Текст книги "Гневное добро. Древний мир"

Я в молчанку играла дважды

 
Не берут меня ни пуля, ни ворог,
ни царские поцелуи,
а десять детей мне надули
парни хорошие. Творог
поспевает в погребе, ляжет
на стол сыром пахнущим, жрите!
 
 
Я в молчанку играла дважды,
а теперь говорю: «Берите
всё что есть у меня – стол и хату,
да спалите дотла! Брюхата
я отродьем плохим, не нашим:
не былиною рот был украшен
у насильника басурмана.
Что ты там говоришь мне, мама?»
 
 
Я в молчанку играла дважды
и свой рот зашивала ниткой,
но мать, сговорясь с соседкой,
велела молчать мне трижды.
 

Гуляй, последний гренландский буян

 
Ой гуляй, рыбак, гуляй,
того глядишь и будет рай!
Пей пиво, рыжий,
ты в Гренландии самый бесстыжий:
забудешь ты родную мать,
тебе скоро отплывать
от зимы лютой,
от метели крутой.
Смейся, морячок, гуляй,
сельдь в море есть, а значит – рай!
 
 
Нет на белый свет обиды,
мор не в море, с судьбой квиты.
Мор не в море, а на суше.
Ты селёдку, дружок, кушай.
 
 
Пой, мореход, гуляй,
в море синее уплывай!
Пока пиво рекой,
на душе покой,
на душе покой, горячо тело.
А что ж ты, земля, хотела?
 
 
Кости последних островитян
с удовольствием вымоет океан,
а ты прости, прощай
последний гренландский буян,
ждут тебя новые океаны,
земли германии и скандинавии
да новые, новые войны!
Земля стерпит, земле не больно.
 

Варвар из Гренландии

 
Варвар из далёкой Гренландии,
он не помнит откуда он родом,
по земле германской он ходит
год за годом, год за годом,
горланя песни
о какой-то земле неизвестной.
 
 
Но он твёрдо помнит:
его род самый древний,
он знает повадки
всех диких животных,
никогда не будет голодным,
не даст в обиду жену да дочку.
 
 
И знает точно,
что Европа была другая,
пока они ни пришли. Слагает
какие-то странные он предания:
будто бы род их в изгнании.
 
 
Ничего, ничего, воин северных рун,
за тобою несут
твои флаги —
гренландо-германские стяги,
от которых было лишь горе.
Но это другая история.
 

Короли, капуста и пусто

 
На каждого короля
найдётся вилок капусты.
Где король, а где я?
Чтоб ему было пусто!
 
 
Пусто королю от закуски,
пусто королю от питья,
пусто королю на Эльбрусе,
пуста и тирания.
 
 
Порубит вилок капусты
придворный повар мечом,
щей навалит наваристых, вкусных,
ест король. Горячо!
 
 
Горячо не во рту, а на сердце,
горячо потому что горит,
горит от крови, от мести,
горит потому что болит.
 
 
Болит ни мука, ни совесть,
болит сама голова,
потому как о королях повесть
у народа, ох, как права!
 
 
Нелюбим, оплёван, осмеян.
«Почему? Я хорош собой!
(шипит террариум гадов)
Ну и ладно, зато он мной!» —
королю над капустой пусто,
еда застряла в пути.
 
 
Небо в клеточку,
кактусов кустик
полил щами:
колючкой цвети!
 

Глава 2. Древние войны

Русь в огне, дыму да с мечом нужна

 
Русь стояла не со зла
и увенчана была
болванами: сварогами,
перунами, даждьбогами.
А кто богов этих не знал,
тот и замертво лежал.
 
 
Ой святая Русь – то проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!
 
 
Павши замертво, не ходи гулять,
тебе мёртвому не примять, обнять
зелену траву – ту ковылушку.
Не смотри с небес на кобылушку
ты ни ласково, ни со злобою,
не простит тебя конь убогого!
 
 
Ой святая Русь – то проста земля,
хороша не хороша, а огнём пошла!
 
 
Золотые жернова не мерещатся,
перуны в огне наши плещутся,
а доплещутся, восстанут заново,
не впервой уж им рождаться замертво!
 
