Текст книги "Основы метафизики нравственности"

§ 83. Так как страсти – это склонности, направленные только от человека к человеку, поскольку эти склонности обращены на согласующиеся между собой или на противоположные друг другу цели, т. е. суть или любовь, или ненависть, а понятие права, непосредственно вытекая из понятия внешней свободы, гораздо важнее и представляет собой гораздо более сильное побуждение для воли, чем понятие благоволения, – то ненависть из-за перенесенной несправедливости, т. е. жажда мести, есть страсть, которая неодолимо возникает из природы человека и, какой бы злобной она ни была, все же есть переплетенная со склонностью максима разума в силу дозволенной жажды права, аналог которой и есть жажда мести; и именно поэтому она одна из самых сильных и глубже всего укореняющихся страстей; даже когда она, казалось бы, угасла, она все еще оставляет затаенную ненависть, называемую злобой, подобно огню, тлеющему под золой.

Желание находиться в одинаковом положении со своими ближними и быть в таком отношении к ним, чтобы каждому доставалось то, что полагается ему по праву, есть, конечно, не страсть, а определяющее основание свободного произвола через чистый практический разум. Но если это желание возбуждено одним лишь себялюбием, т. е. только для своей выгоды, а не ради законодательства для каждого, то имеется чувственное побуждение ненависти не к несправедливости [вообще], а к тем, кто несправедлив по отношению к нам; так как в основе этой склонности (преследовать и разрушать) лежит идея, хотя, конечно, примененная себялюбиво, то жажда права против обидчика превращается ею в страсть возмездия, которая часто доходит до безумия – [до готовности] самому погибнуть, лишь бы такой же гибели не избежал и враг; и (в кровной мести) эта ненависть становится даже наследственной у отдельных племен, ибо, как говорят, кровь обиженного, но еще не отомщенного, вопиет, пока невинно пролитая кровь не будет смыта кровью, хотя бы кровью невинного потомства обидчика.

§ 84. Это стремление больше всего приближается к технически практическому разуму, т. е. к максиме житейской мудрости. В самом деле, приобрести власть над склонностями других людей, с тем чтобы управлять и распоряжаться ими в соответствии со своими целями, – это почти то же, что овладеть ими как простыми орудиями своей воли. Неудивительно, что стремление к тому, чтобы быть в состоянии иметь влияние на других, становится страстью.

Эта способность заключает в себе как бы троякую силу: почет, власть и деньги; обладая ими, можно подступиться к каждому человеку и использовать его для своих целей если не с помощью одной из этих сил, то с помощью другой. Склонности к этому, если они становятся страстями, – это честолюбие, властолюбие и корыстолюбие. Конечно, человек становится здесь игрушкой (жертвой обмана) своих собственных склонностей и в применении этих средств не достигает своей конечной цели. Но мы говорим здесь не о мудрости [вообще] (Weisheit), которая не допускает никакой страсти, а только о житейской мудрости (Klugheit), при помощи которой прибирают к рукам дураков.

Но страсти вообще, как бы сильны они ни были в качестве чувственных мотивов, суть не более как слабости в отношении того, что человеку предписывает разум. Поэтому способность умного человека использовать эти склонности для своих целей должна быть соответственно тем меньше, чем сильнее страсть, овладевающая другим человеком.

Честолюбие – это слабость людей, благодаря которой можно иметь влияние на них через их мнение; властолюбие – это слабость людей, благодаря которой можно иметь влияние на них через их страх, а корыстолюбие – это слабость людей, благодаря которой можно иметь влияние на них через их интерес. Все три страсти обнаруживают рабский дух, в силу которого, если этот дух овладевает другим человеком, приобретают возможность, действуя на его склонности, использовать его для своих целей. Но сознание этой силы самой по себе и сознание обладания средствами для удовлетворения своих склонностей возбуждает страсть еще сильнее, чем их применение.

