Текст книги "Зона милосердия (сборник)"

Маме писала через день.

Врачебный коллектив состоял из профессионально грамотных, порядочных, скромных, доброжелательных людей. Он был преимущественно женским. Была одна замужняя пара – оба врачи. У двух женщин мужья не были врачами, но работали в госпитале. Один врач был женат, жена не работала, но жила на нашей территории. Остальные 10 женщин, в том числе и я, были одинокими. Местных было только двое. Остальные – приезжие.

Жили открыто, у всех на виду. Работа и дом рядом. Ходьбы – три минуты. На работе общение в течение целого дня. Вечером – дома. Большой коридор и тонкие стены барачного здания словно созданы для продолжения такого же тесного общения. Разве может быть что-то скрытым? А главное – что скрывать? Общая работа, общая жизнь. Одинаково все, как у близнецов: зарплата, централизованное питание с одинаковым меню, и жилье в большом общежитии, у одиноких – одна комната, у женатых – две. В комнатах одинаковый набор не очень новой коричневой мебели. Коричневые стены, коричневые дощатые полы. На окнах белые занавеси в мелкий цветочек – тоже одинаковые. Цветочки, правда, разные.

Но, странное явление: никого это не трогало и не раздражало. Я, выросшая среди картин и антикварных безделушек, в первый момент удрученная увиденным, через неделю этого убожества просто не замечала.

Развлечений не было. Основой жизни была работа. Между нею и личной жизнью не было разделительной полосы. Это воспринималось как само собой разумеющееся. Никто не протестовал. Лишнее внеочередное дежурство, незапланированное поступление больных в ночное время не вызывали недовольства. Рабочий день после бессонной ночи ничем не отличался от обычного.

Самое удивительное, что в коллективе, в котором из пятнадцати врачей (не считая начальника) было только трое мужчин, не было ни ссор, ни склок. За спиной не судачили, не злословили, не сплетничали. Наушничать начальству считалось унизительным. Закадычной дружбы тоже не было. Друг к другу в гости, как правило, не ходили. На это просто не было времени. Уважительная доброжелательность, глубокое чувство собственного достоинства и уважение к себе подобным составляли основу внутренних взаимоотношений.

В общем, здесь собрались несчастные, обездоленные люди несчастного обездоленного времени. Война, голод, нищета разлучили их с близкими, выгнали с насиженных мест. У каждого из них за плечами был либо фронт, либо полевой госпиталь, потеря сына или мужа, разрушенное жилище либо бегство под угрозой оккупации. Со всех концов земли русской судьба, случайно или намеренно, загнала их в этот «медвежий угол» – степной барачный поселок в 22 километрах от железной дороги.

Они собрались, такие разные по облику, по привычкам, по характеру, по национальности в месте, где в летнюю жару растрескивается земля и нет тени, так как вокруг почти нет деревьев, а в зимнюю стужу разгулявшийся ветер, кажется, вот-вот с корнем вырвет весь барак и бросит его на растерзание взбесившейся вьюге.

Здесь, и это было счастьем, обездоленные люди получили работу, крышу над головой, стол, тепло домашнего очага, определенную уверенность в завтрашнем дне и дружеское плечо товарища.

Получили работу, состоящую в облегчении страданий и спасении жизни других людей, формальных врагов, принесших нам неисчислимые несчастья. Но фактически не менее несчастных, не по своей воле брошенных в кровавую пучину, обманутых и униженных, и также вырванных из домашнего уюта.

И нет весов для измерения страданий и тех и других.

И размывается линия противостояния.

Враги на полях сражений. Но пушки умолкли.

И в наступившей тишине громче и отчетливее звучат стоны, острее страдание, мучительнее безысходность.

Здесь нет победителей и нет врагов. Пролитая кровь уравняла все. Остается лишь открытая человеческая душа и Божеское в ней.

Это был удивительный коллектив.

