Текст книги "Основы метафизики нравственности"

§ 10. [Внешние] чувства не повелевают (gebieten) рассудком. Скорее, они лишь предлагают рассудку свои услуги (bieten sich an), отдавая себя в его распоряжение. Нельзя считать притязанием на господство над рассудком то, что чувства не позволяют отрицать свое важное значение, которое они имеют особенно в так называемом здравом рассудке (sensus communis). Правда, бывают суждения, которых формально не отдают на суд рассудка, и поэтому кажется, будто они непосредственно предписываются [внешними] чувствами. Подобные суждения заключают в себе претендующие на остроумие изречения (Sinnsprüche) или указания, напоминающие прорицания оракула (подобно тем, которые Сократ приписывал своему гению). При этом предполагается, что первое суждение о том, как справедливо и мудро поступать в предлежащем случае, обычно бывает правильным и что дальнейшее раздумывание только портит его. Но на самом деле такие суждения возникают не из чувств, а из действительных, хотя и смутных, размышлений рассудка. [Внешние] чувства вовсе не притязают на это и подобны простому народу, который, если это только не чернь (ignobile vulgus), охотно, правда, подчиняется своему начальнику – рассудку, но в то же время хочет, чтобы его выслушали. Если же думают, что некоторые суждения и взгляды непосредственно исходят от внутреннего чувства (без посредства рассудка) и что оно распоряжается самостоятельно, а ощущения имеют силу суждений, – то это пустое воображение, близкое к расстройству чувств.

§ 11. [Внешние] чувства не обманывают. Это положение отклоняет самое серьезное, но, если хорошенько подумать, самое ничтожное обвинение, предъявляемое [внешним] чувствам. Дело не в том, что [внешние] чувства всегда правильно судят, а в том, что они вообще не судят; поэтому в заблуждении можно винить только рассудок. Но обман чувств (species, apparentia) служит рассудку если не оправданием, то по крайней мере извинением; из-за обмана чувств человек часто принимает субъективное в своем способе представления за объективное (отдаленная башня, углов которой он не видит, кажется ему круглой; море, отдаленная часть которого благодаря более высоким световым лучам бросается ему в глаза, – выше берега (altum maere); полная луна, когда он видит ее при появлении на горизонте через насыщенный парами воздух, хотя он и воспринимает ее под тем же углом зрения, кажется ему более отдаленной, а следовательно, и более значительной по величине, чем в том случае, когда луна поднимается высоко на небе), и явление он, таким образом, принимает за опыт, но заблуждение, в которое он тем самым впадает, есть ошибка рассудка, а не [внешних] чувств.

* * *

Упрек, который логика бросает чувственности, следующий: познание в том виде, как ему способствует чувственность, поверхностно (индивидуально, ограничено единичным). Зато рассудок, который имеет в виду общее и именно поэтому должен заниматься абстракциями, можно обвинять в сухости. Эстетическая разработка, первое требование которой – популярность, избирает новый путь, на котором можно избежать обоих недостатков.

§ 12. Предшествующий параграф, в котором говорилось о кажущейся способности к тому, чего ни один человек не может, ведет нас к рассмотрению понятий о легком и тяжелом (leve et grave), которые в немецком языке хотя буквально и обозначают лишь телесные свойства и силы, но затем, как и в латинском языке, должны по некоторой аналогии обозначать исполнимое (facile) и сравнительно трудно исполнимое (difficile), ведь субъект, который сомневается в степени своей необходимой для исполнения способности, при определенных условиях и обстоятельствах считает трудноисполнимое субъективно неисполнимым.

Легкость в исполнении чего-то (promptitude) не следует смешивать с навыком в таких действиях (habitus). Первая означает определенную степень механической способности: «Я могу, если хочу» – и обозначает субъективную возможность; второй означает субъективно-практическую необходимость, т. е. привычку, стало быть, определенную степень воли, которая приобретается путем неоднократного применения своей способности: «Я хочу, потому что это повелевает мне долг». Поэтому нельзя дать такую дефиницию добродетели: она есть навык в свободных правомерных поступках; в таком случае она была бы только механическим применением силы; нет, добродетель есть моральная сила в исполнении своего долга; она не должна превращаться в привычку, а всегда должна возникать из образа мыслей как нечто совершенно новое и первоначальное.