 
Ой святая Русь – то проста земля:
хороша не хороша, но с мечом нужна!
 

Караульщики

 
Мы душою не свербели,
мы зубами не скрипели,
и уста не сжимали
да глаза не смыкали,
караулили:
не за зайцами смотрели, не за гулями.
Мы врага-вражину высматривали,
да коней и кобыл выглядывали:
не идут ли враги, не скачут,
копья, стрелы за спинами прячут,
не чернеет ли поле далече?
Так и стоим, глаза – свечи!
 
 
Караул, караул, караулит:
не на зайцев глядит, не на гулей,
а чёрных воронов примечает
и первой кровью (своею) встречает.
 

Виновата ты, Русь, сама

 
Нет на свете ненастья,
только мгла, мгла, мгла!
Нет и не было счастья,
виновата ты, Русь, сама:
сама себя ты кормила,
сама себя берегла.
 
 
Что же это такое было?
Чёрна туча на мир легла.
Смотри не смотри: не видно
ни деревень, ни полей.
Обидно, обидно, обидно,
церкви опять в огне!
 
 
– Мужичьё, старичьё, парнишки,
собирайся земская рать!
Слышишь, лихо уж дышит,
нам его бы догнать!
 
 
Нет на небе рассвета,
только дым, дым, дым.
Нет тёмной силище счёта,
но землю не отдадим!
 
 
Кричи не кричи, всё плохо:
старики не удержат мечи
и безбородые крохи,
а мужики полегли.
 
 
Иди один княже на «вы»!
Посмотрим с неба мы,
как ты долбишь хазарина —
степного вольного барина.
 
 
Коль один ты воин в округе,
все назовут тебя другом,
а как в поле сляжешь,
так и нам о войнах расскажешь.
 

Небо тёмное, небо хмурое

 
Тучи грозятся и печалятся.
Добру молодцу, ой, не нравится
небо тёмное, небо хмурое —
сила чёрная, полоумная,
полоумная сила-силища,
она прёт куды не просили её!
 
 
Гостям непрошеным мы не радые,
эти шляхтичи – просто гадины!
Ты не трогай Русь, не тревожь её,
уходи в свою Черногорию,
в Черногорию да в Литовию!
 
 
              * * *
Да не волнуй ты, воин, свою голову!
Убрались они в Черногорию,
в Черногорию и Литовию,
по своим расселись домам.
Слово шляхтичи не известно нам.
Нам другое слово известно:
фашисты – страшная месса!
 

Мысли героя после боя

 
Герою – почёт и победа!
Но думает он не об этом.
 
 
Герой о будущем нашем:
«Победа! Всё будет краше,
вот заживём мы на воле:
хазар более не беспокоит,
города пойдут разрастаться!
С частоколом не надо бы расставаться
и не распустим дружину,
меч за печь не закину.
Что-то мне беспокойно,
кораблями пахнет с поморья,
с Османии, что ли, прут?
Да нет, показалось вдруг.»
 
 
Герою – почёт и победа!
Но думает он не про это,
героя сама тишина волнует:
«Наверное, перед бурей.»
 

О чём воин думает

 
О чём воин грустит,
о чём думу думает:
«То ли сердце болит,
а хочешь, вынует
его всяк, кто думать не хочет,
кто над смертию лишь хохочет,
кто сыт одними набегами,
кличут их печенегами.
А что печенегу надо?
Бабу нашу и злато,
а ещё пшено.»
Под ногою хрустит оно.
 
 
Ехал русич и думал:
«Мож, печенег и умный,
живёт себе жизнью привольной:
ни работы, ни дома.
Хорошо у костра петь песни!
Жизнь у них интересна.
Интересно доколе?
Не могу собак терпеть боле!»
 
 
И от зависти (а не из мести)
решил воин жить интересно
и отправился в путь,
чтоб у костра прикорнуть,
попеть народные песни,
печенегов одежду развесить,
мечи и головы пересчитать
у убиенных врагов, да лечь спать.
 

Его голову мудру беречь

 
Какову печаль
сбирать нам сильным и смелым?
И где бы воин умелый
ни шастал,
пред какими полями ни хвастал
своей победой,
ему покоя всё нету!
 
