Текст книги "Основы метафизики нравственности"

Когда человека называют франтом или фатом, то с этим связывается представление о том, что он неумен, в том смысле, что он дурак. Первый – молодой дурак, а второй – старый дурак; обоих обманывают плуты и хитрецы; причем первый вызывает у других сострадание, а второй – горькие и презрительные насмешки. Один остроумный немецкий философ и поэт объяснил названия fat и sot (под общим названием fou) таким примером: «Первый, – говорит он, – это молодой немец, который отправляется в Париж; второй – это тот же немец, который только что вернулся из Парижа».

* * *

Полная душевная слабость, когда ее недостаточно даже для животного применения жизненной силы (как у кретинов в Уэльсе) или достаточно лишь для механического подражания внешним действиям, доступным и для животных (пилить, копать и т. п.), называется слабоумием и может рассматриваться не как душевная болезнь, а, скорее, как недостаток души.

§ 50. Основное деление душевных болезней, как это было показано выше, – это деление на ипохондрию (Grillenkrankheit) и на душевное расстройство (мания). Название первой дано по аналогии со стрекочущими звуками сверчка (Hausgrille) в тишине ночи; эти звуки нарушают душевное спокойствие, необходимое для сна. Болезнь ипохондрика состоит только в том, что некоторые внутренние телесные ощущения не столько обнаруживают действительно имеющийся недуг в теле, сколько внушают страх перед ним; человеческая природа имеет то странное свойство (которого нет у животных), что от сосредоточения внимания на некоторых местных впечатлениях ощущение их усиливается или же становится более продолжительным, тогда как отвлечение, преднамеренное или вызванное другими, посторонними занятиями, ослабляет эти впечатления и, если оно становится привычным, вовсе их устраняет. Так ипохондрия (как душевная болезнь) становится причиной воображаемых телесных недугов, относительно которых больной сознаёт, что они не более как плод воображения, но время от времени он не может удержаться от того, чтобы не считать их чем-то действительным, или, наоборот, из действительного телесного недомогания (например, из ощущения тяжести после обеда от плохо перевариваемой пищи) он создает себе фантастические представления о всевозможных внушающих опасение внешних событиях и беспокоится о своих делах, но все это исчезает, как только пищеварение окончится и вздутие живота прекратится. Ипохондрик – это самый жалкий фантазер: он упрям, не может отказаться от вымыслов своего больного воображения и постоянно осаждает жалобами врача, которому приходится возиться с ним и утешать его как ребенка (пилюлями из хлебных крошек вместо всяких лекарств). Когда такой пациент, который постоянно прихварывает, но не заболевает, начинает читать медицинские книги, то он становится совершенно невыносимым, ибо ему мерещится, будто все недуги, о которых говорится в этих книгах, он ощущает в своем теле. Одним из признаков такого воображения служит чрезмерная веселость, остроты и громкий смех, которому этот больной иногда отдается, и его настроения постоянно меняются. Эту болезнь питает по-детски выражаемый страх перед мыслью о [38]38
  В другом своем сочинении я отметил, что отвлечение внимания от некоторых болезненных ощущений и сосредоточение его на каком-нибудь другом предмете, произвольно схваченном в наших мыслях, в состоянии до такой степени противостоять этим ощущениям, что они не переходят в болезнь.


[Закрыть]смерти. Тот, кто не в состоянии мужественно отвернуться от этой мысли, никогда не может как следует наслаждаться жизнью.

По эту сторону границы душевного расстройства находится внезапная смена настроений (raptus), когда неожиданно для всех перескакивают от одной темы к другой, совершенно противоположной. Иногда это предшествует душевному расстройству как его примета. Но часто ум настолько извращен, что эти припадки беспорядочности и нарушения правил становятся у такого человека правилом. Самоубийство часто бывает лишь следствием такой смены настроений. В самом деле, тот, кто в состоянии аффекта перерезает себе глотку, вскоре после этого терпеливо позволяет зашивать себе рану.