Легкое противопоставляется тяжелому, но часто и обременительному. Легко для субъекта то, для чего в нем имеется большой избыток способности сравнительно с тратой силы, необходимой для данного дела. Что может быть легче исполнения формальностей визитов, поздравлений и выражения соболезнования? Но что может быть обременительнее их для занятого человека? Это мелкие неприятности (хлопоты) дружбы и знакомства, от которых каждый охотно избавился бы, если бы только не опасался нарушить обычай.

Каких только досадных мелочей нет во внешних обычаях, которые причисляются к религии, а в сущности относятся к церковной форме? И как раз их полная бесполезность и готовность верующих терпеливо сносить церемонии и обряды, покаяния и умерщвление плоти (чем больше, тем лучше) считаются похвальными у набожных. Но хотя эти повинности механически легки (так как при этом не приходится жертвовать какой-либо порочной склонностью), однако для разумного человека они морально не могут не быть тягостными и обременительными. Если поэтому великий проповедник морали сказал: «Заповеди мои не трудны», то этим он отнюдь не хотел сказать, что для соблюдения их необходима незначительная трата сил; ведь на самом деле они, как такие, которые требуют чистоты душевных убеждений, самое трудное из того, что может быть предписано человеку; но для разумного человека они бесконечно легче, чем заповеди хлопотливого ничегонеделанья (gratis anhelare, multa agendo nihil agere), каковы были заповеди, утвержденные иудейством, ибо для разумного человека механически легкое непомерно тяжело, когда он видит, что потраченные на это усилия бесполезны.

Нечто трудное делать легким – заслуга; представлять его легким, хотя самому этого не сделать, – обман. Делать то, что легко, не заслуга. Приемы и машины, в том числе и разделение труда между различными работниками (фабричный труд), делают многое легким, что` было бы трудно исполнить руками, без других орудий.

Показать трудности, прежде чем предписывают приступить к работе (например, в метафизических изысканиях), – это, может быть, отпугивает, но все же лучше, чем скрывать их. Тот, кто все, за что он берется, считает легким, легкомыслен. Тот, кому все, что он делает, дается легко, ловок, так же как тот, у кого всякое дело требует больших усилий, неуклюж. Разговор в обществе не более как игра, в которой все должно отличаться легкостью. Поэтому церемонии (чопорность) в обществе, например торжественное прощание после пиршества, выходят из употребления как нечто старомодное.

Расположение духа человека, когда он берется за какое-то дело, бывает различным в зависимости от темперамента. Одни начинают с сомнений и опасений (меланхолики); у других первое, что им приходит на ум, – надежда и мнимая легкость осуществления [дела] (сангвиники).

Но как расценивать хвастливое изречение умников, основанное не на одном лишь темпераменте: «Чего человек хочет, то он может [сделать]»? Это не более как громко звучащая тавтология; в самом деле, то, чего он хочет по требованию своего морально повелевающего разума, то он и должен, а следовательно, и может сделать (ведь разум не будет предписывать ему невозможное). Некоторое время тому назад были такие пустомели, которые хвалились этим также в физическом отношении и провозглашали себя, таким образом, ниспровергателями мира, порода которых давно, однако, вывелась.

Наконец, привыкание (consuetude), и именно потому, что ощущения одного и того же вида вследствие их продолжительности без всякой смены отвлекают внимание от [внешних] чувств и почти уже не осознаются, хотя и облегчает перенесение страданий (что ошибочно удостаивается имени одной из добродетелей – терпения), но в то же время делает более тягостным сознание и воспоминание о приобретенном благе, что обычно приводит к неблагодарности (к действительному пороку).

