Текст книги "Хроники русского духа"

Делаем забор. Без гвоздей обойтись нельзя. А гвоздей нет. Миша насекал их из старой ржавой проволоки. Значит, и гвозди ржавые, не лезут в жердь, сгибаются, закручиваются. Миша забивал так: сначала стук-стук-стук слегка, потом с размаху как стукнет! И гвоздь согнулся! Мне смешно следить за его методом, я хихикаю. А его злость берёт и от гвоздя, и особенно от моего ехидства. И каждый раз за мои хихиканья я получала по шее! Слёзы лишь брызнут – и снова мне смешно и весело работать с братиком!

Денег на строительство дома было в обрез, крышу сделали соломенную. Очень скоро она прогнила и потекла. Сено на чердаке гнило, доски потолка гнили. Нужно было срочно накрывать крышу драницами, они были дешевле.

Вот где пригодились познания Миши, наблюдавшего, как папа возводил новый довоенный, все ожидали, счастливый дом! Мама купила драницы и доверила Мише работу. А гвоздей по-прежнему нет. Работаем с насечёнными из ржавой проволоки. Сидим с Мишей на кроквах и латах. Моя обязанность – держать и вовремя подавать Мише гвозди и молоток, пока он достаёт драницу, пристраивает её куда надо. Нередко молоток, драницы, чаще – гвозди падали вниз. Мы не столько крыли, сколько спускались, прыгали туда-сюда, доставая упавшее. Ржавые гвозди в дерево не лезут, снова гнутся. Гвозди гнутся, всё падает, я прыгаю на этих кроквах, как белка, Миша злится. Молоток упал! Как мне было смешно, весело, интересно. Рабочий процесс увлекал! И здесь меня Миша время от времени поколачивал, всё равно совместная работа с братом мне нравилась!

Большой семейной заботой были дрова. Огромные берёзовые чурки в 1,5–2 метра можно было только купить. Один их воз стоил мамину месячную зарплату – 30 р. Мама могла купить только один воз на всю зиму. Остальное восполняли хворостом, который мы с Мишей возили на себе из той самой Дубовицы-леса, 5 км от Любавичей, где при немцах приговорённые к расстрелу коммунисты сами копали себе общую могилу. Возили хворост на тачке – два колеса и большая ручка. Братик, не очень высокий, но очень худой, напрягается изо всех своих сил. Всё равно тащил с трудом. Мне его жаль, я его любила, потому помогала ему как могла изо всех моих сил. У большинства семей села хворост был главными дровами. Кусты вблизи быстро вырубались, и нужно было ездить за ними всё дальше и дальше.

Как трудно пилились толстые берёзовые чурки! Воскресенье. Я в 10-м классе. Миша учится в Смоленске. Приехал домой на выходные, чтобы взять с собой картошку. Мы с ним успели распилить пополам одно большое берёзовое бревно.

– Мне нужно уезжать, допилишь с Григорием Парфеновичем, – сказал Миша. До Рудни, районного центра, где железнодорожный вокзал, 17 километров, транспорта никакого не было, ходили пешком. В этот год у нас на квартире жил учитель русского языка и литературы Григорий Парфенович Малышкин, лет 50-ти, коренастый крепкий мужчина. Берёзовый валёк нужно положить на козлы. Г. П. ходил, ходил вокруг валька, и так и этак подступался к нему.

– Ирма, не могу один положить. Помоги мне, – возможно, стесняясь своей немощности, попросил меня Г. П. Только тогда его стеснения я не заметила. Не смогли и вместе поднять мы бревно. Вальки валялись во дворе до следующего приезда Миши. Брат обхватил кряж и один положил его на козлы! Я была так поражена, что вбежала в дом и закричала:

– Григорий Парфенович! Миша один положил этот кряж! А вы даже со мной не смогли! – припечатала я Г. П., окончательно потеряв к нему уважение. А Миша, вспомнила я тут его рассказ, как он с папой пилил дрова, получил от папы великолепную закалку, как должен мужчина работать! О Папа, как мне тебя не хватало!

