Текст книги "Основы метафизики нравственности"

§ 72. Роскошь (luxus) – это проявляющий вкус избыток внешнего благополучия в обществе (противоречащий, следовательно, благу общества). Этот же избыток, но без вкуса, называется откровенным мотовством (luxuries). Если и то и другое рассматривать по их влиянию на [общественное] благо, то роскошь есть излишние расходы, которые доводят до бедности, а мотовство – расходы, которые доводят до болезни. Первая еще совместима с развивающейся культурой народа (в искусстве и науке), второе переполняет [жизнь] наслаждениями и в конце концов вызывает отвращение. И в том, и в другом больше хвастливости (стремления к внешнему блеску), чем умения пользоваться благами жизни (selbstgenießend); первая желает проявить шик (балы и спектакли) для идеального вкуса; второе – блеснуть избытком и многообразием для вкушения (для физического чувства, например, званые обеды). Вправе ли правительство ограничивать и то и другое законами против излишней роскоши – это вопрос, ответ на который здесь нас не интересует. Но изящные и приятные искусства, которые отчасти ослабляют народ, облегчая тем самым возможность управлять им, действовали бы явно вопреки намерениям правительства, если бы наступил период спартанской суровости.

Благонравный образ жизни – это соразмерность благополучия с целями общения (следовательно, он обнаруживает вкус). Отсюда видно, что роскошь наносит вред этому образу жизни, и, когда выражение он умеет жить употребляет состоятельный или знатный человек, оно означает тонкость выбора в публичных развлечениях; такой вкус признаёт воздержание, делает потребление полезным для той и другой стороны и рассчитан на продолжительное время.

Отсюда видно, что, так как упрека заслуживает роскошь не в домашней жизни, а только в общественной, то отношение гражданина к обществу, если оно касается свободы соперничества, для того чтобы в приукрашивании своей персоны для своих дел (в устройстве праздников, свадеб и похорон и даже в хороших манерах, проявляемых в обращении с другими) во всяком случае предпочитать эту роскошь пользе, – вряд ли следует обременять законами против излишеств, потому что роскошь полезна тем, что оживляет искусство и таким образом возмещает обществу те издержки, которые ему могли бы причинить подобного рода траты.

Книга третья
О способности желания

§ 73. Вожделение (appetitio) – это самоопределение силы субъекта представлением о чем-либо будущем как его следствии. Привычное чувственное вожделение называется склонностью. Стремление без траты силы для создания объекта есть желание. Желание может быть направлено на предметы, для осуществления которых субъект чувствует себя бессильным; и тогда это пустое (напрасное) желание. Пустое желание уничтожить время между вожделением и приобретением вожделенного называется тоской. Неопределенное в отношении объекта желание (appetitio vaga), которое лишь побуждает субъект выйти из своего настоящего положения без точного знания того, в какое другое состояние он хочет перейти, можно назвать капризным желанием (которое ничем не удовлетворяется).

Склонность, которую разум субъекта может подавить только с трудом или совсем не может подавить, – это страсть. Чувство же удовольствия или неудовольствия в настоящем состоянии, не оставляющее в субъекте места для размышления (разумного представления о том, следует ли отдаться этому чувству или противиться ему), – это аффект.

Подчинение аффектам и страстям всегда есть болезнь души, так как и те и другие исключают господство разума. Аффекты и страсти одинаково сильны по степени; по качеству же они существенно отличаются друг от друга и в методе предупреждения, и в методе лечения, который психиатр должен был бы при этом применить.