 
На челе не расправит брови:
«Нет на Руси больше воли.
Татар, монгол, печенег —
за набегом набег!
Дитё мрёт не родившись.
Я в степи заблудившись,
не видел б всё это.
Нет плети
на злого Перуна,
наибольшущего вруна,
сулившего милость и счастье.
Эх, с коня не упасть бы,
эка как стремена повисли.
Прости, Перун, мои мысли!»
 
 
              *
Так  какову печаль
сбирать сильным и смелым?
Был бы воин умелый
и меч —
его голову мудру беречь.
 

Поле чёрное от грозы-беды

 
Поле чёрное не от ворона,
поле чёрное – не дожди прошли,
поле чёрное от грозы-беды.
 
 
Ты не бей себя кулаком во грудь,
ты не дай душе во грозу уснуть.
 
 
Тяжела, лиха наша жизнь-судьба,
наша жизнь-судьба ой как подмела:
смела ворона с пути.
 
 
Ты, помор, к нам не ходи;
не ходи до нас, варяг,
у тебя ведь всё не так,
всё не так, как у нас,
не в поту добыт припас,
не тяжёлым трудом,
и твой смысл совсем не в нём.
 
 
А мы стоим насмерть
за труд, хлеб и скатерть!
 

Нет, с коня тебя не снять

 
Что ж ты, воин
(вроде бы и не болен)
с поля бежишь
али к бою спешишь?
 
 
Волен не волен,
кровью отмоем
страх лошадиный.
 
 
Ну что ж ты, былинный:
али силушка ушла
из под ног, из под копыт?
Ты не ранен, не убит.
 
 
Вороти-ка коня и
пошла, пошла, пошла!
Иди сечь да рубить.
 
 
«Малых деток не забыть,
не забыть родную мать!»
 
 
Нет, с коня тебя не снять!
 

Злобный тюрок

 
Что ты хочешь, злобный тюрок,
от бескрайних полей?
Надо, надо (нет, не надо)
крови русской: «Бей, убей!»
 
 
На телеги скарб положишь —
в чисто поле увезёшь,
злато, серебро разложишь
и с собой всё заберёшь.
 
 
Налюбуясь ваша баба
на злачёное кольцо,
толь откинет, толь оденет,
да не в пору ей оно!
 
 
Кости, кости, кости, кости,
золотые пояса.
У костров от тюркской злости
даже нечем и дышать.
 
 
Что ты хочешь, враг поганый,
от русой девичьей косы?
Скосят, скосят, скосят,
скосят тебя русские сыны!
 

Год урожайный

 
На хазара в шеломе с мечом,
на хазара со смертью в руках.
 
 
Но отрепью всё нипочём!
А они нам – болью в висках.
 
 
«Вот каждому свою бы земельку,
жили б дружно, пряли кудельку.»
 
 
Но чёрту это накладно,
ему пашня в мужицких руках – неладно,
им бы, чертям, поживы.
 
 
– А ну, ребята, вперёд пока живы!
 
 
Какой год, однако, стоял невезучий:
урожайный – рожь горела получше.
 

Милый рыцарь

 
Биться, сечься – вот и не будет скуки:
ухватилось копьё за руки,
ухватилось, не прыгнет обратно.
 
 
Что ты злишься, рыцарь ратный?
Про тебя написана баллада,
про тебя написана и повесть,
повесть почему-то не про совесть.
 
 
Пал соперник, не поднимешь,
латы ты с него потом все снимешь,
на себя примеришь – не подходят.
 
 
Чей-то дух чужой над мёртвыми телами ходит,
бродит дух и ждёт ещё поживы:
«Милый рыцарь, милый, милый, милый!»
 
 
Ты о чём задумался в годину?
Из себя ты выдавил мужчину.
Дух чужой в твой дух заходит смело
и копьё берёт. Ай, полетело!
 

Нам ли с чёрной силой не маяться

 
– Слышь, отец, туда поскакали!
«Что мы там, сыночек, не видали?»
– Чуял я там, батя, печенега:
вишь, трава колышется от бега,
и за бугром
пахнет ём!
 