Первое десятилетие после изгнания немцев пища наша в большинстве своём помнится мне нормальной. Какой-либо другой пищи я не знала, и сравнить имеющуюся было не с чем. В магазине макароны не продавались. Мы научились делать свои макароны. Тёрли на тёрке сырую картошку, складывали её в большой чугун (нас пятеро, и нужно на весь день) вместе с мелко-мелко нарезанным салом и ставили с утра в печь. К обеду очень даже вкусные макароны готовы. Они, макароны, были вкусными только до тех пор, пока было сало. Далее ели с подсолнечным маслом.

1946–1947 годы – в Любавичах голод. Тут пищи вообще никакой. В нашей продовольственной корзине – два-три наименования. Ботвинья, которая мне не нравилась. В 5-литровый чугун нарезали свекольные листья, заливали водой + пол-литра молока (которого у нас тогда ещё не было), получалась голубая бурда. Таким же невкусным блюдом было что-то без имени: те же 5 л воды, в них плавают очистки от картошки, «забелённые» полулитром молока. Эта смесь была ещё хуже ботвиньи. Названные пищевые комбинации мы ели два долгих голодных года. «Хлеб» сами пекли из собранных мною по полям вокруг Любавичей высушенных и потёртых цветущих головок красного клевера с добавлением муки из тех 9 кг, которые продавали маме на весь месяц. Но такой хлеб возможен был только месяц, пока цвёл клевер. Из столь экзотического теста мама пекла 15 пирожков, каждому по три на весь день. Сколько же нужно было клевера, чтобы ежедневно выпекать по 15 плюшек? Многие тогда пекли «хлеб» из клевера. Половина любавичских детей ползала по лугам, собирая цветущие клеверные головки!

Всё равно моё детство виделось мне ярким, весёлым, лучезарным! Мышка, моя любовь, речка, бесконечное купанье, солнце лучится на берегу, сияет в реке, никогда не заходит! А пионерская жизнь – бесконечное бурление на радостной волне! Рядом братик и много сестёр! А что надрывали животы, копая грядки, окучивая картошку, голодали – воспринималось как само собой разумеющееся. В порядке вещей. И у всех на нашей улице было одинаково. Что было на других улицах, того я не знала. Только у всех учеников в моём классе – у всех была одна и та же бедность. Представить трудно, если бы мы жили в городе. Даже на секунду представить такое невозможно! Умерли бы все! Не было бы моих детей Наташи, Юры, Иры. Самое непереносимое – не было бы моих внуков!

Как уже упоминала выше, в мамин 1-й класс в 1943 году пришли 42 ученика. Отцы погибли, но дети их остались! Ежедневно маме нужно было проверять 80, а то и 120 тетрадей, если в один день были три требующих письма урока. Каждый день мама проверяла тетради и каждому ставила оценку. У нас был один рабочий стол и одна лампа со стеклом. Днём за столом мы, девочки, готовились к следующему дню. Вечерами стол был во власти мамы и Миши. В это время мы сидели на печи с лампой-гильзой – сплюснутой с одного конца и с зажатым в ней фитилём сильно коптившей горелкой.

Мне помнится случай, когда поздно вернувшаяся с педсовета мама нашла нас на печи с плотно занавешенным на печь лазом. Мы, дрожа от страха, вслух читали «Вия». Так что не только я одна боялась темноты!

Часто Миша занимался до 2–3 часов ночи, пересиживая своего друга, окно которого смотрелось в наше. Был 1949 год. Миша заканчивал 10-й класс. Из-за двухлетнего перерыва в связи с войной все мальчики его класса оказались переростками, учились мощно, ответственно, 7 выпускников получили медали! Хотя не хватало ни учебников, ни тетрадей. Учебники переходили от класса к классу, из рук в руки, заучивались до дыр! Рабочей тетрадью по всем предметам служила Мише книга под названием «Мужчина и женщина». Прочёл ли он её? Не знаю.