§ 74. Аффект – это создаваемая ощущением неожиданность, из-за которой теряется присутствие духа (animus sui compos). Следовательно, аффект опрометчив, т. е. быстро поднимается до такой степени чувства, которая делает размышление невозможным (он безрассуден). Отсутствие аффектов без уменьшения силы побуждений к деятельности – это флегма в хорошем смысле, свойство энергичного человека (animi strenui), его способность не выходить из состояния спокойного размышления под влиянием аффектов. То, чего аффект гнева не делает сразу, он вообще не делает; аффект легко забывают. Но страсть ненависти не торопится, дабы глубоко укорениться и все припомнить своему противнику. Отец, школьный учитель не будут наказывать [ребенка], если только они будут иметь терпение выслушать [его] просьбы о прощении (а не оправдание). Попробуйте человека, который в гневе входит в вашу комнату, чтобы сказать вам в крайнем раздражении резкие слова, вежливо попросить сесть; если это вам удастся, его гневные речи станут мягче, так как удобное сидение приводит к снижению напряжения, что уже не вяжется с угрожающими жестами и криками, как это бывает, когда человек стоит. Страсть (как расположение духа, относящееся к способности желания), наоборот, как бы сильна она ни была, не спешит и обнаруживает рассудительность в способе достижения своей цели. Аффект действует как вода, прорывающая плотину; страсть действует как река, все глубже прокапывающая свое русло. Аффект действует на здоровье как апоплексический удар; страсть – как чахотка или истощение. Аффект подобен опьянению, которое проходит после сна, хотя от него и остается головная боль; страсть надо рассматривать как болезнь от отравления ядом или уродство, требующее внутреннего или внешнего врачевателя души, который может прописать не радикальные целебные средства, а почти всегда только паллиативные.

Там, где много аффекта, обычно мало страсти; как у французов, которые из-за своей живости непостоянны в сравнении с итальянцами или испанцами (а также индийцами и китайцами), которые в своей злобе тоскуют о мести, а в своей любви постоянны до безумия. Аффекты честны и открыты, страсти же коварны и скрытны. Китайцы упрекают англичан в том, что они необузданны и вспыльчивы («как татары»), а англичане упрекают китайцев в том, что они настоящие (но спокойные) обманщики, которые в своей страсти не обращают внимания на этот упрек. Аффект следует рассматривать как опьянение, которое проходит после сна, а страсть – как безумие с его навязчивым представлением, все глубже проникающим в душу. Кто любит, тот может еще при этом оставаться видящим; но тот, кто влюблен, неизбежно слеп и не замечает недостатков любимого человека, хотя через восемь дней после свадьбы он обычно прозревает. Тот, кто легко поддается аффекту как приступу бешенства, каким бы благонравным он ни был, напоминает помешанного; но так как он скоро начинает раскаиваться в своем порыве, то это только пароксизм, который называется безрассудностью. Некоторые даже желают быть способными гневаться; Сократ сомневался, не хорошо ли иногда сердиться; так распоряжаться аффектом, чтобы можно было хладнокровно рассуждать, следует ли сердиться или нет, – это, по-видимому, нечто противоречивое. Ни один человек, однако, не желает себе страсти. В самом деле, кто захочет заковать себя в цепи, если он может остаться свободным?

§ 75. Принцип апатии, а именно [правило], что мудрец никогда не должен находиться в состоянии аффекта, даже в состоянии аффекта сострадания к несчастьям своего лучшего друга, – это вполне справедливое и возвышенное моральное основоположение стоической школы, ибо аффект делает человека (более или менее) слепым. Хотя природа внедрила в нас предрасположение к аффектам, было мудростью с ее стороны временно, до того как разум достигнет надлежащей силы, взять в руки вожжи, а именно – к моральным мотивам добра ради оживления их присовокупить еще мотивы патологического (чувственного) побуждения как временного суррогата разума. Ведь кроме всего прочего, аффект, рассматриваемый сам по себе, никогда не благоразумен; он даже делает себя неспособным преследовать свои собственные цели; следовательно, было бы неразумно преднамеренно вызывать его в себе. Тем не менее разум, связывая свои идеи с созерцаниями (примерами), которые подводятся под эти идеи, может в представлении о морально добром оживлять [нашу] волю (в церковных или политических речах к народу или даже в одиночестве, в речи к самому себе), и, следовательно, может оживлять душу не как действие, а как причина аффекта в отношении доброго, причем этот разум все же никогда не выпускает из рук вожжей и вызывает энтузиазм к доброму замыслу, который следует, однако, относить, в сущности, к способности желания, а не к аффекту как более сильному физическому (sinnlichen) чувству.