Это были удивительные люди. Они, несомненно, отличаются от современных. Они – другие, из другой жизни. В них ощущалось глубокое чувство самоуважения. Они перенесли тяжелые испытания, они страдали, они боролись. Выстояли, и горды этим. Они скромны и уважительны. Но они знают цену пережитого – они ее заплатили сполна. Даже внешне они выглядели иначе. В них было больше скромности, больше женского достоинства, меньше суеты.

Общий тон госпиталя, конечно, задавал Елатомцев. От него шел импульс неистощимой энергии, который заражал окружающих. Всю войну он провел в полевых госпиталях, в основном в роли начальника. Бог его хранил. Он не был ни ранен, ни контужен. Дошел до Берлина. После войны вернулся в Москву. Получил свои многочисленные награды и, как он любил говорить, «бумажное назначение» в московское военное ведомство.

Отказался, но вскоре получил приказ открыть госпиталь военнопленных недалеко от большого лагеря. Содержащиеся в нем военнопленные работали на расположенных рядом угольных шахтах.

Госпиталь он развернул в предельно короткий срок. Инерционные силы крепко удерживали Елатомцева в однажды принятом направлении. По существу, госпиталь жил по законам военного времени. Умолкли тяжелые орудия, затих скрежет танков. Но и в новых условиях, в госпитале уже с не военным, а гражданским коллективом, и иным контингентом больных, Елатомцев утвердил свои привычные порядки. Теперь его энергия была направлена на усовершенствование лечебного процесса. Я приехала уже в полноценно функционирующее высокопрофессиональное медицинское учреждение.

А Елатомцев продолжал искать, находить и внедрять все новое, что появлялось в медицине. Он был хозяином в полном смысле этого слова. Он знал все, что происходит в Зоне. Откуда он получал информацию о серьезных вещах и мелочах, никто так никогда и не узнал.

Режим жизни госпиталя соблюдался строго.

Регламент суток: подъем, туалет, завтрак, лечебная работа, обед, отдых, прогулка, вечерний обход, отбой – штампованно однообразен. Редко что его нарушало. Но если случалось, всегда находили виновного. Наказание – в виде дополнительного дежурства, удвоенного рабочего дня, укороченного отпуска – было неотвратимым.

Время было трудное, голодное. Люди, потерявшие все в годы войны, постепенно приходили в себя. Елатомцев это понимал, сочувствовал. И никогда не упускал возможности помочь наиболее нуждающимся сотрудникам. Это ценили. Его уважали, считали строгим, но справедливым, гнева его боялись. За глаза называли «наш начальник». И произносилось это с симпатией.

Он всегда говорил достаточно громко. При раздражении голоса не поднимал никогда. Он только увеличивал интервалы между словами, что придавало его речи угрожающий оттенок.

Благодаря его энергии в госпитале не было недостатка в лекарствах. Операционная была снабжена необходимым инструментарием и материалом. Имелась вполне приличная по тем временам клиническая лаборатория и рентгеновский кабинет. Иногда, правда, бывал дефицит рентгеновской пленки. А нужна она была всегда. Травма в общей патологии госпиталя составляла значительный процент.

Предметом особой гордости Виктора Федосеевича был 10-й корпус. В нем жила обслуга из военнопленных. Обслуживающую бригаду Елатомцев подбирал сам – терпеливо, настойчиво, скрупулезно. К моменту моего появления она была уже вполне сформирована.

Процесс ее создания был сложным.

Вечером, в день поступления больных к нему на стол ложился список госпитализированных с указанием довоенной профессии каждого. Владимир Федорович отмечал интересующие его в данный момент, и когда больной поправлялся, приглашал его для подробной беседы. Она велась через переводчика. В его роли не однажды случалось быть и мне. Цель разговора – выяснение компетенции соответствующего специалиста. Если он находил ее подходящей, то следующим этапом был официальный запрос в Центр о больном по линии НКВД. Елатомцев никогда не брал на работу членов СС, кадровых военных, а также тех, кто воевал вблизи мест, где фашисты проводили плановое уничтожение людей. Если больной подходил и по этой линии, он не отправлял его в лагерь, а переводил в 10-й корпус. Радость счастливчика описать трудно. Ведь альтернативой был возврат в шахту, под землю, в не просыхающую и невымываемую грязь, голод и грубые окрики. И работал этот выздоровевший больной с необычным усердием и рвением, ведь отправить его в лагерь было никогда не поздно.