А

Честолюбие

§ 85. Это не любовь к чести, не та высокая оценка, которой человек вправе ожидать от других в силу своей внутренней (моральной) ценности; это стремление приобрести хорошую репутацию, а для этого достаточно одной только видимости. Можно этому высокомерию (требованию к другим, чтобы они по сравнению с нами не уважали самих себя, – глупость, которая действует против собственной цели) – этому высокомерию, говорю я, достаточно только льстить, чтобы через эту страсть глупца приобрести власть над ним. Льстецы (Schmeichler), потакатели, которые охотно слушают речи влиятельного человека, поощряют эту страсть, делающую его слабым, и пагубно действуют на великих и сильных мира сего, если они поддаются этому соблазну.[51]51
  Слово Schmeichler первоначально означало, по-видимому, Schmiegler (человек, который изгибается и гнется), чтобы по своему усмотрению управлять могущественным человеком, много о себе мнящим, даже с помощью его высокомерия; точно так же как слово Heuchler (его, собственно, следовало бы писать Häuchler) означало, по-видимому, обманщика, который показывал свое благочестивое смирение перед влиятельным священнослужителем, испуская глубокие вздохи во время его речи.


[Закрыть]

Высокомерие – это действующее против своей собственной цели и не достигающее ее честолюбие; оно не может рассматриваться как преднамеренное средство использования других людей (которых высокомерный человек отталкивает от себя) для своих целей; скорее, такой человек служит орудием плутов и его можно назвать дураком. Однажды меня спросил очень разумный и честный купец: «Почему высокомерный человек почти всегда бывает подлым?» (он на собственном опыте убедился, что тот, кто хвастается своим богатством как силой, обеспечивающей превосходство в торговле, если потеряет все свое состояние, не устыдится пресмыкаться и ползать). Мое мнение было таково: так как высокомерие есть требование, чтобы другие в сравнении с нами презирали самих себя, то такая мысль может прийти в голову только тому, кто готов подличать; так что высокомерие уже само по себе служит никогда не обманывающим признаком, предвещающим подлость таких людей.

В

Властолюбие

Эта страсть несправедлива сама по себе, и ее проявление восстанавливает против нее всех. Она начинается, однако, с опасения, как бы не оказаться под властью других, и стремится к тому, чтобы заблаговременно добиться власти над другими; а это ведь сомнительное и несправедливое средство использовать других людей для своих целей, ибо оно, с одной стороны, вызывает сопротивление и [потому] неблагоразумно, а с другой – противоречит основанной на законе свободе, на которую каждый имеет право, и потому несправедливо. Что же касается опосредствованного искусства подчинять своей власти – как, например, искусство женщин с помощью любви, какую они внушают к себе мужчинам, использовать их в своих целях, – то оно не подходит под эту рубрику, так как здесь нет никакого насилия, оно лишь умеет смирить и оковать своего подданного с помощью его же склонности. Это не значит, что женская половина нашего рода свободна от склонности властвовать над мужской половиной (справедливо как раз противоположное утверждение); это лишь значит, что для этой цели они пользуются не тем средством, которым пользуются мужчины, а именно преимуществом силы (как раз сила подразумевается под словом властвовать), а очарованием, которое вызывает у другой половины склонность повиноваться.

С

Корыстолюбие

Деньги – вот лозунг, и перед теми, кому благоприятствует Плутос, открываются все двери, закрытые для менее богатых. Изобретение этого средства, которое годно (по крайней мере должно быть годно) только для обмена продуктами человеческого прилежания, а тем самым и всяким физическим благом их, особенно после того как деньги стали металлическими, создало корыстолюбие, которое в конце концов помимо всякого употребления, в одном лишь владении, даже при отказе (скупого) от всякой траты, заключает в себе такую силу, что многие полагают, будто она вполне возмещает отсутствие всякой другой силы. Эта лишенная духа, хотя в моральном отношении иногда приемлемая, но чисто механически направляемая страсть, больше всего присущая старости (для возмещения ее естественного бессилия) и назвавшая указанное всеобщее средство ввиду его великого влияния просто состоянием, есть такая страсть, которая, коль скоро она появилась, не допускает никакой перемены; и если первая из трех упомянутых нами страстей возбуждает ненависть, вторая – страх, то эта третья – презрение[52]52
  Здесь имеется в виду презрение в моральном смысле, ибо в гражданском смысле, когда бывает, что, как говорит Поп, «дьявол овладевает душой ростовщика, осыпая его золотым дождем в виде пятидесяти процентов», чернь, скорее, восхищается человеком, обнаруживающим столь большую коммерческую мудрость.