Но привычка (assuetudo) есть физическое внутреннее принуждение к тому, чтобы впредь поступать так же, как поступали до этого. Даже добрые дела она лишает их моральной ценности, так как ущемляет свободу души и, кроме того, ведет к машинальному повторению одного и того же акта (к монотонности) и тем самым становится смешной. Привычные слова-паразиты (фразы только для того, чтобы восполнить отсутствие мыслей) причиняют слушателю постоянную заботу – все снова и снова слушать эти словечки, а оратора превращают в говорящую машину. Привычки других людей потому вызывают в нас чувство отвращения, что здесь из человека уж очень выпирает животное, инстинктивно управляемое по правилу привычки как другое (не человеческое) естество, и таким образом он рискует попасть в один разряд со скотиной. Тем не менее некоторые привычки дозволительны и могут сложиться сознательно, а именно – когда природа отказывает в помощи свободному произволу; например, привычка в старости есть и пить в определенные часы, определенное количество и определенного качества или привычка ложиться спать и вставать в одно и то же время, так что все эти действия постепенно становятся машинальными. Но это допустимо только как исключение и только в случае крайней необходимости. Как правило, все привычки достойны осуждения.

§ 13. Заблуждение, в которое чувственные представления вводят рассудок (praestigiae), может быть естественным или же искусственным и есть либо иллюзия (illusio), либо обман (fraus). Заблуждение, заставляющее по свидетельству нашего зрения считать нечто действительным, хотя тот же субъект своим рассудком признает это невозможным, называется оптическим обманом (praestigiae).

Иллюзия – это такое заблуждение, которое остается даже тогда, когда знают, что мнимого предмета на самом деле нет. Эта игра нашей души с чувственной видимостью очень приятна и занимательна; например, перспективное изображение внутренности храма; или, как говорит Рафаэль Менгс о картине, изображающей школу перипатетиков (как я полагаю, кисти Корреджо): «Если долго смотреть на них, то кажется, что они идут»; или нарисованная лестница в амстердамской ратуше с полуоткрытыми дверями, которая так и манит каждого подняться по ней, и т. п.

Но обман [внешних] чувств имеет место тогда, когда видимость тотчас исчезает, как только узнают, каков предмет на самом деле. Таковы всевозможные уловки фокусника. Одежда, цвет которой выгодно оттеняет лицо, – это иллюзия; румяна – обман. Первая вводит в заблуждение; вторые дразнят. Этим же объясняется, почему скульптурные изображения человеческих и животных фигур противны, если они раскрашены, так как всякий раз мы обманываемся и принимаем их за живые, как только они неожиданно попадаются нам на глаза.

Очарованность (fascinatio) при вообще-то здоровом состоянии души – это заблуждение [внешних] чувств, о котором говорят, что оно не бывает с естественными вещами, так как суждение о том, что предмет (или свойство его) существует, при внимательном рассмотрении обязательно сменяется суждением, что его нет (или что вид его другой); таким образом, кажется, что [внешнее] чувство само себе противоречит, подобно тому как птица бьется о зеркало, в котором она видит себя, и свое отображение считает то настоящей птицей, то нет. Эта игра с человеком, когда он не верит своим собственным чувствам, имеет место прежде всего у тех, кто обуян сильной страстью. Влюбленному, который (по Гельвецию) видел свою возлюбленную в объятиях другого, она, решительно отрицая это, могла сказать: «Вероломный, ты больше меня не любишь; ты больше веришь тому, что видишь, чем тому, что я тебе говорю». Более грубым, во всяком случае более вредным, был обман со стороны чревовещателей, месмеристов и других так называемых чернокнижников. Бедных невежественных женщин, которых считали способными творить что-то сверхъестественное, издавна называли ведьмами; и еще в этом столетии вера в них не совсем исчезла. По-видимому, чувство удивления перед чем-то неслыханным само по себе имеет много привлекательного для людей, слабых духом, не только потому, что внезапно открываются перед ними новые виды, но и потому, что это вызывает у них желание избавиться от обременительного применения разума и уравнивает их с другими в невежестве.[27]27
  Один протестантский священник в Шотландии, еще в этом столетии, выступая по такому делу на допросе в качестве свидетеля, сказал судье: «Милостивый государь, клянусь вам честью священника, что эта женщина – ведьма (Нехе)». На это судья ответил: «А я клянусь вам честью судьи, что вы человек недалекий (Hexenmeister)». Слово Нехе, которое теперь стало немецким, происходит от начальных слов принятой на мессе формулы при освящении гостий, которую верующий физическими глазами воспринимает как небольшой круглый хлебец, а по совершении освящения духовными очами должен воспринимать как человеческое тело. В самом деле, к словам hoc est вначале прибавлялось слово corpus, a hoc est corpus постепенно стали выговаривать как hocuspocus – вероятно, из благоговения, чтобы не произносить и не профанировать настоящее слово, как обычно поступают суеверные люди при упоминании сверхъестественных предметов, чтобы не посягнуть на них.