Во внутреннем циркуляре «Положения о военнопленных» была указана квота, согласно которой в госпиталях, в зависимости, от числа коек, начальник имел право оставить выздоровевших больных в числе обслуги. Елатомцев, создавая свою хозяйственную бригаду, совершенно не считался с квотой. В результате, трудно назвать специалиста бытового плана, которого не имелось бы в госпитале. Это приводило к тому, что в обиходе не было сломанной мебели, разбитых окон, неработающих аппаратов, стоящих часов.

В нашем 10 корпусе были плотники, слесари, строители, повара, кулинары, кровельщики, парикмахеры, сапожники, электрики, сантехники, портные по мужской и женской одежде, санитары, подсобные рабочие. Это далеко еще не полный перечень.

Особенность подбора Елатомцевым рабочих для госпиталя состояла еще и в том, что его избранник был не только хорошим специалистом, но и имел что-то яркое, выдающееся в своей биографии. Так, например, кулинар был из лучшего берлинского ресторана, дамский портной – из фешенебельного Дома моды Мюнхена, сапожник раньше обувал нежные ножки жен венской знати. Таким же образом были подобранны и немецкие врачи. Но о них я расскажу особо.

Начальник лагеря, из которого к нам поступали больные, начальники шахт, где работали военнопленные, хотя и поддерживали с Елатомцевым дружественные отношения, периодически серьезно ссорились с ним из-за «недополучения выздоровевшей рабочей силы» и грозились написать на него жалобу в Центр.

– Знаешь, Федорыч, – сказал начальник лагеря прилюдно, заехав однажды к нам и побывав в Зоне, – пора кончать с этим безобразием.

– Я посмотрел на твоих рабочих. Откормленные, крепкие парни рубят дровишки и таскают чаны из кухни, их надо немедленно на шахту, в забой. Ты хоть мне и друг, но в Центр я все-таки напишу. Все в открытую, я тебя предупредил.

И действительно выполнил угрозу. Елатомцев ездил в Рязань. Видимо убедил высокое начальство и тактику свою не изменил.

А вскоре произошел инцидент, положивший конец всем нападкам на Елатомцева за его волюнтаризм.

В семье начальника лагеря случилась беда: его 12-летнему сынишке в глаз попало инородное тело. Самостоятельные домашние меры не помогли. Ребенок сильно страдал. Мальчика повезли в Скопин, 20–25 километров от лагеря. В Скопине офтальмолога не оказалось.

Ребенка отправили в Рязань. Это значительно дальше. Приехали в больницу во второй половине дня. Офтальмолог нашелся, однако его попытка помочь оказалась тщетной. У него не было нужного инструмента, с помощью которого можно извлечь это инородное тело.

– Надо ехать в Москву, – сказал он.

Был уже вечер. Поездов на Москву больше не было. Мальчик плакал, теряя терпение. Положение казалось безвыходным.

И тут почти отчаявшегося отца вдруг осенило: у Елатомцева в госпитале есть глазник. И хотя начальник лагеря не очень верил в возможности немецкого эскулапа – выбора не было.

Так этот крупный начальник оказался у нас в роли просителя. Надо сказать, он совсем не походил на того веселого забияку, который три недели назад грозил нашему начальнику жалобой в Центр.