Когда Миша готовился к урокам, я должна была тихо сидеть на печи. Тихо сидеть я не могла, я пела, разыгрывала со своими из бумаги вырезанными куклами театр, стучала в какой-то барабан (ржавую кастрюлю), что-то без конца у него спрашивала. Он злился. Однажды после десятка предупреждений во время уж очень темпераментного моего кукольного театра Миша, не сдержавшись, схватил ухват (вилы ставить и доставать чугуны из печи), несмотря на мою изворотливость, в конце концов поколотил меня как следует. Он колотил меня постоянно, потому что я постоянно ему мешала. Как после и моему мужу, профессору МГУ, который то и дело просил меня не шуметь, не петь, не мешать ему работать! И Тася нередко меня обижала. Только Валечка оберегала ото всех. Иногда я жаловалась маме.

– Они большие, но дурные, ты с ними не связывайся, – говорила она мне доверительно. Поворачиваясь к ним, громко: – Дети, она маленькая и вам ответить пока не способна. Она же для вас разворачивает свой театр, а вы? Для кого вы вслух читаете «Вия»? Для неё! Она ваш лучший из лучших, самый благодарный слушатель! Вы понять это способны?

Ежедневно плакала я. У меня превалировали два состояния – смех и слёзы – и ничего, что между. Однажды, несмотря на мою великую любовь к братику, разбила ему кувшином нос. Увидев кровь, начала обнимать и целовать его, испугалась, расплакалась. И мы вместе, помирившись, горько и сладко поплакали! Как я поражалась, когда Миша на предложения мамы сходить в кино отказывался, каждый раз объясняя, что он не готов, мол, к завтрашнему дню. Тогда не понимала я, что он отказывался по другой причине – знал, что у мамы нет денег. А я-то думала: какой дурак, посидел бы ночь и все свои хвосты выучил!

– Мамочка, – в это время я к маме, – я всё выучила, дай мне 20 копеек.

В Любавичах ещё не было электричества. Оно появилось в 1953 году. Фильм крутили один раз в месяц с электродвижком. Однако в кино я всё равно иногда попадала. Какое-то время существовал интересный способ проникновения на сеанс. В только что построенном клубе не было пола. Кто-то из взрослых подкопал под одним углом лаз. Именно с его помощью дети и проникали в клуб: легко в летнее время, сложнее зимой. Зимой нужно было снимать свои куртки, в кромешной тьме вползали в клуб, таща за собой одежду. Когда заканчивалась одна часть, зажигался свет, киномеханик видел вокруг экрана десяток детей, которых он не впускал через дверь. Если был в хорошем расположении духа, делал вид, что не замечает детей. И мы с благодарностью досматривали фильм. Иногда по каким-то причинам движок глох, фильм останавливался, киномеханик выходил на улицу узнать, что с движком. А в это время большие ребята (у колхозников денег не было, если не выкормили поросёнка и не продали свинину) прошмыгивали через дверь. Теперь, замечая нас, малышей, вокруг экрана, разгневанный тем, что взрослые ребята вмешались в работу движка, киномеханик безжалостно нас выгонял из клуба.

Вскоре пол в клубе настелили, наша лафа прекратилась. Да и мы уже подросли.

Мишенька, везя отцовский воз и одновременно мощно учась, не имел ни одной свободной минуты. В клуб ни в кино, ни на танцы не ходил. Я же, будучи в 4-м классе, вдруг зачастила в клуб. Приду, забьюсь в угол и любуюсь, как красиво танцуют девушки. Моих сестёр тоже не видела. Замечаю однажды – Миша пришёл. Братик, радостно запрыгало моё сердце! Увидел и он меня и манит к себе. Ликуя, подпрыгиваю к нему.

– Что ты здесь делаешь? – спрашивает.

– Смотрю, как красиво танцуют! – я.

– Красиво, говоришь? – и как поддаст мне пинка, я кубарем прокатилась все шесть ступенек. А он мне вослед: – Чтоб больше тебя здесь не видел! – припечатал он свой вердикт.

И пришла я в клуб только в 10-м классе, хотя не только Миши, но и сестёр уже давно не было в Любавичах. Так мы учились около друг друга. Снова тонкое и благородное волнение затуманило взор! Какое сочное, яркое, эмоционально продуктивное время проживала я тогда с мамой, сёстрами, братом и не знала, что это было счастье.