Меланхолия (Tiefsinnigkeit) может быть вызвана и одной лишь иллюзией горя, которую создает угрюмый человек (склонный к скорби), мучающий самого себя. Такая задумчивость сама по себе, правда, еще не душевное расстройство, но может привести к нему. Впрочем, ошибочно, хотя и часто, говорят о задумчивом математике (например, о профессоре Хаузене), но подразумевают под этим глубокомысленного [ученого].

§ 51. Бред (delirium) наяву в лихорадочном состоянии – это телесная болезнь, требующая врачебного вмешательства. Из тех, кто бредит, только тот, у кого врач не находит подобных болезненных признаков, называется помешанным; для помешательства слово расстройство только более мягкое выражение. Следовательно, если кто-нибудь преднамеренно натворил что-то и встает вопрос, виновен ли он в этом и как велика его вина, стало быть, если прежде всего надо решить вопрос, был ли он тогда в уме или нет, то суд должен направить его не на медицинский, а (ввиду некомпетентности судебных органов) на философский факультет. Вопрос, владел ли обвиняемый при совершении проступка своей естественной способностью суждения и рассудка, – вопрос всецело психологический, и хотя телесное изменение органов души, быть может, и бывает иногда причиной неестественного нарушения закона долга (присущего каждому человеку), но врачи и физиологи вообще еще не в состоянии проникнуть в механизм человека настолько, чтобы из него объяснить внезапные побуждения к таким преступным деяниям или (без анатомического исследования тела) предвидеть их; судебная медицина (medicina forensis), если возникает вопрос, находился ли преступник в состоянии помешательства, или это было решением, принятым в здравом рассудке, есть вмешательство в чужое дело, в котором судья ничего не понимает и которое, поскольку не принадлежит к его ведомству, должно во всяком случае быть направлено на другой факультет.[39]39
  Так, подобного рода судья признал сумасшедшим и на этом основании освободил от смертной казни человека, который, будучи приговорен к заключению в исправительном доме, в отчаянии убил ребенка. Тот, говорил он, кто из ложных посылок делает правильные выводы, – сумасшедший. Упомянутый человек признал в качестве принципа, что заключение в исправительном доме навсегда лишает лестного имени, а это хуже смерти (что ложно), и, сделав вывод из этой посылки, он пришел к решению, что заслуживает смерти. Следовательно, он был сумасшедшим и, как таковой, освобождается от смертной казни. На основании такого аргумента нетрудно признать всех преступников сумасшедшими, которых следует жалеть и лечить, а не наказывать.


[Закрыть]

§ 52. Нелегко дать систематическое деление того, что представляет собой существенный и неизлечимый беспорядок; впрочем, малополезно заниматься этим: так как силы субъекта не принимают в этом участия (не то что при телесных заболеваниях), а цель может быть достигнута только применением собственного рассудка [больного], то все лечебные методы должны в этом отношении оказаться бесполезными. Тем не менее антропология, хотя в данном случае она может быть прагматической только косвенно, а именно может указывать только то, чего не надо делать, должна дать по крайней мере общий очерк этого глубочайшего унижения человечества, но возникающего из самой природы. Помешательство вообще можно разделить на беспорядочное, методическое и систематическое.

1) Идиотизм (amentia) – неспособность привести свои представления в порядок, необходимый хотя бы только для возможности опыта. В домах для умалишенных особенно подвержены этой болезни женщины из-за своей болтливости: в их рассказах столько от пылкого воображения, что никто не понимает, что`, собственно, они хотели сказать. Это помешательство беспорядочное.

2) Умопомрачение (dementia) – это такое душевное расстройство, когда все, что рассказывает больной, хотя и соответствует формальным законам мышления, [необходимым] для осуществления опыта, но из-за неправильно сочиняющего воображения собственные представления принимаются за восприятия. Им страдают те, кто полагает, будто все вокруг них враги, кто всякое выражение лица, каждое слово или вообще незначительное действие других рассматривает как направленное против него и как ловушку. Эти люди в своем несчастном ослеплении с такой проницательностью излагают то, что` другие делают без всякого злого умысла, истолковывая это как нечто нацеленное против них, что следовало бы воздать должное их рассудку, если бы только данные были верны. Я никогда не видел, чтобы кто-нибудь вылечился от этой болезни (ибо это особая склонность к неистовству разума). Но таких людей нельзя считать нуждающимися в больничном лечении, так как, заботясь лишь о себе, они обращают свою мнимую хитрость на самосохранение, не подвергая других опасности, стало быть, их не следует ради безопасности лишать свободы. Этот второй вид помешательства – методическое.

