Текст книги "Рыцарь Большого Меча"

Глава III

Я не знаю, понравилась ли читателю эта старая легенда о Винценте Фламелло, последнем рыцаре Большого Меча.

Но Володька прослушал ее от начала до конца.

Он слушал ее с широко открытыми блестевшими глазами, со слабым румянцем на бледных щеках, не шевелясь, не двигаясь с места.

Казалось, перед ним совершалось что-то, чего он никогда не видел, проходили какие-то видения, и он боялся сделать лишнее движение, боялся шелохнуться, как будто боялся разрушить этот чудесный мир, эти светлые грезы.

И когда его мать закрыла книжку и, повернувшись к нему, спросила:

– Ну что, нравится тебе это?

И как всегда, когда говорила с ним, обняла его за талию и заглянула ему ласково в лицо, – всё его лицо вдруг преобразилось, точно озарилось светом.

Он смотрел на мать и в то же время, казалось, видел еще те чудесные образы, и в ушах его еще звучали голоса из того далекого мира.

Он мигнул ресницами, и его тонкие, бледные, теперь чуть-чуть зарумянившиеся губы слабо вздрогнули трепетной улыбкой.

– Я тоже буду рыцарь Большого Меча…

– Как Винцент Фламелло? – спросила мать.

– Да, как Винцент Фламелло.

Он говорил медленно и тихо и прямо глядел перед собою ясным, тихо-восторженным взором.

В нем давно уже сложилось это решение, – что он станет как Винцент Фламелло, – с первых же строк этой старой легенды.

Во время чтения он уже не жил своею жизнью, а жизнью Винцента Фламелло, как будто сам он был действующее лицо в этой легенде, как будто он был постоянно рядом с Винцентом Фламелло, и, когда кончилось повествование о Винценте Фламелло, эта старая легенда кончилась только в книге и не кончилась для него, потому что он был жив и его жизнь всё равно будет продолжением легенды…

И эта жизнь казалась ему необыкновенно прекрасной и чудесной, чудесной, как легенда.

Он заснул с этими мыслями.

Но он не чувствовал, как засыпает: сначала только потускнели и спутались образы, навеянные легендой, а потом словно озарились новым светом.

Точно он только закрыл и открыл глаза, и когда открыл их, – уже открыл в новой жизни.

Ему снился странный сон.

Как будто нет в их комнатке – ни тётки, ни матери, а один он.

И вдруг тихо отворилась дверь, и в комнату вошел тот самый старик, который был нарисован в книжке в мастерской Фламелло…

Володька узнал его сразу по его седой бороде и по темному плащу.

Он подошел к Володьке и сказал:

– Володька, я ещё живу до сих пор, а Винцент Фламелло умер… Я принес тебе меч старого Жофруа, чтобы ты заступался за бедных людей. Кроме того, я принес тебе и многое другое, что требуется для рыцаря.

И он положил на стол большой узел, из которого торчала с одной стороны рукоятка меча, а с другой – его конец, оправленный во что-то блестящее (меч был в ножнах).

Он развязал узел и стал раскладывать на столе разные вещи, бывшие в узле.

Володька увидел шлем с перьями, панцирь, щит, перчатки.

Он потрогал их руками; все вещи были из железа и звенели, как чайные ложки в стакане.

– Теперь одевайся, – сказал старик.

Володька стал на постели, и старик подал ему панцирь и сказал:

– Сперва надень вот это.

И показал, как нужно одеть панцирь, помогая при этом и сам застегнуть кое-где пуговицы, приходившаяся сзади, совершенно так, как делала это тётка, когда одевала Володьку по утрам.

Володька одел панцирь.

Старик надвинул ему на голову шлем, дал в одну руку щит, а в другую – меч и потом подвел Володьку к иконе.

– Стань на колени, – сказал он.

Володька стал.

Старик сложил ему крестообразно на груди руки и, став позади его, опять сказал:

– Теперь повторяй за мной молитву.

И он заговорил, немного шамкая, как все старики, но очень внятно.

А Володька повторял за ним каждое слово.

Он говорил:

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа, я, Владимир Свербиенко, буду заступаться за всех бедных, несчастных отныне и вовеки. Аминь.

– Встань, – сказал старик.

Володька встал.

– Теперь поцелуй икону.

Володька поцеловал икону.

– Теперь поцелуй листы скорби.