Чувство собственного достоинства мамы питал не только педагогический её талант, умение и интерес к работе. У неё росли умные, красивые, скромные и здоровые дети. Все мы учились хорошо, почти отлично, за каждый учебный год по похвальной грамоте. В аттестате зрелости каждого по две-три четвёрки, остальные – пятёрки. Были скромными, у мамы ничего не просили. Что бы она ни сготовила, всё было нормально. Что покупала или передавала из одежды от одного к другому – всё воспринималось нами как только так и нужно было делать. Мама для нас была и фундаментом, и высотой того пространства, в котором мы чувствовали себя защищёнными! Да что говорить, мама и в моей московской семье была истиной в последней инстанции. Всё ею сказанное я не подвергала сомнению. Если она что-то советовала, это было как раз то, что нужно.

1948 год. После окончания Смоленского пединститута в школу приезжает молоденькая учительница химии Липкина Галина Моисеевна. Вскоре Г. М., снимавшая квартиру по соседству с нами, сдружилась с мамой и всей нашей семьёй. Мои старшие сестрички стали привлекательными старшеклассницами. Братик, десятиклассник, переросток из-за войны, производил приятное впечатление. Очень быстро стало ясно, что Г. М. на все руки, как у нас говорили, Мастер! Написала с большой буквы, и тут же, Господи, какой вопрос вдруг возник в голове: в чём было мастерство булгаковского Мастера? Написать книгу, которая не сгорит? Мастерство Г. М. было в том, что она превратила нашу школу во время всеобщей послевоенной разрухи и голода в дом радости. Моя душа всё больше открывалась навстречу её взглядам, словам, практическим делам. Она стала моим непререкаемым авторитетом! Особенно после того, когда подсказала мне слово из кроссворда, которое я не знала вообще. «Снежная корка», требовали 4 клетки кроссворда. В Любавичах это был «серун». Как вы понимаете, все Любавичи знают это слово, а оно не подходит! Ошибся составитель! «Это наст», – спокойно говорит Г. М.

И вспомнился мне подобный случай из жизни уже моей собственной семьи. Приходит как-то раз мой сын из школы.

– Мама, что такое Антананариву? – спрашивает.

– Может, город, может, остров, точно не знаю, – я. – Спроси у папы, он подскажет.

У меня как у Луначарского, который много знал, но чаще приблизительно. Прочла где-то такое суждение. Так и у меня: «Спроси у папы». Муж в это время лежал на диване. На стене над ним карта полушарий во всю стену.

– Папа, что такое Антананариву?

Муж ногой показывает столицу Мадагаскара. Этого факта, по-моему, достаточно, чтобы долго гордиться отцом и благоговеть пред его авторитетом! Пока «птенцы» сами не станут «орлами». Главное, что дети – не только мальчики, но и девочки – очень сильно нуждаются в авторитетном отце в период сенситивного бурного становления в них Человеческого.

Всей своей сутью Г. М. формировала мою личность. Я вся была в благодатной для меня её воле! Как чуткий сеятель, она вовремя сеяла во мне зёрна умственного и нравственного становления. Познакомила меня с психологией. Любила я Г. М. Но, странно, это не мешало мне и моим сёстрам обзывать Мишу жидом, если хотели его обидеть.

Приехала Г. М., и в школе появился хор. Во время концерта полукругом на сцене стоят старшеклассники, в центре перед хором я – четвероклассница. Поём военные песни. Тогда я выучила все военные песни, которые двадцать лет пела в моём хоре. Со старшими школьниками ставит Г. М. спектакль по книге Фадеева «Молодая гвардия». Мою любимую Любовь Шевцову играет наша Тася. Я была горда за Тасю и благодарна Г. М., что она доверила моей сестричке играть Любу. Однажды, подслушав репетицию, я удивлялась объяснениям Г. М., как играть героев в том или ином случае. «Откуда она это знала? Неужели сама там была и осталась живой?» – в страхе думала я. Все школьные вечера – дело рук и сердца Г. М.