3) Сумасшествие (insania) – это нарушенная способность суждения. В этом случае душу сбивают с толку аналогии, принимаемые за понятия схожих между собой предметов; и таким образом воображение, действуя подобно рассудку, сочетая несовместимые вещи, выдает это сочетание за всеобщее, содержащее в себе эти представления. Такого рода душевнобольные большей частью очень довольны собой, придумывают пошлые вещи и находят удовлетворение в столь широком родстве понятий, согласующихся, по их мнению, между собой. Помешательство этого рода неизлечимо, ибо оно, подобно поэзии, вообще представляет собой нечто творческое и тешит больных своим многообразием. Этот третий вид помешательства хотя и методический, но только фрагментарный.

4) Безумие (vesania) – это болезнь расстроенного разума. Душевнобольной перепрыгивает всю лестницу опыта и гонится за принципами, которые могут быть совершенно свободны от критерия опыта, и воображает, будто постигает непостижимое. Изобретение квадратуры круга, perpetuum mobile, разгадка сверхчувственных сил природы и постижение тайны святой Троицы – все это в его власти. Он самый спокойный из всех больных, находящихся в лечебницах, и, занятый лишь своими спекуляциями, дальше всех от буйства; дело в том, что он с полным самодовольством не обращает внимания на все трудности исследования. – Этот, четвертый вид помешательства можно было бы назвать систематическим.

В этом виде душевного расстройства имеют место не только сбивчивость и отклонение от правил применения разума, но и положительное неразумие, т. е. другое правило, совершенно другая точка зрения, на которую, так сказать, становится душа и с которой все предметы выглядят иначе; sensorium commune, которое необходимо для единства жизни (животного), оказывается в этом случае помещенным в отдаленное от него место (отсюда слово помешательство); так, гористая местность, если ее рисовать с высоты птичьего полета, дает повод к совершенно другому суждению о местности, чем в том случае, если ее рассматривают, находясь на равнине. Правда, душа не чувствует или не видит себя в каком-нибудь другом месте (ведь она не может воспринимать себя по своему месту в пространстве, не впадая в противоречие, иначе она созерцала бы себя как объект своего внешнего чувства, тогда как она может быть для самой себя объектом только внутреннего чувства), но этим, как бы там ни было, объясняют так называемое помешательство. Удивительно, однако, что силы расстроенной души все же объединяются в систему и природа даже в неразумие стремится внести принцип их связи, чтобы способность мышления не оставалась в бездействии, если и не объективно, для действительного познания вещей, то хотя бы только субъективно, ради [сохранения] животной жизни.

Напротив, попытка наблюдать себя при помощи физических средств в таком состоянии, которое близко к помешательству и в которое произвольно приводят себя, чтобы посредством этого наблюдения лучше понять также непроизвольное состояние, – такая попытка достаточно разумна, ибо стремится исследовать причины явлений. Но опасно экспериментировать над душой и делать ее в некоторой степени больной, чтобы наблюдать и исследовать свою природу через явления, которые могли бы здесь обнаружиться. Так, Гельмонт утверждает, что, после того как он принял некоторую дозу напеля (ядовитый корень), у него было такое ощущение, будто он мыслит желудком. Другой врач постепенно увеличивал прием камфоры, пока ему не показалось, будто на улице все пришло в великое смятение. Многие так долго делали над собой эксперименты с опиумом, что доходили до полной душевной слабости, когда переставали употреблять это средство для оживления мышления. Искусственно вызванное помешательство легко может перейти в настоящее.

Разрозненные замечания

§ 53. С развитием зародыша человека развивается и зародыш помешательства, если это помешательство наследственное. Опасно родниться с семьей, в которой был хотя бы один такой больной. Сколько бы ни было детей от четы, которые избавлены от этого дурного наследства, поскольку они все урождаются, например, в отца или его родителей и предков, но, если только мать в своем семействе имела хоть одного душевнобольного (хотя бы сама она была свободна от этого недуга), в этой семье все же может появиться ребенок, который уродится в семью своей матери (как это можно наблюдать и во внешнем сходстве) и у которого будет наследственное душевное расстройство.