[Закрыть].

§ 86. Под иллюзией как мотивом желаний я разумею внутреннее практическое заблуждение – принимать субъективное в побудительной причине за нечто объективное. Природа время от времени требует более действенных возбуждений жизненной силы, чтобы оживить деятельность человека, дабы в одном лишь пользовании не потерять чувство жизни. Ради этой цели она очень мудро и благотворно вводит ленивого от природы человека в заблуждение таким образом, что предметы его воображения кажутся ему действительными целями (способами приобретения почета, власти и денег), которые доставляют ему, неохотно принимающемуся за любое дело, достаточно хлопот и заставляют его при ничегонеделании много делать; причем проявляемый к этому интерес чисто иллюзорный; природа, таким образом, играет с человеком и толкает его (субъект) к его цели, в то время как этот субъект убежден (объективно), будто он сам себе поставил эту цель. Такие склонности к иллюзии именно потому, что фантазия творит здесь самостоятельно, способны стать в высшей степени страстными, особенно когда дело касается соперничества между людьми.

Игра мальчишек в мяч, борьба, скачки, игра в солдатики; затем игры взрослого мужчины в шахматы и карты (в первом занятии главное – превосходство рассудка, во втором также и чистый выигрыш); наконец игры гражданина, который в обществе испытывает свое счастье, играя в банк или в кости, – все это непреднамеренно поощряется мудрой природой для того, чтобы человек решался испытывать свои силы в споре с другими, а в сущности, чтобы предохранить жизненную силу от изнурения и сохранить ее деятельной. Два таких спорщика предполагают, что они играют друг с другом, тогда как на самом деле с ними обоими играет природа; и разум может убедить их в этом, если только они подумают, как мало избранные ими средства соответствуют их цели. Но хорошее самочувствие во время этого возбуждения, поскольку оно тесно связано с иллюзорными идеями (хотя дурно истолкованными), именно потому составляет причину расположения к очень сильной и продолжительной страсти.[53]53
  Один человек в Гамбурге, проигравший там значительное состояние, проводил время, наблюдая за игрой. Кто-то спросил его, каково у него на душе, когда он вспоминает, что у него было большое состояние. Он ответил: «Если бы у меня опять появилось такое состояние, то я не знал бы более приятного способа его истратить».


[Закрыть]

Склонности к иллюзии делают слабого человека суеверным, а суеверного – слабым, т. е. склонным ожидать для себя представляющих интерес последствий от обстоятельств, которые не могут быть естественными причинами (для того, чтобы чего-то бояться или на что-то надеяться). Охотник, рыбак и игрок (особенно в лотерею) суеверны, и иллюзия, которая побуждает к ошибке – принимать субъективное за объективное, настроение внутреннего чувства за познание самой вещи, – объясняет также это расположение к суеверию.

§ 87. Величайшее чувственное наслаждение, которое не заключает в себе никакой примеси отвращения, – это в здоровом состоянии отдых после работы. Наклонность к отдыху без предшествовавшей работы в этом состоянии называется леностью. Но довольно длительное нежелание вновь приняться за свое дело и сладкое far niente для того, чтобы собраться с силами, еще не есть леность, ибо можно (и в игре) быть приятно и в то же время полезно занятым; равным образом и перемена работ, специфически различных, дает разнообразный отдых, а для того чтобы снова браться за тяжелую работу, которая осталась незаконченной, требуется немало решимости.