Елатомцев был подчеркнуто любезен. По его приказу солдат с ружьем привел в кабинет доктора Штифенхофера. Тот пришел со своим инструментарием, которым его обеспечил в свое время Елатомцев. Здесь же, в кабинете начальника, приведенный из Зоны электрик устроил необходимое освещение. Все было организовано быстро, без суеты и лишних слов. Доктор Штифенхофер очень внимательно и спокойно осмотрел мальчика. Глаз был красным, отечным, припухшие веки не смыкались. Мальчик тихо стонал. После осмотра доктор Штифенхофер сказал на латыни: инородное тело.

Поняв, что ему предлагают извлечь это инородное тело, доктор Штифенхофер кивнул в ответ. Сделал анестезию и через пятнадцать минут у него в руках оказался кусочек угля.

Начальник лагеря рассыпался в благодарностях.

Елатомцев был также вежлив. На прощание заявил:

– Вот видишь, а у тебя бы этот доктор в забое уголь добывал.

С этого момента вопрос о хозяйственном корпусе в госпитале был снят с программы.

В дальнейшем высокое лагерное начальство не раз обращалось к Елатомцеву за помощью разного рода. Много интересных эпизодов из этой области хранит история госпиталя.

Однажды заехал к нам начальник одной из шахт – хороший приятель Елатомцева, тоже участник войны.

Разговаривали, вспоминали прошлое. Гость пожаловался: остановились дорогие ему заграничные часы, подарок военного наркома. Ездил в Рязань и Москву.

– Говорят, – нужны запасные части, а их нет.

Елатомцев позвал секретаря, дал ему часы:

– Сходи, покажи нашему часовщику.

Вернулся минут через 20.

– Часовщик сказал, можно попробовать – пусть придет завтра.

Рано утром Елатомцеву сообщили, что часы готовы.

Помимо таких мастеров-умельцев имелся целый штат простых рабочих: санитаров, дворников, мойщиков посуды, заготовителей дров и др. Выздоравливающие рвались к этой работе, и сами просились на любые роли. Это была альтернатива возврата на шахту. И, надо сказать, работники они были безукоризненные. Им ничего не надо было говорить – они сами искали работы. Добросовестность, аккуратность и честность в работе были поразительными.

К жизни рабочего корпуса имел отношение заместитель начальника по хозяйственной части Гуревич Михаил Абрамович. Однако основным начальником являлся Клюсов Юрий Сергеевич – заместитель Елатомцева по режиму.

Старшим по корпусу, возложив на него непосредственную обязанность следить за распределением работ, Клюсов назначил военнопленного, также из числа выздоровевших. Его не отправили в лагерь еще из-за свободного знания русского языка. Звали его Шута.

Я приехала в госпиталь, когда роль ответственного он исполнял уже два года. Он был то ли польский немец, то ли немецкий поляк. Коренастый, небольшого роста 32-летний парень, с крепкими мускулами, юркий, подвижный брюнет с черной редеющей шевелюрой, с невыразительными, бегающими глазами, кривыми ногами и громким пронзительным голосом. Неприятная улыбка искажала и без того не слишком симпатичное лицо. Его одежда отличалась от обыкновенной темной спецовки, в которую был одет весь обслуживающий персонал. Неизвестно откуда он раздобыл белую рубашку и хорошие кожаные сапоги. Рубашка всегда была белоснежной, а сапоги начищены до блеска. Он резко выделялся элегантностью на сером фоне рабочего люда. С высоко поднятой головой, он расхаживал по Зоне, отдавая приказания своим подчиненным. Однако стоило ему заметить приближающегося сотрудника госпиталя, как все его павлиньи перья разом опадали. Он даже становился ниже ростом. На лице появлялась отвратительная заискивающая улыбка, подобострастный голос произносил: «Здравствуйте». В глаза при этом смотреть избегал.

Общее впечатление от его личности у меня с первого раза сложилось отталкивающее. Он это понял и старался со мной не встречаться.

Клюсов ему явно симпатизировал. Шута это чувствовал и со своими подчиненными обращался грубо, был заносчив, не терпел возражений, любил кричать, иногда пускал руки в ход. Клюсов этому не препятствовал.