Природный дар апатии при наличии достаточной душевной силы – это, как уже было сказано, счастливая флегма (в моральном смысле). Тот, кто одарен ею, на этом основании, правда, еще не мудрец, но обладает тем природным преимуществом, что ему легче, чем другим, стать мудрецом.

Вообще состояние аффекта определяет не сила того или иного чувства, а отсутствие рассудительности, нужной для того, чтобы сравнить это чувство с суммой всех чувств (удовольствия или неудовольствия) в своем состоянии. Богач, у которого слуга в праздник по неловкости разбивает красивый и редкий бокал, счел бы данный случай ничтожным, если бы он в этот момент сравнил эту потерю одного удовольствия с массой всех удовольствий, которые доставляет ему счастливое положение его как богатого человека. Но он весь отдается одному только этому чувству огорчения (не производя быстро в уме этот расчет); неудивительно поэтому, что в ту минуту ему кажется, будто он потерял все свое счастье.

§ 76. Чувство, побуждающее человека оставаться в том состоянии, в котором он находится, приятно; а то, которое побуждает его оставлять это состояние, неприятно. Связанное с сознанием, первое называется удовольствием (voluptas), а второе – неудовольствием (laedium). Как аффект, первое называется радостью, а второе – печалью. Безудержная радость (которая не умеряется никаким опасением страдания) и безысходная печаль (которая не смягчается никакой надеждой), скорбь, суть аффекты, опасные для жизни. Из списков умерших видно, что все же больше людей скоропостижно умирают от первого, чем от второго аффекта, ибо, когда неожиданно открываются виды на неизмеримое счастье, надежда как аффект целиком охватывает душу и таким образом аффект усиливается до того, что человек задыхается; скорби же, которой всегда опасаются, душа естественным образом противится, – вот почему скорбь убивает только медленно.

Испуг – это внезапно возникающий страх, от которого теряют присутствие духа. Испугу подобно то, что поражает; оно смущает (но еще не ошеломляет), заставляет сосредоточиться для размышления; оно побуждает к удивлению (которое уже заключает в себе размышление). С людьми опытными это случается не так-то часто; но дело искусства представить нечто обычное с такой стороны, с которой оно становится поразительным. Гнев – это испуг, который в то же время быстро приводит в движение наши силы для сопротивления злу. Страх перед предметом, который угрожает нам неопределенным злом, – это боязливость. Кому-то может быть жутко и в то же время ему неизвестно, из-за какого особого объекта, – это подавленность из чисто субъективных причин (от болезненного состояния). Стыд – это боязнь перед возможным презрением со стороны присутствующего лица и как таковой есть аффект. Впрочем, человек может испытывать стыд даже и в отсутствие того, кого он стыдится, но тогда это не аффект, а страсть подобно скорби: тогда долго, но напрасно мучаются, испытывая чувство презрения к самому себе; наоборот, стыд как аффект должен появляться внезапно.

Аффекты вообще болезненные припадки (симптомы), и (по аналогии с системой Брауна) их можно разделить на стенические (из силы) и астенические (из слабости). Первые возбуждают и потому часто истощают, вторые снижают напряжение жизненной силы и потому часто содействуют выздоровлению. Аффективный смех – это судорожная веселость. Плач сопровождает томительное ощущение бессильного гнева на судьбу или на других людей, словно они нанесли какую-то обиду; и это ощущение есть уныние. Но оба они – и смех, и плач – очищают, ибо излияниями освобождают жизненные силы от затруднений (можно смеяться и до слез, когда смеются до изнеможения). Смех есть нечто мужское, а плач нечто женское (у мужчин нечто бабье); и только такое состояние, когда к глазам подступают слезы, и притом из великодушного, но бессильного участия к страданиям других, извинительно для мужчины, у которого на глазах заблестели слезы, но который не уронил ни одной капли их; особенно же они не должны сопровождаться рыданиями и не создавать таким образом эту отвратительную музыку.

§ 77. Боязнь, робость, испуг и ужас суть степени страха, т. е. отвращения к опасности. Присутствие духа, когда опасность встречают рассудительно, есть мужество. Сила внутреннего чувства (ataraxia), когда нелегко поддаются чувству страха, есть бесстрашие. Отсутствие первого есть малодушие[47]47
  Слово poltron (заимствованное от pollex truncatus) в позднейшей латыни передавалось словом murcus и обозначает человека, который отрубает себе большой палец, чтобы не брали на войну.