[Закрыть]

§ 14. Чем более цивилизованны люди, тем больше они актеры; они внешне выказывают симпатию, уважение к другим, скромность, бескорыстие, хотя этим никого не обманывают, так как всякий другой понимает, что все это неискренне, но очень хорошо, что так принято в мире. В самом деле, благодаря тому что люди играют эту роль, в конце концов добродетели, которые они притворно выказывали в течение долгого времени, мало-помалу могут действительно пробудиться и стать убеждением. Но обмануть обманщика в нас самих, [т. е.] склонность, – значит вновь возвратиться к повиновению закону добродетели; и это не обман, а невинное заблуждение относительно самого себя.

Так, отвращение к своему собственному существованию из-за отсутствия в душе ощущений, к которым она всегда стремится, из-за скуки, когда ощущается также какая-то инертность, т. е. нерасположение к какой-либо деятельности, которую можно было бы назвать трудом и которая могла бы разогнать это отвращение, поскольку такая деятельность связана с неудобствами, – это в высшей степени противное чувство, единственная причина которого – естественная склонность к покою (к отдыху, которому не предшествует утомление). Но эта склонность обманчива даже в отношении тех целей, которые разум делает для человека законом, дабы он был доволен самим собой, если он ничего не делает (бесцельно прозябает), ибо тогда он не делает и ничего дурного. Обмануть эту склонность (что достигается увлечением изящными искусствами, а чаще всего развлечениями в обществе) – значит коротать время (tempus fallere); уже само выражение указывает на намерение, а именно – обмануть эту склонность к праздному покою, когда забавляют душу изящными искусствами и хотя бы чистой, самой по себе бесцельной игрой в мирной борьбе способствуют культуре души; в противном случае это значило бы убить время. Силой против чувственности ничего нельзя добиться; ее надо перехитрить, и, как говорит Свифт, чтобы спасти корабль, надо бросить киту бочку для забавы.

Природа мудро внедрила в человека склонность охотно поддаваться обману уже для того, чтобы спасти добродетель или хотя бы направлять к ней. Хорошие, благопристойные манеры – это видимость, которая внушает другим уважение (позволяет не смешиваться с толпой). Правда, женщина вряд ли будет довольна, если мужчины перестанут отдавать должное ее прелестям. Но целомудренность (pudicitia) – самопринуждение, скрывающее страсть, – все же как иллюзия очень полезна, дабы сохранить между тем и другим полом известное расстояние, необходимое для того, чтобы не сделать один пол простым орудием наслаждения другого. Вообще все, что называют благоприличием (decorum), именно таково, а именно есть не более как красивая видимость.

Вежливость (учтивость) – это видимость снисхождения, которая внушает любовь. Поклоны (комплименты) и вся придворная галантность вместе с самыми горячими уверениями в дружбе на словах далеко не всегда, правда, бывают искренними («Дорогие друзья, нет никаких друзей!» Аристотель), но никого не обманывают, потому что каждый знает, за что их принимать, и особенно потому, что эти сначала пустые знаки благоволения и уважения постепенно приводят к действительным убеждениям такого рода.