Г. М., завоевав авторитет в педагогическом коллективе, убедила дирекцию школы, что в 10-м классе можно попробовать преподавать психологию. Дирекция ввела. Как другие ученики воспринимали, не помню, мне же было очень интересно, хотя иногда не очень понятно. Вспоминается в связи с этим ситуация из моей производственной жизни. Когда на учёном совете кто-нибудь излагал своё видение некой непростой проблемы, замдиректора по науке О. С. Богданова сетовала или шутила: «Вы говорите интересно, но непонятно». И все смеялись. Так и психология в 10-м классе. Но позже, уже когда я работала в НИИ педагогики воспитания, мне очень близко пришлось соприкоснуться с психологией, так близко, что тема моей кандидатской диссертации «Формирование нравственной самооценки как условие самовоспитания старших подростков» оказалась на стыке педагогики и психологии.

Галина Моисеевна организовала однажды экскурсию школьников в районный центр на молокозавод, где варили сгущёнку. Ни разу не видела я и не пробовала сгущённое молоко. Во время экскурсии нам дали в руки по банке и сказали: пейте сколько хотите. И все мы очень быстро поняли, что после 4–5 глотков наступало пресыщение до рвоты. Примерно то же самое я наблюдала уже в Москве, когда с московскими восьмиклассниками (я вела в их классе научный эксперимент) была на практике на кондитерской фабрике. Нам тоже позволили есть конфет кто сколько хочет. На второй день пребывания на заводе кое-кто ещё жевал. На третий день ни интереса, ни блеска в глазах конфеты уже не вызывали, наоборот, говорили, что от одного вида конфет становилось плохо.

Г. М. была не только образованной и воспитанной – она была по-настоящему интеллигентной! В Любавичах, когда приходили к другим, не было принято стучаться. Г. М. всегда стучалась. Однажды к нам стучат – ясно, это Г. М.

– Заходите, Галина Моисеевна, – мы хором. Заходит Миша. Замечу: мы почему-то брата звали «жид». Его выдумка нас задела. Почему? Мы решили его проучить. И проучили… себя! Вскоре кто-то снова стучится.

– Нечего стучаться, жид, мы знаем, это ты!

Дверь открывается, на пороге Г. М. Мы онемели от ужаса! Спустя мгновение наперегонки, путаясь в словах и слезах, пустились в объяснения. Галина Моисеевна – что значит воспитанный человек! – рассмеялась, сказав: «Ничего страшного, успокойтесь!» Когда мы поняли, что непосильная для нас нравственная ноша снята с наших плеч, мы обезумели в счастливом восторге! Она преподала нам психологический урок на всю жизнь! Удивительная женщина!

Г. М. ведёт в моём классе химию. Объясняет чётко, ясно, понятно и интересно. Помню, после объяснения нового материала Г. М. попросила Надю Подову повторить, как та поняла новый материал. Повторить у Нади не получилось. Я вдруг так пожалела Г. М., что расплакалась и выбежала из класса. На следующий день прихожу в школу, а мне говорят:

– Вот жидовка до чего вчера довела тебя!

У меня глаза расширились и мозги затуманились от извращения дела, прежде чем я смогла объясниться.

Как элегантно одевалась Г. М.! И лицо её было очаровательно, особенно брови! У всех остальных учительниц широкие, обросшие, прямые или даже с концами, опущенными вниз. У неё же изогнуты в дугу, линии чёткие, форма безупречная! Оказалось, она их брила. Под её влиянием и мне хотелось иметь такие брови. Так стали же! Вразлёт! Брови попали и в мои стихи.

 
В Москве ж хочу, чтоб бровь дугою,
В Москве хочу другою быть!
 

Как-то в одно из лет в Любавичи приехал Коля Лисовский, окончивший школу раньше Миши, высокий, статный, в одежде – городской лоск! Узнаю, что он, будучи ещё учеником школы, и Г. М., почти его ровесница, любили друг друга. Я обрадовалась, теперь Г. М. выйдет замуж. Нет, не сложилось у них. Коля уехал, Г. М. осталась в Любавичах, до конца своих дней пребывая в глубоком одиночестве. И похоронили её на любавичском кладбище. Несколько десятилетий спустя мы с сестрой Таней и Мишей оказались в Любавичах. Естественно, первым делом направились к нашей любимице Г. М., которая была уже на пенсии. Школа построила для неё двухкомнатную квартиру. Видим – из дома вылетает старуха в рубище, как Сократ, с палкой в руках, с криком устремляется за курами. Остановилась, смотрит на нас, как вскрикнет: «Кукриновы!» – «Да, это мы, Галина Моисеевна!» Она смутилась, устыдилась своего наряда. Через 20 минут нас принимала и привечала ухоженная, всё ещё прекрасная женщина, совсем такая, какою я помнила её в моём детстве! Прекрасная во всех отношениях женщина, целая яркая эпоха в истории школы, почти десятилетие благотворного её влияния на становление моей личности! Галина Моисеевна! Я любила вас! И сегодня низко кланяюсь вам у вашей могилы!