Из трех пороков – лености, трусости и фальшивости – первый, по-видимому, заслуживает наибольшего презрения. Но в суждениях на этот счет часто можно оказаться несправедливым. В самом деле, некоторым людям в их благотворном для них и для других инстинкте природа мудро заложила отвращение к длительной работе, ибо они не могут выносить продолжительной или часто повторяемой затраты сил без истощения, а нуждаются в некоторых паузах для отдыха. Деметрий не без основания мог поэтому построить для этого чудовища (лености) алтарь: ибо если бы не вмешалась леность, неутомимая злоба могла бы причинить людям гораздо больше зла, чем совершается в настоящее время; и если бы трусость не сжалилась над людьми, то воинственная жажда крови скоро стерла бы все человечество; и если бы не было фальшивости (так как среди многих злодеев, объединяющихся для заговора, например в полку, всегда найдется один, который их предаст), то при врожденной злостности человеческой природы быстро погибли бы целые государства.

Самые сильные естественные побуждения, которые замещают высший разум, незримо ведущий человеческий род к физическому благу в мире (мироправителя), не нуждаясь в содействии со стороны человеческого разума, – это любовь к жизни и половая любовь; первая имеет целью сохранение индивида, вторая – сохранение вида, так как благодаря смешению полов постоянно сохраняется жизнь нашего рода, наделенного разумом, несмотря на то что этот род преднамеренно работает над своим собственным разрушением (посредством войн); но даже в разгар войны это разрушение не мешает постоянно обогащающимся культурой разумным существам недвусмысленно представить в перспективе роду человеческому такое состояние счастья в грядущих веках, отступления от которого уже не будет.

§ 88. Оба вида, блага, моральное и физическое, не могут смешиваться, ведь в таком случае они нейтрализовали бы друг друга и не содействовали бы цели действительного счастья; склонность к благополучию и склонность к добродетели в борьбе друг с другом и ограничение принципа первой принципом второй составляют в своем столкновении всю цель благовоспитанного человека, отчасти чувственного, отчасти морально-интеллектуального; но так как на практике трудно отвратить такое смешение, этот человек должен разложить [эту смесь] с помощью противодействующего средства (reagentia), чтобы узнать, каковы элементы и в какой пропорции сочетаются эти элементы, которые, будучи соединены, могут привести нас в состояние морального счастья.

Образ мыслей, направленный на соединение благополучия с добродетелью в обиходе, – это гуманность. Здесь дело идет не о степени благополучия, ибо один требует многого, а другой – немногого в зависимости от того, сколько кто считает нужным; здесь дело идет только о том, в каком соотношении склонность к благополучию должна быть ограничена законом добродетели.

Обходительность также есть добродетель, но склонность к общению часто становится страстью. Если же наслаждение общением повышается ради хвастовства через расточительство, то эта фальшивая обходительность перестает быть добродетелью и остается благополучием, наносящим ущерб гуманности.

* * *

Музыка, танцы и игра составляют бессловесное общение (ведь те немногие слова, которые нужны для игры, еще не образуют беседы, требующей взаимного обмена мыслями). Игра, которая, как утверждают, должна служить только для заполнения пустоты в беседе после трапезы, обычно есть самое главное: она средство приобретения, при котором аффекты приходят в сильное движение; здесь устанавливается некое основанное на своекорыстии соглашение, чтобы грабить друг друга с величайшей вежливостью; и пока игра продолжается, полнейший эгоизм служит принципом, которого никто не отрицает; а от такого общения при всей культуре, которая может сказаться в манерах, вряд ли можно ожидать действительного содействия объединению общественного благополучия с добродетелью и тем самым содействия истинной гуманности.