Часто утверждают, что знают случайные причины этой болезни, и представляют ее не как наследственную, а как приобретенную, как если бы в этом был виноват сам несчастный больной. «Он помешался от любви», – говорят об одном, «он сошел с ума от высокомерия», – говорят о другом, «он заучился», – говорят о третьем. То обстоятельство, что тот влюбился в особу, рассчитывать на вступление в брак с которой было бы величайшей глупостью, было не причиной безумия, а следствием его. Что же касается высокомерия, то притязание ничего не стоящего человека на то, чтобы другие угодничали перед ним, и его чванливость предполагают безумие, без которого он не дошел бы до такого поведения.

Что же касается заучивания[40]40
  То, что купцы заторговываются и строят обширные планы, превышающие их силы, – это обычное явление. Но заботливые родители не должны опасаться избытка прилежания молодых людей (если только у них голова здоровая). Природа сама предохраняет от перегружения знанием уже тем, что учащимся надоедают те предметы, над которыми они долго и тем не менее напрасно ломали себе голову.


[Закрыть], то нет надобности предостерегать от него молодых людей. Здесь молодежь нуждается скорее в шпорах, чем в узде. Даже самые большие и беспрестанные усилия в этом направлении могут только утомить душу, так что человек перестает любить науку, но не могут расстроить душу, если только она уже до этого не была извращена и потому пристрастилась к мистическим книгам и к откровениям, которые выходят за пределы здравого человеческого рассудка. Сюда относится и склонность заниматься чтением книг, содержащих благочестивые назидания, только ради буквы, не думая о моральной стороне; для этого один автор нашел выражение «помешан на чтении» (schrifttoll).

Я сомневаюсь, что существует различие между общим безумием (delirium generale) и безумием, связанным с определенным предметом (delirium circa obiectum). Неразумие (оно есть нечто положительное, а не просто отсутствие разума), точно так же как и разум, есть лишь форма, к которой могут приноравливаться объекты, и, значит, оба направлены на общее. Но о том, с чем при вспышке безумных наклонностей (а это обычно происходит внезапно) прежде всего сталкивается душа (с материей, на которую натыкаются и о которой впоследствии будут молоть всякий вздор), помешанный и будет главным образом мечтать, так как из-за новизны впечатления оно засело в нем сильнее, чем все последующее.

О том, у кого в голове не все в порядке, говорят также: «Он перешел экватор», – как будто тот человек, который впервые переходит линию жаркого пояса, подвергается опасности потерять рассудок. Но это только недоразумение. Оно имеет лишь тот смысл, что глупец, который надеется сразу же после путешествия в Индию разбогатеть без особого труда, уже здесь составляет свой план как дурак; во время исполнения этого плана недавно появившееся безумие растет, и при возвращении [на родину], если даже счастье ему улыбнулось, оно проявляется уже во всей своей полноте.

Подозрение, что у него с головой неладно, падает уже на того, кто громко говорит сам с собой или кто один в комнате жестикулирует. Еще более подозрительно, если он полагает, что способен к вдохновениям и разговаривает и общается с высшими существами; но такого подозрения нет, если он хотя, быть может, и признаёт других святых людей способными к таким сверхчувственным созерцаниям, но не воображает, будто бы сам он относится к числу этих избранников, да и не выражает такого желания и, следовательно, исключает себя из их числа.