[Закрыть], отсутствие второго – робость.

Отважен тот, кто не пугается; мужеством обладает тот, кто рассудительно не отступает перед опасностью; храбр тот, чье мужество в опасности постоянно. Отчаянным бывает легкомысленный человек, который не боится опасности, потому что не знает ее; смел тот, кто не боится опасности, хотя и знает ее; безрассудно смел тот, кто при очевидной невозможности достигнуть своей цели подвергает себя величайшей опасности (как Карл XII при Вендорах). Турки называют своих храбрецов (которые храбры, быть может, при помощи опиума) безумцами. Малодушие, следовательно, – это бесчестный упадок духа.

Испуг не есть обычное свойство души легко поддаваться страху – это свойство называется боязливостью, – а есть лишь состояние и случайная, большей частью зависящая от физических причин склонность теряться при внезапно возникающей опасности. У полководца, который сидит в домашнем халате, когда ему докладывают о неожиданном приближении врага, кровь, конечно, может на мгновение остановиться в сердечной полости; и над одним генералом его врач сделал наблюдение, что он был малодушен и робок, когда у него в желудке были кислоты. Отвага лишь свойство темперамента, мужество же основывается на принципах и есть добродетель. В этом случае разум дает решительному человеку силу, в которой иногда ему отказала природа. Испуг во время сражений производит даже благодетельные опорожнения, которые сделали пословицей одну насмешку («у него сердце не на месте»); но надо заметить, что те матросы, которые при возвещении о битве бегут в отхожее место, бывают потом самыми мужественными в бою. То же самое замечают и у цапли, когда сокол парит над ней и вызывает ее на бой.

Терпение поэтому не есть мужество. Это женская добродетель, ибо она не мобилизует силы для сопротивления, а только рассчитывает сделать страдание (претерпевание) незаметным через привычку. Тот, кто кричит под ножом хирурга или при приступах подагры и мочекаменной болезни, еще не робок или малодушен в этом состоянии; это то же, что и проклятие, которое вырывается, когда на дороге натыкаешься ногой на камень (большим пальцем ноги, откуда и слово hallucinari); это, скорее, выражение гнева, в котором природа стремится посредством крика не допустить остановку крови в сердце. Но совершенно особого рода терпение проявляют американские индейцы, которые, когда они окружены, бросают свое оружие и без всяких просьб о пощаде спокойно позволяют себя изрубить. Больше ли здесь мужества, чем у европейцев, которые в подобном случае защищаются все до последнего человека? Мне кажется, что это тщеславие варваров, [а именно стремление] поддержать честь своего племени тем, что их враг не может принудить их к жалобам или вздохам как доказательству их покорности.

Мужество как аффект (стало быть, с одной стороны, как относящееся к чувственности) может быть вызвано и разумом, и тогда оно становится настоящей храбростью (доблестью). Не давать себя запугивать насмешками и изощренным остроумием и потому еще более опасными надругательствами над тем, что достойно уважения, а стойко идти своим путем – это моральное мужество, которым не всегда обладают те, кто показал себя храбрым на поле битвы или в поединке. Один из признаков решительного характера – отваживаться на то, что велит долг, даже если возникнет опасность, что другие будут [над этим] глумиться; это даже высокая степень мужества, так как любовь к чести есть постоянная спутница добродетели и тот, кто вообще-то довольно спокоен перед лицом насилия, редко чувствует в себе достаточно сил противостоять насмешкам, когда ему с презрительным смехом отказывают в его притязании на честь.

Поведение, которое создает видимость мужества, [а именно] нежелание кому-либо уступать, называется дерзостью в противоположность застенчивости – некоторого рода боязливости и опасения показаться в глазах других в невыгодном свете. Первое, как справедливое доверие к себе самому, не заслуживает порицания. Но та дерзость (Dreistigkeit) в поведении, которая придает человеку такой вид, будто он совершенно равнодушен к суждению других о нем, – это [48]48
  Это слово следовало бы, собственно говоря, писать Dräustigkeit (от dräuen или drohen), так как тон или выражение лица подобного человека заставляет других опасаться, что он может, пожалуй, быть и грубым. Точно так же пишут liederlich вместо lüderlich, тогда как первое [слово] означает легкомысленного, озорного, вообще-то не негодного добродушного человека, а второе – человека порочного, внушающего всеобщее отвращение (от слова Luder).


