалиста, в отличие от первых двух, мы увидим позже. О том, как лучшие артисты своих районов будут все грядущие три месяца бороться между собой за возможность выступить в финале.

Это была славная традиция. Один претендент выдвигался министерствами, второй – самый популярный артист из чартов. А третий выбирался в так называемом уличном конкурсе, когда лучшие артисты своих районов сходились в борьбе друг с другом, пока не оставался единственный счастливчик. За всю историю только один раз прошедший отбор участник смог стать министром. Но это было так давно…

Однако без него, без третьего, народного претендента, конкурс бы утратил свой шарм и атмосферу карнавала.

Три месяца будет идти отбор. Три месяца город будет обсуждать конкурсантов – своих и чужих, – поддерживать и сопереживать. На три месяца в районах Новополиса забудут о других проблемах. А в конце победителю предоставят честь проиграть одному из двух финалистов, ожидающих сейчас за кулисами. Иллойа украдкой обернулась и посмотрела на Марко. Интересно, кому именно?

– Итак, не будем тянуть! – выкрикнула лучезарная улыбка Яна Глааса на экране. – Наш первый финалист.

Иллойа снова взяла стакан в руки и подняла его на уровень подбородка. Мимо нее, погогатывая как гуси, прошли юнцы в черном. Марко шел последним. Он смотрел вперед, задрав нос, и другие артисты, слонявшиеся у коридора, ведущего на сцену, почтительно расступались перед ним.

Ян Глаас, как обычно бывало после его слов «не будем тянуть», пустился в пространные разъяснения, почему финалист из чартов в этих самых чартах занимал всего лишь второе место. Все и так знали, что Иллойу, стоящую на первом, как обычно, заявит финалистом совет директоров.

Стена за спиной Глааса темнела по мере того, как он забирался в заросли правил конкурса. Будто черный вулкан проснулся прямо в историческом центре Полиса, чтобы извергнуть потоки лавы на семь тысяч людишек у подножия. По сцене пополз белый дым. Здание Арены заслоняло собой небо, и казалось, что свет со всего города засосало в черный монолит.

– Встречайте: группа «Гравитация»! – выкрикнул Ян Глаас откуда-то из тумана.

Бом!

Первый бит раскроил черную гору на кусочки.

Бум-бум-бом!

Колонки по периметру дребезжали от металлического звука. Кусочки монолита сыпались вниз, открывая изображение колоссальных размеров молота, бьющего по наковальне.

Бом! Бум-бум-бом!

Молот высекал искры. Позади него пылал огонь.

Бом!

Вдруг в изображение на стене ворвалось лицо с татуировкой под левым глазом. Лицо рычало и скалилось – это Марко Молот выскочил из клубов дыма на самый край клина сцены.

– Я – Молот! – что есть силы провозгласил юнец замершей публике.

– Я – Молот! – вторили подпевалы, никакими молотами, разумеется, не являвшиеся.

– Я – Молот! – крикнул фронтмен еще громче. Видимо, для тех, кто не расслышал с первого раза. Из колонок его обработанный голос вырывался раскатами грома.

– Я – Молот! – Подпевалы продолжали вести себя на сцене так же распущенно, как за кулисами.

Ритм ускорился. Марко отбежал назад, вглубь сцены, показав зрителям взъерошенный затылок. Иллойа, наблюдавшая за выступлением на экране, фыркнула.

 
Я – Молот!
Я – Молот!
Я молод,
Я молод.
 

Каждое его «я» взмывало ввысь, как с пологого трамплина, зависало на секунду в верхней точке, а затем резкое, хлесткое «молот» обрушивалось вниз, сотрясая сцену.

 
Молот бьет —
Бум-бум,
И толпа ревет —
Хэй!
Молот бьет под дых —
Хоу!
Время молодых —
Да!
 

Иллойа без удовольствия отметила, что соперники подобрались к ней так близко не только благодаря бездушной машине маркетинга Высшего министерства. Камеры то и дело выхватывали лица завороженных зрителей. Бит сотрясал фундамент древней Арены. Группа кружилась по сцене в шаманском танце, подпрыгивая и вращаясь в такт музыке.

 
Бум-бум-бум, молот бьет, бьет, бьет,
Падает вниз градом свинца,
Молот готов воевать до конца.
Открывайте двери, мы уже тут.
Посыпятся искры, когда звезды падут.
 

Колонки отщелкнули «падут» волной воздуха, которая натолкнулась на встречный поток криков и аплодисментов. Эти волны встретились и взорвались миллиардом искорок, загоревшихся в глазах публики. А потом песня зашла на новый виток.

Министр стойко дослушала выступление до конца и, когда заливавшийся огнем экран наконец потух, направилась к лестнице. Арена тряслась, будто от землетрясения, и не собиралась успокаиваться. Каким бы странным это ни казалось, Иллойа увидела выступление главных соперников впервые. Политическая сторона их успеха настолько ее захватила, что она забыла о музыкальной. А прямо сейчас ей надо было выходить на сцену после группы, отвесившей ей пощечину.

«Звезды падут, значит… – думала Иллойа. – Ну окей, посмотрим еще». Высшее явно не пожалело денег ни на авторов, ни на оригинальные алгоритмы. Музыка звучала свежей и необычной. За видимой легкостью крылись часы переработок инженеров-композиторов. Какая трата ресурсов! Попади такой материал в руки Иллойи, она бы сумела превратить его в нечто запоминающееся, а песню юнца из «Гравитации» забудут через месяц.

Радовало одно: на сцену вел один коридор, а со сцены другой.

И стоило Иллойе так подумать, как на разноцветные стены упала тень. Марко Молот, только что блиставший на экране, преграждал ей дорогу. Он стоял, засунув руки в карманы, и покачивал бедрами в такт затихшей музыке. Еще ни один певец не смел уходить со сцены навстречу выходящему артисту на Арене. Таковы были правила.

Иллойа на секунду опешила, но быстро пришла в себя. Министр сощурилась и шагнула вперед. Марко отступил в сторону, учтиво поклонившись.

Иллойа думала, стоит ли задеть его краем рукава платья или высокомерно цыкнуть, обходя юнца. Но прежде, чем она успела выбрать наказание, Марко сам протиснулся мимо министра, повернувшись боком.

– Удачи, бабуля, – усмехнулся он и быстро скрылся за поворотом.

Иллойа остановилась и громко выдохнула носом. Последние частички яблочно-коричного аромата, щекотавшие ноздри, вылетели в мерцающую пустоту коридора и затерялись в шлейфе, который оставил после себя Марко Молот. Солист «Гравитации» явно злоупотреблял одеколоном.

– Вы все отлично знаете кандидата, заявленного от совета директоров министерства Мира. – Сцена была в двух шагах, но голос Яна Глааса доносился откуда-то издали, из другого измерения.

Конечно, они знали. Иллойа хмыкнула. Министерство уже двадцать лет заявляло одного и того же человека. Стоило их поблагодарить хотя бы за то, что они избавили действующего министра от унижения выступать как лучшей по чартам. Несмотря на то что они решили ее сменить, Иллойа все еще была звеном цепи. Пускай, на их взгляд, и проржавевшим. Прямо сейчас Ореос Даэран, должно быть, нашептывал нечто подобное Высшему министру прямо над ее головой. Иллойа помассировала виски.