Единственный общий признак помешательства – это потеря здравого смысла (sensus communis) и появление вместо него логического своемыслия (sensus privatus); так человек в ясный день видит на своем столе горящую свечу, которой рядом стоящие не видят, или слышит голос, которого другие не слышат. В самом деле, имеется субъективно необходимый критерий правильности наших суждений вообще, а значит, и здоровья нашего рассудка: мы испытываем свой рассудок на рассудке других, не обособляем себя со своим рассудком и судим в своем частном представлении как бы публично. Вот почему запрещение книг, рассчитанных только на теоретические мнения (особенно если они не имеют влияния на законный образ действий), оскорбляет человечество, ведь таким запретом отнимают от нас если не единственное, то величайшее и самое пригодное средство исправить свои собственные мысли; а это происходит потому, что мы высказываем их публично, чтобы посмотреть, согласуются ли они также с рассудком других людей; в противном случае нечто чисто субъективное (например, привычку или склонность) легко принять за объективное; а именно в этом и состоит та видимость, о которой говорят, что она обманывает или, скорее, побуждает нас при применении правила обманывать самих себя. Тот, кто не считается с этим критерием, а вбивает себе в голову, что [необходимо] признать решающее значение личного разумения без общего разумения или даже вопреки ему, находится во власти игры воображения, при этом он видит себя, действует и рассуждает не в общем с другими мире, а (как в сновидении) в своем собственном мире. Но иногда это зависит только от тех выражений, в которых человек с вообще-то ясной головой хочет сообщать свои внешние восприятия другим, [и тогда кажется], что эти восприятия не соответствуют принципу общего разумения, и он настаивает на своем собственном разумении. Так, остроумный автор «Оцеана» Гаррингтон высказал странную мысль, будто его испарения (effluvia) отскакивали от его кожи в виде мух. Но это могло быть электрическим воздействием на тело, сильно заряженное этим веществом – нечто подобное люди испытали, – и, быть может, Гаррингтон хотел этим указать только на сходство своего чувства с таким отскакиванием, а не на то, что он [действительно] видел этих мух.

Помешательство с бешенством (rabies) – с аффектом гнева (по отношению к действительному или воображаемому предмету), который делает его нечувствительным ко всем впечатлениям извне, – это только разновидность расстройства, которая часто выглядит более страшно, чем она оказывается по своим результатам; это бешенство подобно пароксизму лихорадки не столько коренится в душе, сколько возбуждается материальными причинами; и врач может устранить его одной дозой лекарства.

§ 54. Под талантом (природным дарованием) понимается то превосходство познавательной способности, которое зависит не от обучения, а от природных задатков субъекта. Таланты эти – продуктивное остроумие (ingenium strictius s. materialiter dictum), проницательность и оригинальность мышления (гениальность).

Остроумие бывает или сравнивающим (ingenium comparans), или умствующим (ingenium argutans). Остроумие соединяет (ассимилирует) разнородные представления, которые часто находятся по законам воображения (ассоциации) далеко друг от друга. Это специфическая способность уподобления, которая относится к рассудку (как способности познания общего), поскольку он подводит предметы под [роды и] виды. Остроумие нуждается, далее, в способности суждения, чтобы частное подводить под общее и применять способность мышления для познавания. Остроумию (в речи и в письме) нельзя научиться с помощью школьного механизма с его принудительностью; оно, как особый талант, принадлежит к щедрости образа мыслей при взаимном обмене их (veniam damus petimusque vicissim); оно трудно объяснимое свойство рассудка вообще – так сказать, его изящество, контрастирующее со строгостью способности суждения (iudicium discretivum) в применении общего к особенному (родовых понятий к видовым), которая ограничивает способность ассимиляции и стремление к ней.

§ 55. Приятное, занимательное и вселяющее бодрость занятие – находить сходство между неоднородными вещами и таким образом, как это и делает остроумие, давать рассудку материал для того, чтобы сделать его понятия общими. Наоборот, способность суждения, которая ограничивает понятия и более содействует их исправлению, чем их расширению, всеми, правда, почитаема и рекомендуется всеми, но она серьезна, строга и стесняет свободу мышления; именно поэтому она и не пользуется популярностью. Деятельность сравнивающего остроумия больше игра, деятельность же способности суждения больше дело. Первое – это цветок юности, вторая – зрелый плод старости. Тот, кто соединяет высокую степень и того и другого в одном произведении своего духа, прозорлив (perspicax).