Формально в клинических корпусах Шута делать было нечего, тем не менее, он иногда в них появлялся.

Однажды я зашла в свою палату, услышав из коридора необычный шум, среди которого слышался иступленный крик Шута. При моем появлении все замолчали.

Оказалось, лежачий больной опрокинул тарелку супа, залил всю постель, смененную только вчера. Надо было вновь менять все, вплоть до матраца. Дежурная санитарка, не имея возможности объясниться с больным, позвала Шута. Вот тут-то он и разыграл роль высокого начальника бешенно крича на больного.

Я выгнала Шута и устроила разнос санитарке. А несчастного больного, после смены белья, еще долго пришлось успокаивать. Дрожа всем телом, со слезами на глазах он повторял одну и ту же фразу:

– Фрейлин доктор, я не нарочно, поверьте! Я не нарочно!

От своих коллег я узнала, что это далеко не единичный случай подобного поведения Шута, что все больные его боятся и люто ненавидят.

Мой стаж в госпитале уже измерялся многими месяцами, и я достаточно освоилась с обстановкой. Против Шута я начала активную борьбу. Однако это оказалось не так просто. Когда я публично заявила, что Шута надо отправить в лагерь – на меня набросились все. Даже врачи. Он всем был удобен своим знанием русского языка, своим угодничеством и махровым подхалимством. Очень многие пользовались его помощью переводчика в общении с больными.

К этому времени я уже достаточно свободно говорила по-немецки. И несколько раз замечала, что, исполняя роль переводчика, Шута явно искажает смысл сказанного с обеих сторон. Частично преследуя собственные интересы, а порой просто для того, чтобы посеять недовольство или устроить скандальчик. Но и этот приведенный мною аргумент не возымел действия.

На мои замечания о грубости Шута Клюсов сказал:

– Он орет? Ну и что? Пусть поорет – им это полезно.

Сам он, кстати сказать, на военнопленных, тем более на больных, не орал. Но когда в его присутствии это делал Шута, он словно ничего не слышал.

В моей борьбе меня поддержала только Фаина Александровна.

В эти же дни, встретив его на улице, она своим суровым тоном заявила ему, чтобы он забыл дорогу в 13 корпус.

– Я вас там не потерплю, и вообще старайтесь не попадаться мне на глаза.

Он это учел. Не попадаться на глаза старался и мне.

Однако поведения своего не изменил. Корысть, конечно, была свойственна его натуре, и привилегированное положение, которое он завоевал ценой подхалимства, шантажа и подлости обеспечивала ему определенную свободу действий и власть в среде его подчиненных. Поговаривали, что зеркальный блеск его сапог и белоснежность рубашки обеспечивается регулярным трудом рабочих десятого корпуса. Различными приемами он заставляет их заботиться о своем быте, но кроме различных мелких и крупных выгод, которые он извлекал такой ценой, мне всегда казалось, что в его порочной натуре присутствует неукротимое желание творить зло. Зло ради зла. Это был законченный тип садиста – полагаю, такие, как он, топили печи Освенцима. Его люто ненавидели все обитатели Зоны. И очень многие боялись. Они-то и обеспечивали его дутую популярность.

– Шута – туда, Шута – сюда! Где Шута?

Не последнюю роль играло и его подобострастное стремление помочь всем в качестве переводчика. Мне всегда казалось, что проще выучить язык, чем терпеть возле себя такого негодяя. К сожалению, мои коллеги думали иначе. Его кровожадный аппетит распространился было и на немецких врачей. Ведь документально их работа в госпитале оформлялась так же, как и всей рабочей обслуги. Но тут преграду его непомерной активности поставил сам Елатомцев.

Немецкие врачи проделали тот же путь, что и обитатели 10-го корпуса: работали в шахте под землей, в госпиталь поступили в различное время. Двое – с явлениями сердечной декомпенсации, остальные в состоянии выраженной алиментарной дистрофии, некоторые – почти умирающими.