 
Любавичи и школа в моей жизни
Составили эпоху, целый мир!
И что бы я ни делала, что б ни творила,
Хочу дышать тобой, Любавичей эфир!
 
 
Духовный и астральный школьный мир
Галина Моисевна наполняла,
Она и идеал, и мой кумир,
Душевным благородством покоряла!
 
 
Мы посвящали вас в суть наших планов,
Хозяйкой делали и помыслов, и дум.
Вы щедро нас духовно насыщали,
Взрастили нашу совесть, скромность, ум!
 
 
Рядом с вами были мы на всё способны,
Замахнулись даже психологию познать…
Всё, чем тогда богаты были сами,
Спешили исподволь нам передать!
 

Именно под её влиянием я поступала на химфакультет минского политеха. Недобрав балл, оказалась в Московском институте культуры им. Н. К. Крупской. И до сих пор пою и танцую, хотя, читая одного из отцов церкви Сирина, на нескольких страницах нашла перечисление людских грехов. Оказалось, что всё, что я делаю, – всё грешно: звонко смеюсь – нельзя, самозабвенно танцую – плохо, объедаюсь – грешно. Не поступила сама на химический факультет – так в сыне Юре заговорил химик, и он закончил химфакультет МГУ.

Постепенно, один за другим, уходили из отчего дома мамины дети. Уехала в Москву Таня. Валя поступила в смоленский мединститут. Закончила Тася школу. «Буду хулулом», – так говорила она. И стала хирургом! Остались мы с мамой вдвоём.

Странно то, что летом мы, мамины дети, не работали в колхозе, как все остальные дети, достигнув подросткового возраста. Колхозница Сима, мамина младшая сестра, которая не хотела учиться, часто просила меня помочь ей зарабатывать трудодни, которые оплачивались натурой – рожью, пшеницей… То лён я брала без рукавиц, а он очень колючий. Руки мои – сплошная кровь. В то же время на руках тёти Симы никаких следов. Руки женщины, сердце женщины… То сено ночью стоговали. Ох, стогование – пыль, грязь, неподъёмная тяжесть! Для меня же никакой пыли и тяжести – одна романтика! То ночью молотили машиной рожь. От пыли ничего не видно: ни луны, ни неба! А мы песни горланим да смеёмся во всю силу наших лёгких. То жала рожь. Бесконечные просторы ржи женщины сжинали серпом! Не было тракторов. А в настоящее время еду в Смоленск – нет полей, всё заросло кустарником. Подмосковная земля почти пустует.

Я была последним ребёнком в семье. Все мои сёстры и брат проучились на моих глазах. Потому знала наизусть всю начальную школу и многое из программы средней школы. Училась легко и весело, играючи. К каждому уроку, однако, готовилась. Если иногда случались проколы, тут же поднимала руку, предупреждая, что к уроку не готова. Позже поняла, что таким способом я снимала психологическую напряжённость, обеспечивала себе комфортное состояние. Сижу себе весело и беззаботно, слушаю отвечающих и всё знаю. Но был в моей школе бином Ньютона, который не поняла.

Мама в начальной школе учила Тасю, потом немножко меня. Сестра была острой в учении, однако мама ставила ей четвёрки. Помню такой разговор между ними:

– Мама, в моей контрольной нет ни одной ошибки. Почему ты поставила мне четвёрку?

– Да, твоя работа отличная, молодец! Как пойдешь в 5-й класс, пусть там другие учителя ставят тебе пятёрки. Зачем – чтобы не говорили: ты отличница, потому что учит мать.