 
«Ты, сын, погодь,
я приметил вродь
след от солнышка левее.
Скачи в хутор скорее,
пусть мужики собираются.
Нам ли с чёрной силой не маяться?»
 
 
              * * *
Нам ли с силой чёрной не маяться,
нам ли от набегов их каяться,
нам ли жизнь свою прожигать?
Нам бы в поле чистое, там лежать.
 
 
И пусть ковыль не шевелится,
моим сгнившим костям мерещится:
враг, враг, враг…
Вот так.
 

Рапира мира

 
Рапира мира меня любила,
рапира мира была строга,
рапира мира жила без мира,
рапира мира – родитель зла.
 
 
Не свет тут клином сошёлся,
клинок великий нашёлся,
клинок воткнул кто-то в горы —
вот вам мировое горе.
 
 
Плоха ль такая картина,
она никому не претила,
она намазана маслом
на холст земли прямо красным.
 
 
И кого б ни любила рапира:
она погубила полмира,
полмира у нас недожило,
недоело, недолюбило.
 
 
А и какое нам дело,
что кому-то чего-то хотелось?
Просто так было и будет:
рапира мира про нас не забудет,
рапира мира по нас не заплачет,
она ни мать и ни мальчик.
 
 
Только глазам очень больно:
ни вольно, ни вольно, ни вольно!
Целуют нас мёртвые люди.
Так будет, так будет, так будет.
 

Боярина повязали

 
Боярина, что ли, взяли?
Схватили и повязали.
Никуда ж ему больше не деться
из вашего туретства!
 
 
Не выкупит его княжья община,
зачем им лишний мужчина
на пиру боярском?
 
 
А на орды турецки, татарски
и простолюдинов хватает.
Вот так. Лихо знает.
 
 
Готов княже к смерти.
Не впервой уж (верьте не верьте)
умирать роду барскому от безделья
на чужбине с похмелья.
 

Опричнина на вас, на нас и на морду вашу крестьянскую

(Великий Новгород 1471 год и до Литовии предатели охочие)

 
Русь держалась за землю коромыслами,
пахла податью, зерном, дурными мыслями.
 
 
Неприкаянный народ, не охаянный,
размечтался о загадочной Дании,
о Польше да о Литовии:
«С Казимиром мы
давно не спорили!» —
и ругая москвича,
собираться рать пошла.
 
 
Сороктысячная рать
идёт град оборонять
не от ворога чужого,
а от русича родного,
от великих князей
москви-москви-москвичей.
 
 
«Ненавидим царя,
Новгород – усё Литва!» —
пело песни семя
позорное. Измена.
 
 
Год в годину.
«Тебе половину, мне половину.
Предателя сдвину!» —
подумал царь Иоанн,
и повёл войско сам.
 
 
А год стоял совсем нехороший —
урожайный! Намертво был уложен
последний ребёнок на пашне.
Знай, что ли, наших.
 
 
Не пожалев ни матери, ни отца,
складывал царь трупы без конца:
«Знай наших,
изменник каждый!»
 
 
А во поле звёзды коромыслом.
Чёткое сечение – злые мысли
самого Иоанна:
«Не оставлю камня на камне!»
 
 
Камень не железо,
долбанёшь и треснет.
Если Новгород в огне,
то к заснеженной зиме.
 
 
              * * *
А снег валит, валит и валит,
он мысли наши развалит
плохие и хорошие.
 
 
Русь по капелькам сложена
маленьким да кровавым.
Кто нынче в ней правит?
 
 
Динь-дон динь-дон.
Кто в Литовию влюблён,
чёрт на твою душу!
Москва имеет уши.
 

Чужие земли кому-нибудь пригодятся

 
Чужие пустые земли так желанны!
На своих пахать некому,
свои пустые стоят.
Но манит душа короля куда-то
в чужие края неизведанные.
И собирается армия
да кликаются войска!
 
 
Так из века в век.
Слаб человек,
но силён войной.
«Кто тягаться со мой?» —
говорит очередной король
и в бой!
А падёт войско иль победит – неважно.
Ведь он король самый отважный!
 