И при этом лицо у старика стало очень строгое, как у учителя, и Володька понял, что если он не поцелует листов скорби, старик отнимет у него меч старого Жофруа и все другое, что принес в узле.

– Хорошо, – сказал Володька и почувствовал, как у него вдруг заныло сердце. Но в то же время ему захотелось поцеловать эти листы скорби. Они стали ему необыкновенно дороги и близки в ту минуту.

Как будто эти листы скорби были живые люди, которых ему было жалко, невыразимо жалко.

Старик достал откуда-то ту самую книгу, что читала ему тётка, о бедных, страдающих людях, а может быть не ту, а другую, только все равно что ту – тоже о бедных людях, и сказал:

– Целуй!

Володька поцеловал листы скорби.

– Теперь всё, – сказал старик, – ты сделался рыцарем Большого Меча. Поэтому теперь ты должен заступаться за всех, кого обижают.

– Я буду заступаться, – сказал Володька.

– Не щадя своего живота, – сказал старик.

– Не щадя живота, – повторил Володька.

– И тогда про тебя певцы будут петь песни, – продолжал старик, – и будут любить бедные люди.

Потом старик вдруг исчез.

Володька знал, что он – волшебный старик, поэтому его это нисколько не поразило.

Поразило его другое: он вдруг увидел себя лежащим на своей постели, на сундуке, без панциря, без шлема, без меча…

Он проснулся.

Он с недоумением оглянулся вокруг. Он не знал, как он заснул, как проснулся…

Он ничего не знал, что было с ним после того, как старик, принесший ему меч Жофруа, пропал неизвестно куда.

Он не мог также определить времени, когда приходил к нему старик.

Но старик тут был; он это знал.

Может быть, с ним, с Володькой, случилось что-нибудь странное, что-нибудь, что бывает всегда с такими людьми, как Винцент Фламелло, что ни с каким обыкновенным человеком не бывает?..

Он вспомнил, как он целовал листы скорби.

И всё другое вспомнил ясно, отчетливо.

Он посмотрел на мать и тётку, из которых одна умывалась, а другая причёсывалась, потому что было уже утро, и сказал:

– Значит, вы меня раздели, когда я спал!

Они не поняли, про что он говорит, и мать, закалывая косу на затылке, сказала:

– Погоди, я тебе сейчас помогу одеться.

И, поправив ещё раз причёску обеими руками перед зеркалом, подошла к нему и сняла со щитка стула его платье.

– А где же мой шлем и панцирь? – спросил Володька.

Мать, приготовившаяся было надеть на него верхнюю рубашку, опустила вниз руки с рубашкой и взглянула на него широко открытыми глазами.

– Что? – сказала она, возвысив голос и наклонившись к нему, так как ей казалось, что она не совсем хорошо расслышала, что сказал мальчик.

– Мой шлем и панцырь, – повторил Володька и добавил немного погодя, видя по глазам матери, что она все-таки его не понимает: – и меч Жофруа.

Володькина мать повернулась к сестре и улыбнулась.

– Ты слышишь? Значит, ему всё это приснилось…

– Да нет же, не приснилось! – крикнул Володька, – он был тут, этот старик, и сделал меня рыцарем Большого Меча.

– Ну, что, ну, что, – заговорила старшая сестра, утираясь полотенцем и из-под полотенца взглядывая на младшую. – Не говорила я тебе – не нужно было читать ему эту книгу.

– Отдайте мне меч Жофруа! – крикнул Володька.

Он поворачивал голову из стороны в сторону, останавливая глаза то на матери, то на тётке.

И вдруг он лег на постель боком, подогнул колена, сгорбился, съежился и заплакал!..

Его мать стояла посреди комнаты, опустив руки вдоль тела и опустив голову. Потом она тихо подошла к Володьке, села на сундук и, нагнувшись к нему, зашептала:

– Ну, хорошо, ну, хорошо… Это верно, что старик тебе приснился, потому что ведь он далеко отсюда, во Франции, но я всё равно достану тебе меч Жофруа и панцирь, и шлем, и ты будешь у меня рыцарем…

Она помолчала немного.

– Ну, давай одеваться.

Володька стал одеваться.

На глазах его ещё блестели слезы, но он уже смеялся и не спускал глаз с матери и говорил:

– Знаю, знаю, это всё тетя… она всё попрятала…

– Одевайся, одевайся, – говорила тётка.

Мать помогала одеваться Володьке, и глаза у ней были задумчивые и чуть-чуть точно подернутые влагой. Она никогда не любила так своего Володьку, как в эту минуту.