Оставляя их в госпитале для работы по специальности, Елатомцев создал им и соответствующую обстановку. По внешнему обличию и по уровню жизни он поднял их почти до уровня наших врачей. Они жили не в общем хозяйственном корпусе, а в двух палатах 14 лечебного отделения, с возможностью выхода из него в любое время суток – больным это разрешалось только в часы прогулок. У них были светлые добротные пижамы, медицинские халаты им крахмалила прачечная, так же как и нам. Столовой корпуса они не пользовались. Еду подавали в их комнаты. В зависимости от специальности врачи были распределены по отделениям.

Если Елатомцев проявил незаурядное чутье в подборе таких специалистов, как часовщик, парикмахер, повар, электрик и других, в компетентности оставленных им в госпитале врачей можно было не сомневаться.

Это были специалисты высокого класса. Самому молодому было 35 лет, старшему – 65. До войны четверо из них работали в научно-исследовательских учреждениях Берлина, Мюнхена, Дюзбурга, Вены – имели ученые степени. Остальные были сотрудниками больниц.

В войне участвовали пятеро – в качестве врачей в различных госпиталях. Оба пожилых – доктор Лиин и доктор Бергер не воевали – были интернированы в конце войны.

Люди одного языка, одной культуры, в последние годы и одной судьбы, они были такими разными. Начиная с внешности: худой и высокий доктор Лиин – стоматолог и маленький, кругленький доктор Штифенхофер – офтальмолог. Стоя рядом, они напоминали цирковую пару когда-то знаменитых Пата и Паташона. А между ними – пятеро остальных, не столь контрастных, но тоже очень разных и по внешности, по манере держаться, говорить, смеяться.

Самым эрудированным был доктор Кантак – терапевт. Всесторонне образованный, не только в медицине, он знал психологию, философию, литературу. Интересны были его теоретические подходы к обоснованию диагноза. Среди своих коллег он заметно отличался своей внешней элегантностью. Фаина Александровна, проработавшая с ним более двух лет, уважала и ценила его.

Второй терапевт, 64 летний доктор Бергер работал в туберкулезном отделении под руководством Екатерины Ивановны Ганеевой. Он был остроумным, веселым человеком. Врожденный оптимист, он спокойно принимал все превратности судьбы. С легкостью взялся за изучение русского языка и с такой же легкостью бросил это занятие, поняв, что одолеть его не сможет.

Екатерина Ивановна считала его хорошим врачом. У них было много общего. Сама она, такая же оптимистка, с верой смотрела в будущее. Позади остался тяжелый путь войны. Они с мужем – хирургом – были мобилизованы в первые дни. Оба направлены в прифронтовой госпиталь. Работали день и ночь, пока не случилась беда. Муж ее был в операционной, когда на госпиталь обрушилась бомбардировка. Она была в другом месте – и уцелела. Муж умер на ее глазах. Она дошла до Берлина и теперь, когда кончилась война, оказалась здесь. А под Казанью, в маленьком домике, осталась ее мать с двумя внуками. Весь свой заработок Екатерина Ивановна отправляла домой.

– Будет же когда-нибудь хорошо, – ее любимая поговорка.

Доктор Бергер, поняв содержание этой фразы, выучил ее и очень смешно произносил по-русски. Теперь они повторяли ее вдвоем.

Офтальмолог – доктор Штифенхофер был великолепным специалистом, тому имелось много свидетельств. А человек он был замкнутый, неразговорчивый, словно запертый на замок. На вопросы, лежащие за пределами его специальности, отвечал нехотя, будто сам процесс произношения слов был ему физически труден. От его коллег я узнала, что еще будучи на фронте, он получил известие о гибели всех своих близких. Они жили в небольшом городке под Дрезденом. Прямое попадание бомбы в дом, где находились родители, жена и трое детей, оставило его совершенно одиноким на этом свете. Говорят, он долго не мог понять, зачем он уцелел.