Благополучие, которое как будто лучше всего согласуется с гуманностью, – это хороший обед в хорошем (и, если возможно, разнообразном) обществе; об этом обществе Честерфилд говорит, что оно не должно быть меньше числа граций и больше числа муз[54]54
  Десять человек за столом; хозяин, обслуживающий гостей, не в счет.
  Возьмем общество за столом из одних только мужчин с хорошим вкусом (объединенных эстетически)*; так как они имеют обычно в виду не только обед в обществе, но и удовольствие от общения между собой (и тогда их число не должно намного превышать число граций), это небольшое общество за столом должно иметь своей целью не столько телесное удовлетворение – его каждый может получить и в одиночестве, – сколько общественное удовольствие, для которого совместный обед должен, по всей вероятности, служить только средством; тогда это число должно быть достаточным именно для того, чтобы разговор не прерывался или чтобы не приходилось опасаться, что общество разобьется на небольшие группки из ближайших соседей.
  * За торжественным столом, где присутствие дам само собой ограничивает свободу мужчин, ставя их в рамки благонравного, внезапная тишина, которая иногда наступает, – это скверный случай, грозящий скукой, когда никто не решается сказать что-нибудь новое, уместное для продолжения разговора, ибо оно не должно быть взято с потолка, а должно быть новостью дня, и притом интересной. Предотвратить такую заминку и непрерывно поддерживать разговор может одно лицо, прежде всего хозяйка дома, только тем, что оно, как в концерте, заканчивает [разговор] общим и громким весельем и тем самым приносит еще бо`льшую пользу подобно пиру Платона, о котором один из гостей сказал: «Твои пиры нравятся не только тогда, когда в них участвуешь, но и тогда, когда о них вспоминаешь».


[Закрыть]. Последнее не отвечает эстетике разговора, представляющей собой культуру, [а именно] когда один говорит со всеми (а не только со своими соседями), тогда как так называемые торжественные банкеты (еда и напитки) лишены всякого [эстетического] вкуса. При этом само собой разумеется, что все предосудительное, что во всяком обществе за столом, даже за общим столом [в гостинице], публично говорится болтливыми собеседниками о ком-то отсутствующем, нельзя выносить за пределы этого общества и не следует повторять это на стороне. В самом деле, каждое пиршество и без особой договоренности имеет некоторую святость и долг умолчания о том, что` впоследствии могло бы за его пределами причинить неприятности его участникам; без этого доверия совершенно исчезли бы удовольствие в обществе, полезное само`й моральной культуре, и даже возможность находить в компании удовольствие вообще. Поэтому, когда в так называемом публичном обществе (ведь какое угодно большое общество за столом всегда представляет собой в сущности только частное общество, и только гражданское общество вообще по идее публично), – поэтому, говорю я, если о моем лучшем друге скажут в таком обществе нечто предосудительное, то я его, конечно, буду защищать, во всяком случае на свой собственный риск в резких и сильных выражениях вступлюсь за него, но я не позволю пользоваться мной как орудием для того, чтобы распространять эти сплетни и передавать их тому, кого они касаются. Не один только общественный вкус должен руководить беседой в обществе, для этого существуют и принципы, которые должны служить ограничивающим свободу людей условием при публичном обмене своими мыслями в обществе.

Здесь в доверии между людьми, которые вместе едят за одним столом, есть нечто аналогичное с древними обычаями, например с обычаем арабов, у которых чужестранец, как только он сумел выпросить у них в шатре хоть что-нибудь (хотя бы глоток воды), может рассчитывать на полную безопасность; или когда послы из Москвы встречали русскую императрицу хлебом-солью и она, отведав это, по праву гостеприимства была гарантирована от всякого покушения. Вкушение пищи за общим столом рассматривается как формальность подобного договора [взаимной] безопасности.

Есть одному (solipsismus convictorii) для философствующего ученого вредно; это не восстановление [сил], а истощение [их] (особенно если это превращается в кутеж в одиночку); это изнуряющая работа, а не оживляющая игра мысли. Человек, который [55]55
  Ибо философствующий ученый должен постоянно иметь при себе свои мысли, чтобы разнообразными попытками найти, с какими принципами он может их систематически связать, и идеи, поскольку они не созерцания, носятся перед ним как бы в воздухе. Ученый же историк или математик может поставить их перед собой и потом с пером в руках расположить их эмпирически сообразно с общими правилами разума словно факты; и, поскольку предыдущее в некоторых пунктах уже окончено, он может на следующий день продолжать свою работу с того места, где он ее оставил. Что касается философа, то его можно рассматривать не как работника [при постройке] здания наук, т. е. не как ученого, а как изучающего мудрость. Это чистая идея одного лица, которое делает своим предметом конечную цель всякого знания практически и (в интересах его) теоретически, и это слово можно употреблять только в единственном числе, а не во множественном (философ высказывает такие-то или такие суждения), ибо оно обозначает только идею, а говорить о философах – значит указать множественность того, что составляет абсолютное единство.