 
Чужие пустые земли,
может быть, когда-нибудь
кому-нибудь пригодятся.
И новые воины наплодятся
из утроб матерей.
Но кто-то с неба кричит: «Смелей!»
И опять собирается армия,
и снова идут войска
в никуда.
 

Баба и бравада

 
Какой бабе
больше всего надо?
Самой отважной,
которой не важно,
что она недотрога,
она постоит немного,
на коня
и в тёмные леса!
 
 
Вон её лошадь рыщет,
чего-то всё ищет:
врага или лешего
самого бешеного.
У копья остриё заточено,
а ясные очи
не дрогнут,
и на подмогу
ей никого не надо.
Бравада, бравада, бравада!
 
 
            *
Что ж ты, девушка,
от копья чужого упала:
своих женихов было мало?
Видимо, мало
на тебе их было повенчано.
Улетала душа твоя кречетом.
 

Сердце своё береги

 
Если нам объявили войну,
то я на неё пойду!
Если кругом враги,
то сердце своё береги,
до него тут много охочих!
 
 
И тёмной, тёмною ночью
не спи и не плачь сиротливо,
а за сердцем следи родимым,
самым красивым на свете,
от него ещё будут дети,
как закончится наша война.
 
 
Но нынче нам не до сна,
ведь нам объявили войну,
и я на неё иду:
я иду на фашистов смело,
на их марши и крашу набело
историю своей маленькой кровью.
 
 
А ты в том времени хмуришь бровью
да в бой идёшь на печенегов,
варягов, татар и греков.
Две женщины – две судьбы.
Сердце своё береги!
 

Я мысли свои косила

 
Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города:
город Астрахань, город Акрополь,
город совсем далёкий,
которого нет на планете,
о котором мечтают дети,
город самый красивый,
самый счастливый
и беззаботный,
где нет графиков плотных,
где поезда уносят лишь в сказку,
где каждый житель самый прекрасный
на свете!
 
 
Эх, милые, милые дети,
я такой город разрушу:
не пущу в ваши души
праздность и лень.
Дребедень, дребедень, дребедень.
 
 
              * * *
Я брала города большие
своей невиданной силой!
Я плакала на руинах
и рисовала картины,
картины совсем другие:
метро, работа, забота,
как кто-то спасёт кого-то.
Потом их рвала и топтала.
Чего хотела? Не знала.
 
 
А где-то есть Наукоград,
там любой мне будет рад.
Я этот город не возьму,
лишь письма длинные пишу:
«Какой невиданной силой
я мысли свои косила
и брала города большие,
которые мирно не жили!»
 

Старый волхв

 
Старый волхв пошёл в бой —
размахался клюкой!
Только старому волхву
ратна сечь не по плечу.
А старым волхвам,
ой, сидеть бы по домам.
Нету магии у боя.
 
 
Что же это за такое:
он клюкой да заговором
с самим булатом спорит!
Меч лихой, лихой, лихой
летит, свистит над головой
и копьё лихо
прямо в дыхо.
И чего тебе, старик, не стоится,
отчего норовишь завалиться?
 
 
Унесут тебя еле живого.
3нахаря позовут, тот сготовит
целебное зелье:
– Пей, не болей!
 
 
Волхв, оклемавшись, спросит:
«Чья взяла?» – Наша косит!
«Не зря старался!» – уснёт счастливый.
– Благодаря Волхву победили! —
судачит народ,
а народ у нас не врёт,
ему врать не велели.
Вот те и сила магии веры!
 

Воин-кудесник, тревоги вестник

 
Воин-кудесник
поёт не песни,
а заговоры:
«Кото-который
день у боя?
У того боя,
кото-который
сгубил все пашни
и сёла наши!»
 
 
Куде-кудесник,
тревоги вестник,
вестник несчастья,
а все напасти
на тебя свалят,
зава-завалят
за то, что плохо
куде-кудесил.
 
 
Пойдёшь ты лесом,
пойдёшь ты полем,
кото-которым:
сам и вспахал,
сам и засеял.
Бедою веет,
кудесник, чуешь?
 