Остроумие гонится за выдумками; способность суждения стремится к проникновению. Обдуманность – это добродетель бургомистра (защищать город и править им по данным законам под верховной властью замка). Напротив, оспаривать смело (hardi), отвергая все сомнения способности суждения, – вот что ставят в заслугу великому создателю системы природы Бюффону его земляки, хотя это как нечто рискованное изрядно смахивает на нескромность (фривольность). Остроумие – это, скорее всего, соус, способность суждения – сама пища. Погоня за острыми словами (bons mots), которых так много находил аббат Трюбле, ввиду чего он подвергал свое остроумие пытке, порождает поверхностные умы или в конце концов внушает отвращение основательным умам. Оно очень изобретательно на моды, т. е. на общепринятые правила поведения, которые нравятся только благодаря новизне и, как только начинают прививаться, тотчас же сменяются другими формами, столь же недолговечными.

Остроумие, основанное на игре слов, плоско, пустые же умствования (микрология) способности суждения педантичны. Юмором называется такое остроумие, которое возникает из расположения человека к парадоксам, здесь в простодушном тоне наивности сквозит хитрость – поднять кого-то (или его мнение) на смех, при этом притворно превозносится противоположное тому, что достойно одобрения (зубоскальство); таково у Свифта «Искусство пресмыкаться в поэзии» или у Батлера «Гудибрас»; подобное остроумие, которое с помощью контраста делает презренное еще презреннее, поражает своей неожиданностью, но оно только игра и легковесное остроумие (как у Вольтера); напротив, остроумие, выставляющее в таком облачении истинные и серьезные принципы (как Юнг в своих сатирах), можно назвать тяжеловесным, так как это [серьезное] дело и возбуждает скорее удивление, чем улыбку.

Пословица (proverbium) не красное словцо (bon mot), ибо она формула, ставшая общей и выражающая мысль, которую повторяют и таким образом распространяют и которая в устах первого вполне могла быть красным словцом. Говорить пословицами есть поэтому достояние черни; эта привычка доказывает полное отсутствие остроумия в общении с изысканной публикой.

Основательность, правда, не дело остроумия, но, поскольку остроумие благодаря образности, какую оно сообщает мысли, может быть средством или покрывалом для разума и для его применения к его морально-практическим идеям, можно предполагать и основательное остроумие (в отличие от поверхностного). В «Жизни Уоллера» приводится одна из удивительнейших, как говорят, сентенций Сэмюэла Джонсона о женщинах: «Он, без сомнения, хвалил очень многих, на которых побоялся бы жениться, и женился на одной, которую, быть может, постыдился бы хвалить». Все удивительное здесь надо отнести на счет игры антитезы; разум здесь ничего не выигрывает. Но там, где дело касается спорных для разума вопросов, друг Джонсона, Босуэл, не мог бы выудить у него какое-нибудь изречение оракула, которое обнаруживало бы хоть малейшее остроумие, а он разыскивал их неустанно; все, что Джонсон говорит о скептиках по вопросам религии, или права правительства, или человеческой свободы вообще, при его прирожденном деспотизме в спорах, укоренившемся благодаря потворству льстецов, отдает тяжеловесной грубостью, которую его поклонники предпочитают называть суровостью[41]41
  Босуэл рассказывает, что, когда какой-то лорд в его присутствии выражал сожаление, что Джонсон не получил более утонченного воспитания, Баретти сказал: «Нет, нет, милорд! Что бы вы с ним ни делали, он все равно останется медведем». «Но, может быть, дрессированным медведем?» – заметил другой из собеседников; на это третий, друг Джонсона, желая смягчить сказанное, ответил: «В нем нет ничего медвежьего, кроме шкуры».


[Закрыть]; но это доказывает его полную неспособность к остроумию, которое в одной и той же мысли обнаруживало бы и основательность. Думается, что вполне по достоинству оценили его талант те влиятельные люди, которые не слушали его друзей, когда те рекомендовали его как человека исключительно пригодного для парламента. В самом деле, остроумие, достаточное для составления толкового словаря, еще недостаточно для того, чтобы будить и оживлять идеи разума, необходимые для понимания серьезных дел. Скромность сама собой появляется в сознании того, кто чувствует себя призванным к серьезной работе; и недоверие к своим талантам, [убеждение в том, что надо] решать не только самому, но принимать во внимание и суждения других (в крайнем случае незаметно), – это такое свойство, которым Джонсон никогда не отличался.