Доктор Хаазе – дерматолог. До войны защитил диссертацию. Во время войны, в полевом госпитале, какое-то время пришлось работать хирургом. Об этом вспоминает с ужасом:

– Такая масса крови.

Он общителен и разговорчив. Но о чем бы ни рассуждал – всегда кончает утверждением, что половина болезней имеет в своей основе пренебрежительное отношение людей к своей коже.

Весьма заметной фигурой среди врачей был невропатолог – доктор Мюллер-Хегеман. Его высокая, немного сутуловатая фигура часто встречалась в различных отделениях Зоны. Неврологическая симптоматика часто сопутствовала различным патологическим процессам. Его больные находились во всех корпусах.

В госпитале он пребывал в двух ипостасях. Он был еще и антифашистом. Но не таким, каких расплодилось множество среди военнопленных на Советской земле. Он стал им в Германии, при гитлеровском режиме. Был репрессирован и освобожден нашими войсками. Эрудированный, интересный собеседник – его лекции для военнопленных, еженедельно проводимые в Красном уголке, были серьезны, содержательны, интересны. Вот только русский язык давался ему с неимоверным трудом. А изучал он его истово и непрерывно. Ища помощи, пристроился было ко мне. Увы, наши интересы были диаметрально противоположны. Кончилось тем, что он стал помогать мне в немецком.

По антифашистской работе доктор Мюллер-Хегеман имел помощника Фриче – парня 25 лет, который жил в хозяйственном корпусе. По этой линии своей деятельности они подчинялись Клюсову. Он относился к ним по-доброму, по-товарищески. На третий год пребывания в госпитале им обоим было разрешено на два часа ежедневно выходить из Зоны без конвоя. Они отправлялись в Скопин (15 км), ходили по магазинам, покупали книги и заводили разговоры со встречными прохожими. Последние, как они рассказывали, тоже весьма охотно вступали в разговор. Вот тут-то доктор Мюллер-Хегеман и сделал существенные успехи в русском языке.

Примечательной личностью был доктор Шеффер – хирург, 35 лет, самый молодой среди своих коллег. Для «красивого мужчины» ему не хватало роста. Но смуглое, словно тронутое загаром лицо, обрамленное густой вьющейся шевелюрой, несомненно, было привлекательным. Темперамент и эмоции нередко праздновали победу над разумными суждениями. Это – в жизни. А в хирургии – смелость и осторожность уравновешивали друг друга. В школе он мечтал стать математиком. Неожиданно для себя и окружающих поступил на медицинский факультет. Увлекся хирургией. Защитил диссертацию. И сразу попал на фронт. Все последующие годы в полевом госпитале, как он говорил сам, «оперировал и день и ночь». Здесь, в госпитале, работал активно, ответственно, с интересом. Был общителен.

Но самой яркой, колоритной фигурой среди немецких врачей был, несомненно, доктор Лиин – стоматолог. В госпиталь его привезли полуживым – из машины вынесли на руках. Стоять он не мог. Сухая пергаментная кожа желтоватого оттенка плотно обтягивала скелет этого гиганта ростом 2 м 25 см. Он не произносил ни слова. Подумали, что немой. Все решили, что он умрет через несколько часов. Но полагающиеся меры приняли.

Когда дней через десять он заговорил, окружающие услышали следующую реплику:

– Вот, ведь я говорил этому идиоту – начальнику лагеря, что при моем росте полагается двойная порция. Не послушал. И вот результат.

Позднее появились рассказы в юмористическом тоне о том, как он, работая на шахте под землей, при своем росте умудрялся переползать из одного штрека в другой.

Немного окрепнув, через своего лечащего врача он попросил аудиенции у начальника госпиталя.

Елатомцев пришел к нему. И услышал вопрос:

– У вас есть врач-стоматолог?

– Нет, – ответил Елатомцев, даже не успев удивиться.

– Я стоматолог, – произнес больной, – хочу у вас работать.