[Закрыть]наглость, бесстыдство или, если употребить более мягкое выражение, нескромность; она, следовательно, не имеет отношения к мужеству в моральном значении этого слова.

Предполагает ли самоубийство мужество или всегда только упадок духа – это вопрос не моральный, а чисто психологический. Когда оно совершается только для того, чтобы не быть лишенным чести, следовательно, из гнева, то оно кажется мужеством; если же оно истощение терпения под гнетом печали, которая медленно исчерпывает всякое терпение, то это упадок духа. Человеку кажется, что смотреть смерти прямо в глаза и не бояться ее, когда он уже больше не может любить жизнь, – это некоторого рода героизм. Но если он, хотя и боится смерти, все же ни при каких условиях не может перестать любить жизнь и потому, для того чтобы он решился на самоубийство, должно предшествовать душевное смятение из страха, то он умирает из малодушия, так как он не может больше переносить муки жизни. Это различие в расположении духа можно до некоторой степени узнать по способу совершения самоубийства. Если избранные для этого средства действуют сразу и не оставляют возможности для спасения, например выстрел из пистолета, или крепкий раствор сулемы (как носил его с собой на войне великий монарх на случай, если он попадет в плен), или глубокое место в реке и карманы, наполненные камнями, – то такому самоубийце нельзя отказать в мужестве. Но если это веревка, которую кто-то другой может перерезать, или обычный яд, который врач может еще удалить из тела, или порез на шее, который можно зашить и вылечить, – а при таких попытках к самоубийству человек, когда его спасают, бывает очень рад и никогда уже не повторяет их, – то это трусливое отчаяние из слабости, а не отчаяние сильного человека, так как для самоубийства требуется еще и присутствие духа.

Это не всегда ничтожные, недостойные люди, которые таким способом решаются освободиться от бремени жизни; скорее, нечего опасаться, что люди, у которых нет никакого чувства истинной чести, решатся на такой поступок. Хотя этот поступок всегда отвратителен и человек, совершая его, делает себя извергом, но примечательно, что во времена, когда господствует публичная и признанная законосообразной несправедливость революционного состояния (например, при Комитете общественного спасения Французской республики), люди с большим чувством, чести (например, Ролан) стараются самоубийством предупредить казнь по закону, хотя при конституционном порядке они сами признали бы самоубийство делом недостойным. Причина этого в следующем. В любой казни по закону заключается что-то позорящее, потому что она наказание, и если казнь несправедлива, то тот, кто становится жертвой закона, не может признать это наказание заслуженным. Но это он доказывает именно тем, что, раз уж он обречен на смерть, лучше он сам выберет ее как свободный человек и самого себя умертвит. Вот почему даже тираны (как Нерон) выдавали за признак милости со своей стороны позволение осужденному покончить с собой, ибо в такой смерти больше чести. Моральность этого я, конечно, защищать не стану.

Мужество воина сильно отличается от мужества дуэлянта, хотя к дуэли правительство проявляет снисхождение и самозащита против оскорблений становится в армии до некоторой степени делом чести, в которое начальство не вмешивается, хотя публично дуэль не дозволена законом. Смотреть на дуэль сквозь пальцы – это ужасный принцип, не вполне обдуманный главой правительства, ибо бывают и недостойные люди, которые ставят свою жизнь на карту, чтобы придать себе какую-нибудь ценность, и которые вовсе не думают с опасностью для себя сделать что-нибудь для охраны государства.

Храбрость – это законосообразное мужество: не бояться даже утраты жизни там, где этого требует долг. Одного лишь бесстрашия для этого мало, с ней должна быть связана моральная безукоризненность (mens conscia recti), как у рыцаря Баяра (chevalier sans peur et sans reproche).