Но когда мама меня учила, уже ставила и пятёрки. Видно, она тоже поняла, что так можно затюкать психику дитятки, недалеко и до комплекса неполноценности. Потому в начальных классах я начала получать похвальные грамоты. С 4-го класса мы сдавали уже какие-то экзамены. У нас предметов было больше, чем у моей американской внучки в 9-м классе: медицина, физкультура, английский, биология, литература. Мой муж ведёт серьёзный разговор с невесткой, куда собирается поступать внучка Полина. Мол, надо уже сейчас готовить абитуриента к осознанному выбору профессии. Невестка пытается ему что-то отвечать. Далёкие от педагогики люди в это время (70-90-е годы прошлого столетия) утверждали, что наша система образования плоха, слаба, несостоятельна. Разные жизненные ценности, потому разные педагогические принципы образования. Что хорошо глухому, не подходит слепому. О чём тут торг?

Возможно, я, не занимаясь сравнительной педагогикой, потому не обладая достаточной информацией об американской школе, ошибаюсь в своих суждениях. В другом полугодии, в других классах будут другие предметы? В нашей школе во второй половине XX века 20–22 предмета изучали одновременно на протяжении 6–8 лет. У них – массированно, но краткосрочно. Что лучше – неизвестно.

В 40-50-е годы XX века Любавичи звенели от огромного количества детей! Их было, сейчас соображаю, в 6–7 раз больше, чем взрослого населения. Несколько школьных зданий на 3–5 классных комнат не вмещали детей Любавичей и ближних деревень! Занятия проходили не только в две смены, а два-три года даже в три смены! Однажды 8-х классов было шесть параллелей! В течение одного года и я ходила в третью смену. Школьные здания освещались от движка. Занятия начинались в 18 часов, заканчивались в 23 часа. Зима, снега по пояс, пурга-вьюга, поздно рассветает, рано темнеет. А дети соседних деревень плетутся сквозь снежную мглу. Боже мой! Ни электрического света, ни какого-либо транспорта. Только пешком! Ни разбойников, ни грабителей! Все учились! Всё было устремлено к жизни на земле! А сейчас «продвинулись» до яхт и личных островов, до «всеобщего счастья» быть первыми в строках «Форбса»!

Седьмой, кажется, класс. Мамнев Василий, мальчишка соседней деревни, чувствуя, что его сейчас вызовут к доске, а он не готов к ответу, вывинтил лампочку. Свет погас. Мне это не понравилось. Своими силами я пыталась его заставить вернуть свет, у меня не получилось. Когда другие парни лампочку ввинтили, свет снова загорелся, мне всё же удалось слегка поколотить хулигана. Позже, когда этот хулиган, курсант Ленинградского морского училища, приехал на летние каникулы и мы встретились в клубе, моё сердце затрепетало. Как красив, высок, статен он был! Мы начали встречаться, к сожалению, лишь одно лето. Сидим мы на крыльце Селезня-гармониста, луна круглая и яркая, нам весело и радостно быть вместе! И письма его я хранила какое-то время. Но жизнь не стояла на месте.

В школу приехала новая учительница немецкого языка. Молоденькая, нежная, беленькая, точно Елена Соловей. Прежняя немка, которую звали «Гусь сдох», часто забывала кормить гуся, он не выдержал испытания, сдох. Не выдержала насмешек кормилица гуся и вынуждена была уехать из Любавичей. Юная «Елена Соловей» смущалась, румянилась и алела даже без повода. Однажды, когда она отвернулась от класса, чтобы написать на доске, мы охнули! Она сразу догадалась, вылетела из класса и появилась только спустя неделю. И вспомнилось мне, как у Савкиной Анны, трудно решавшей задачу у доски, с бёдер сползла юбка. Хорошо, что у неё оказалось что-то под юбкой. У некоторых могло и не быть. Но всё равно класс грохнул!