Виктор Федосеевич оглядел его, едва сдерживая улыбку. Перед ним стоял невероятной длины скелет, обтянутый кожей, ни волос, ни зубов.

– Вы сначала поправьтесь, – сказал он, – а там увидим.

– Я поправлюсь, – ответил доктор Лиин.

Был сделан запрос по социально-политической линии. Препятствий не оказалось.

Через два месяца доктор Лиин приступил к работе. В госпитале был зубоврачебный кабинет. Им заведовала Анастасия Ивановна Лясота. Солидная женщина лет 55, жена начальника рентгеновской службы – Вартана Карповича Баранянц. Веселый, остроумный и обаятельный, он был антиподом своей серьезной неулыбчивой жене. Она держалась отстраненно. В разговор вступала редко, мнения свои высказывала категорично, возражений не принимала. Ходила медленно, с гордо поднятой головой. Любивший всегда пошутить, Елатомцев, встречая ее удивленный, непонимающий взгляд, замолкал.

Под ее начало и поступил темпераментный доктор Лиин. С первых дней он накинулся на работу, как изголодавшийся на пищу. В 65 лет он был неуемен, неисчерпаем. Уже через неделю Анастасия Ивановна заявила, что у нее нет работы – все забирает доктор Лиин.

Под огнем его темперамента изменилась сама структура их работы. Доктор Лиин уже не ждал, когда больной по собственной инициативе придет в их кабинет, жалуясь на зубную боль. Он регулярно ходил по всем отделениям, заглядывал в рот каждому больному и, при необходимости, тащил его в зубоврачебное кресло.

Через несколько месяцев доктор Лиин вновь попросил аудиенции у начальника. На этот раз его привели в кабинет Елатомцева.

С порога наш энтузиаст заявил:

– Давайте заниматься протезированием зубов.

Начальник был озадачен. С одной стороны, предложение ему явно понравилось. Но с другой…

В госпитале для военнопленных подобное направление не предусмотрено. В нескольких инстанциях различного уровня придется доказывать его необходимость. Хотя он многого добивался, но каждый раз предсказать результат было невозможно.

Предположим, он получит разрешение. А дальше? В госпитале для этого вида работ нет условий. Нет специального помещения, нет оборудования и инструментария, нет специальных материалов. Все надо начинать с нуля. А главное – у Елатомцева не было уверенности, что доктор Лиин владеет методикой настолько, чтобы организовать новое дело.

Доктор Лиин ушел подавленный. Анастасия Ивановна поддержала идею. Но переубедить Елатомцева не удалось. Да, по правде говоря, она не очень старалась.

Вмешалась судьба. И ситуация в корне изменилась.

В очередной партии больных оказался молодой человек с множественными переломами костей, и нижней челюсти, в том числе. Доктор Лиин с блеском показал, на что он способен. Проведенная им репозиция и фиксация отломков и сложный режим послеоперационного ведения обеспечили полное восстановление целостности кости. Больной стал нормально питаться и говорить.

Новый раунд разговоров на тему о протезировании зубов шел уже совсем в другом ключе. Аргументы в его пользу теперь уже были неоспоримы. Елатомцев согласился.

Преодолев на разных инстанциях длинный ряд всевозможных «нельзя», «не положено», «не предусмотрено», Елатомцев, наконец, одержал победу.

Сколько было всеобщей радости, когда открылись двери нового кабинета, и очень скоро образовалась своеобразная очередь.

Выражение лица Анастасии Ивановны стало еще более гордым, а улыбка – еще более снисходительной. А энергия доктора Лиина словно нарастала. Именно в это время неожиданно в жизнь еще раз вмешался господин Случай.

На рассвете Елатомцеву позвонили. Изменившимся голосом уже знакомый нам начальник лагеря сообщил, что от зубной боли с высокой температурой и распухшей физиономией еле дожил до утра. Просит у Виктора Федосеевича разрешения показаться нашему стоматологу.