Всякая человеческая добродетель в общении есть разменная монета; ребенок – тот, кто принимает ее за настоящее золото. Но все же лучше иметь в обращении разменную монету, чем ничего; и в конце концов можно, хотя и со значительными потерями, обменять ее на чистое золото. Выдавать ее только за фишки, не имеющие никакой цены, говорить вместе с саркастическим Свифтом: «Честность – это пара сапог, стоптанных в грязи» и т. д. – или согласиться с проповедником Гофстеде, который, подвергая нападкам Велизария Мармонтеля, клевещет даже на Сократа, чтобы никто не мог верить в добродетель, – это высшая измена человеческому роду. Для нас должна быть дорога даже видимость добра в другом человеке, ибо из этой игры притворства, быть может незаслуженно снискивающей уважение, в конце концов может получиться нечто серьезное. Только в нас самих должна быть беспощадно стерта видимость доброго и сорвана маска, под которой себялюбие скрывает наши моральные недостатки; ибо видимость только там обманчива, где то, что` лишено всякого морального содержания, создает впечатление, будто искупается вина, или тогда, когда человек, отбрасывая эту видимость, внушает себе, что он вообще не виноват; например, раскаяние в злодеяниях в конце жизни рисуется действительным исправлением, а умышленное преступление – человеческой слабостью.

§ 15. Чувственность в познавательной способности (способность представлений в созерцании) заключает в себе две стороны: чувство и воображение. Первое есть способность созерцания в присутствии предмета, второе – и в его отсутствие. Чувства в свою очередь делятся на внешние и внутренние (sensus internus).

Первые бывают там, где на человеческое тело оказывают воздействие телесные вещи, второе – там, где оно подвергается воздействию души; при этом надо отметить, что внутреннее чувство, как чистая способность восприятия (эмпирического созерцания), мыслится отличным от чувства удовольствия и неудовольствия, т. е. от способности субъекта определяться теми или иными представлениями к сохранению или устранению состояния этих представлений; это состояние можно было бы назвать интимным чувством (sensus interior). Представление посредством чувства, сознаваемое как таковое, называется особо впечатлением (sensatio), когда ощущение возбуждает также внимание к состоянию субъекта.

§ 16. Чувства телесного ощущения можно делить прежде всего на чувства жизненного ощущения (sensus vagus) и на чувства ощущения, получаемого посредством определенного органа (sensus fixus); а так как и те и другие встречаются только там, где имеются нервы, то они делятся на такие, которые оказывают воздействие на всю систему нервов, и на такие, которые воздействуют лишь на нервы определенной части тела. Ощущение тепла или холода, даже то, которое возбуждается душевным волнением (например, при внезапно возникающей надежде или страхе), относится к жизненным ощущениям. К ним относятся та дрожь, которая пробирает человека даже при представлении о возвышенном, и тот страх, который поздним вечером охватывает детей, слушающих сказки, и гонит их в постель; они пронизывают все тело там, где только чувствуется жизнь.

Но внешних чувств (Organsinne) действительно насчитывается не больше и не меньше пяти, поскольку они относятся к внешнему ощущению.

Три из них скорее объективны, чем субъективны, т. е. как эмпирическое созерцание они больше способствуют познанию внешнего предмета, чем возбуждают сознание воздействия на орган (des afficierten Organs); а два – более субъективны, т. е. представление через них относится больше к наслаждению, чем к познанию внешнего предмета; поэтому относительно первых [трех] легко прийти к согласию с другими; что касается последних, то при одном и том же внешнем эмпирическом созерцании и названии предмета может быть совершенно различным способ, каким субъект чувствует воздействие предмета.

Чувства первой группы – это: 1) осязание (tactus), 2) зрение (visus), 3) слух (auditus). Второй группы – это: а) вкус (gustus), b) обоняние (olfactus); и те и другие суть чувства ощущений, получаемых посредством определенного органа, ощущений, представляющих собой как бы внешние входы, данные природой животному для различения предметов.