 
Куда ты дуешь?
Твои уж угли
давно потухли.
Кричи свои заговоры
врагу навстречу!
Из сала свечи
разгонят духов.
А вражеские тела
разгонит сила богатыря!
 
 
Куде-кудесник,
победы вестник
пойдёт навстречу
моим предтечам.
Я не перечу.
 

Сто веков назад, я молодая

 
А история была такая:
сто веков назад, я молодая,
ни печали тебе, ни тоски,
лети себе и лети!
 
 
Мой муж ненормальный немножко,
называя меня своей крошкой,
всё тянул и тянул куда-то
к другим мирам во солдаты,
в новые битвы толкая:
«Дерись хоть со мной, дорогая!»
 
 
И ни печали тебе, ни тоски,
к новым победам лети!
 
 
Мы в новые битвы летели,
песни победные пели
и не возвращались обратно,
а к новым мирам! Невозвратным
войском себя называли,
в дальнюю даль уплывали,
где ни тоски, ни печали.
Начинай, мой милый, сначала.
 
 
А история, дети, такая:
сто тысяч веков назад, я молодая,
муж мой и ветер,
вот он то за всё и в ответе!
 

Женщины-воины

 
Нам неважно кто нас любит,
пишет о нас, мечтает или забудет.
Для нас бумажные вихри – лишь пыль!
(Кто меня потроллить забыл?)
Кто ещё не вытащил меч?
 
 
Нам любовь свою бы сберечь
(и я её крепко держала),
но любви всегда не хватало
для нас, женщин из племени войн.
 
 
Ты меня лучше не тронь!
Тропами партизанскими я ходила,
делала вид, что любила.
Поэтому, милый, не надо,
нету у нас бравады,
нам язык не развяжешь,
по рукам и ногам не свяжешь.
Ведь мы делали вид, что любили,
а сами шагали, шагали и били!
 
 
              *
Теперь вы слагайте легенды,
придумывайте сантименты
девам, рождённым для смерти.
И в нашу любовь, святость верьте!
 

Мы сами себе командиры

 
Я говорю: «Так надо!» —
и иду спасать мир,
а в этом мире награда —
ты сам себе командир.
 
 
Мы сами себе командиры,
ты сама себе рядовой,
в устах припорошены вирши,
чуток отдохнём и в бой!
 
 
Незачем этому солнцу
так беспощадно палить,
ведь рукоятка от сердца —
это тонкая нить:
маленький, маленький лучик
на длинном, длинном пути.
 
 
У меня заветный есть ключик,
ты ко мне подойди:
я сердце твоё открою
и чувства с собой заберу.
Нет, я конечно, не спорю,
любовь мешает в бою.
 
 
Но мы говорим: «Так надо!» —
и снова идём спасать мир,
а в этом мире награда —
ты сам себе командир.
 
 
Мы сами себе командиры,
ты сама себе рядовой,
в устах припорошены вирши,
чуток отдохнём и в бой!
 

Воины привычки

 
Воины по привычке,
воины из под небес,
нет у вас личика,
у вас в глазах только бес.
 
 
В руках меч или шпага,
за душой вообще ничего,
нахал ты или нахалка —
клич боевой вот и всё.
 
 
Воины по привычке,
воины без ружья,
у каждого есть отличие —
из глаз каждого смотрю я.
 
 
Моё детство в воине первом,
юность уже во втором,
в тринадцатом воине зрелость,
а в Жанне д'Арк я лицом.
 
 
На лице моём красною краской
ледяная застыла кровь,
её стирает булавкой
маленький, маленький тролль.
 

Я за родину воевать не умела

 
Я за Родину воевать не умела.
Я отправилась к протоиерею:
«Батюшка протоиерей,
причащай меня поскорей!»
 
 
Причащение, причащение:
батюшкино благословение,
матушкины слёзы,
а на душе лишь грозы.
 
 
Грозы грозные надвигаются.
Кто не спит, тот и мается:
на коня и в поле —
на вольную, вольную волю!
 
 
Я за Родину воевать не умела,
но за час-другой постарела.
Не узнала дома меня мать:
«Ты иль я зашла? Не признать.»
 
 
Я за Родину воевать научилась,
но с тех пор
мне Русь во снах не снилась.