[Закрыть]ест за уединенным обеденным столом и остается со своими мыслями, постепенно лишается бодрости; приобретает он ее, когда сотрапезник своими разнообразными выдумками дает ему новый материал для оживления, который сам он не мог бы найти.

За обильным столом, где множество блюд рассчитано только на продолжительное общение гостей (coenam ducere), беседа обычно проходит три ступени: 1) рассказы, 2) рассуждения и 3) шутки. А. Новости дня, сперва местные, а затем из других городов и стран, почерпнутые из личных писем и газет. В. Если этот первый интерес удовлетворен, то общество становится уже оживленнее; в самом деле, так как при рассуждениях трудно избежать различия во мнении об одном и том же обсуждаемом предмете и каждый предпочитает свое мнение, возникает спор, который возбуждает аппетит к блюдам и напиткам, и по мере оживления этого спора и участия в нем [всех] разговор становится плодотворным. С. Но так как рассуждение всегда представляет собой некоторого рода работу и напряжение сил, что конце концов становится затруднительным от обильной пищи, то разговор естественным образом переходит просто в игру ума, отчасти для того, чтобы понравиться присутствующим дамам, на которых мелкие, игривые, но не смущающие нападки на их пол производят свое действие и дают возможность показать себя с выгодной стороны; таким образом, трапеза кончается смехом; а природа через движение диафрагмы и внутренностей предназначила этот смех, если он громкий и добродушный, исключительно для желудка ради хорошего пищеварения и, следовательно, хорошего физического самочувствия; участники же таких пиров воображают, будто в той или иной цели природы можно найти бог весть сколько культуры духа. Застольная музыка на торжественных пиршествах больших господ – это самая пошлая нелепость, которую только могло придумать сибаритство.

Правила приготовленного со вкусом званого обеда или ужина, который оживляет общество, следующие: а) выбор темы для беседы, которая всех интересует и каждому дает возможность со своей стороны сказать что-нибудь кстати; в) нельзя допускать в разговоре убийственной тишины, допустимы лишь короткие паузы; с) без надобности не менять предмет разговора и не перескакивать от одной темы к другой, ибо в конце обеда, так же как в конце драмы (какова и вся прожитая жизнь разумного человека), душа неизбежно занимается воспоминаниями о некоторых моментах разговора; если же она не может найти никакой связующей нити, то она чувствует себя сбитой с толку и с досадой убеждается в том, что в отношении культуры она не только не подвинулась вперед, но скорее отступила назад. Тему, которая занимает общество, следует почти исчерпать, прежде чем перейти к другой, и, если разговор не клеится, надо уметь незаметно выдвигать для пробы нечто другое, близкое к прежней теме; так может один человек, незаметно и не вызывая зависти, взять на себя руководство разговором в обществе; d) нельзя позволять, чтобы в обществе возникли и разгорелись страсти в спорах; так как такой разговор должен быть не делом, а только игрой, то от серьезности спора надо ловко отвлечь их шуткой; е) в серьезном споре, которого все же нельзя избежать, надо держать себя и свой аффект в таких рамках, чтобы всегда проглядывало взаимное уважение и благоволение; при этом многое зависит от тона (он не должен быть крикливым или высокомерным), больше чем от содержания разговора, так что ни один из гостей не должен возвращаться домой в ссоре с другим.

Какими бы маловажными ни казались эти законы утонченного человека, особенно в сравнении с чисто моральными законами, но все, что содействует общительности, даже если оно состоит только в удачных максимах или хороших манерах, представляет собой одеяние, которое очень к лицу добродетели и которое надо рекомендовать добродетели и из более серьезных соображений. Пуризм циника и умерщвление плоти отшельником, ничего не дающие для общественного блага, – это искаженные формы добродетели и не привлекательны для нее; позабытые грациями, они не могут притязать на гуманность.