Я всегда сидела за первыми партами, сама так хотела. Как-то мне пришлось быть на последней парте. Общий гул, мельтешение перед глазами фактически всего класса, а это 35–40 человек, рассеивали внимание, слушать учителя невозможно. С тех пор, вероятно, я и в театре люблю сидеть на ближних рядах, а в балете вообще предпочитаю первый ряд. Если лиц танцовщиков не вижу, такой балет мне не нужен. В школе были у меня и нелюбимые предметы: ботаника, зоология, дарвинизм. Учить по учебнику совсем не хотелось. Я внимательно слушала объяснение нового материала, что легко делать с первого ряда, но не с последнего, потом поднимала руку и повторяла слова учителя. Мне ставили отлично. Учебник можно не открывать. С такой методой они меня не раздражали. Не было и любимых, кроме химии, потому что Галина Моисеевна! Казалось бы, как не любить литературу? Я была к ней равнодушна. Читая, ни над чем не задумывалась. Как учитель говорит, пусть так и будет. Ничего не пристраивала к себе: а как бы я, а что бы я? И с Люсей, моей школьной подругой, никогда не обсуждали вопросы обучения. Активно играли в совместные куклы, ведущими были в спорте, особенно лыжи любили, потому что только лыжи и были в школе. А в художественной самодеятельности, на сцене, почти жили! Хотя кое-чем мы отличались друг от дружки: Люся всем, кто просил, давала списывать домашние задания, я же рассуждала:

– Давай я тебе объясню способ решения этой задачи. Всё просто, ты поймёшь и завтра сам решишь подобное. Представь, ни у кого ничего просить не надо! Это же здорово. Сам себя зауважаешь!

– Зачем мне завтра? Мне сегодня надо, – следовал ответ и, скорее всего, недовольство мною. Сейчас его неприятие меня мне понятно, тогда подобных мыслей не возникало. Редко появлялись желающие разобраться. Все хотели быстро списать и быть свободными и от страха, и от знаний. Не потому ли Люсю выбирали, например, председателем совета отряда, комсоргом класса, а меня – звеньевой или какой-нибудь «медсестрой» следить за чистотой рук, учебников, состоянием класса? Или профоргом в педагогическом коллективе музыкального училища, куда была направлена после окончания института.

Пионерская жизнь вспоминается мне как сплошное мельтешение. Линейки, сдачи каких-то рапортов: рапорт сдан – рапорт принят, старты легкоатлетические, лыжные. Собирали для колхоза по бескрайним лугам семена клевера. Частые концерты, состоящие сплошь из «пирамид», которые мы строили из своих тел, вознося их под девиз «Пирамиду строй, раз, два!» почти под потолок! Какие только фигуры в этих пирамидах мы из себя не складывали! Мы были как на мельнице.

За какие-то заслуги пионерскую организацию школы пригласили на трёхдневный слёт в Смоленск. Это была моя первая поездка по железной дороге и моё первое расставание с мамой! Душа моя плакала, а там оказалось ещё и голодно. Нас попросили иметь при себе 5 р. Это много, поскольку билет в кино стоил 20 копеек. Мол, этого достаточно. На самом деле обед нам устроили лишь один раз, остальное время что-то доставали из личных сумок, запас в которых оказался скудным. Нам то концерт задают, то в комнату смеха (кривые зеркала) привели, то на качели-карусели посадили. Нигде не смешно и не весело, хочется есть. В животе у меня, как у Хлестакова или Чехова, «спать хочется». Но то, что я увидела и что услышала (своими ушами испугавший меня живой гудок паровоза), продвинуло мой жизненный опыт и знания намного вперёд! Это был прорыв в моём личностном развитии. Как поражалась высоким (4–5 этажей) домам, широченным улицам в сравнении с тем, среди чего жила в Любавичах.

Особая «статья» моего пионерского времени – игры! Зимою – морозянки.

Дно хозяйственной корзины или деревянного ящичка размером, вмещающим попу, обливаем несколько раз водой и замораживаем. Одновременно на горе заливаем узкий спуск к замёрзшей реке. В определённый час после школы ватага детей с морозянками отправляется на гору. Связавшись караваном друг за другом, по ледовому спуску летим с горы через реку на другой берег! Сначала страшно и дух захватывает. Потом хочется всё быстрее и быстрее! И нет предела этому счастливому напряжению! Когда мы с Люсей стали семиклассницами, для нас морозянки утратили актуальность.