Почти каждый день потом, по нескольку раз в день, Володька подходил к матери и спрашивал потихоньку:

– Когда же ты отдашь меч Жофруа?

– Подожди, подожди, – отвечала мать, – вот дай кончить работу.

И она шила с лихорадочною поспешностью и иногда, когда она шила, она взглядывала на Володьку и говорила:

– Вот кончу, подожди…

И глаза у ней блестели и на щеках вспыхивал румянец.

Раз, проснувшись утром, Володька увидел на столе почти такой же узел, какой принес ему в ту памятную ночь старик с седой бородой.

Володька до сих пор верил, что старик ему не приснился, а действительно приходил в ту ночь.

И так же из узла торчал меч с золотой рукояткой и в ножнах в золотой оправе. Точь-в-точь как меч на картинке – меч старого Жофруа.

Правда, этот меч был жестяной, как и все вещи, оказавшиеся в узле. Мать купила их в игрушечном магазине, в рассрочку; она шила платье хозяйке магазина, и хозяйка согласилась уступить ей всё рыцарское вооружение на очень льготных условиях.

Но ведь этого же ничего не знал Володька, и когда на него надели панцирь и шлем и опоясали мечом, мать сказала ему:

– Вот теперь ты мой настоящий маленький рыцарь…

И, отойдя в сторону, взглянула на него издали. Володька обнажил меч и, подняв его совсем так, как Винцент Фламелло, произнес картавя немного.

– Теперь меч Жофруа у меня: и я буду заступаться за бедных людей.

Каждый день он одевался в свои рыцарские доспехи и пристегивал меч к кольцам панциря.

Но, помимо этого панциря и этого меча, его жизнь оставалась такою же, как была раньше. В ней не было ничего, что было в жизни Винцента Фламелло.

А он помнил, как он целовал листы скорби… И когда он вспоминал об этом, он искал глазами книгу, что когда-то читала ему тётка, ту книгу о бедных людях.

А книги не было.

И его сердце сжималось тоскливо и больно… Как будто эти бедные люди страдали и мучились где-то далеко-далеко и ждали его, своего рыцаря.

Сначала его занимал только этот блестящий панцирь, но теперь ему хотелось другого, хотелось того, что было в легенде.

Его мучил этот поцелуй его на листах скорби. Раз, когда мать и тётка отлучились ненадолго в соседнюю комнату к заказчице, он тихонько вышел в коридор, а оттуда на улицу.

Он пошел по улице, этот маленький рыцарь, в шлеме и панцире с «мечом Жофруа».

Он не знал, куда он идет. Он чувствовал только, что он не может не идти, не может дольше оставаться в своей маленькой комнатке.

Разве он не дал клятву, как Винцент Фламелло, и не целовал листы скорби?

Ноющая боль сосала его сердце по тем несчастным страдающим, о которых он узнал в первый раз из той книги, и что-то, что было свыше его силы, тянуло его к ним, к этим людям.

На минуту он забыл даже, что он – рыцарь Большого Меча; ему хотелось только быть с ними, с этими людьми. Казалось, его неразрывно связал с ними этот поцелуй на листах скорби.

И вдруг он увидал того человека, нищего, что недели три тому назад видел из окна коридора.

Сегодня было совсем тепло, солнце ярко светило, и нищий не ёжился, как тогда, но все же он был такой несчастный, такой жалкий.

Он стоял у ворот одного большого каменного дома и, когда проходил кто-нибудь по тротуару, быстро подходил и долго потом шёл следом, согнувшись, и, должно быть, просил о чём-то, потому что такие у него были глаза при этом и такое лицо…

Рыцарь Большого Меча хотел было обратиться к нему с вопросом, что ему нужно и не может ли он помочь ему, но в это время парадная дверь отворилась и в подъезд из дома вышел высокий господин с чёрными усами в длинном пальто и цилиндре.

Он остановился в подъезде и поманил пальцем дворника.

Дворник сгонял метлой воду с тротуара и, когда увидел господина в цилиндре, снял шапку и стоял так без шапки, держа ее в одной руке, а метлу в другой.

Он торопливо подошёл к господину в цилиндре, а тот, натягивая жёлтые перчатки, слегка повел глазами и головой в сторону нищего и сказал:

– Сколько раз говорил: гнать их отсюда!

Что было потом, рыцарь Большого Меча хорошенько не помнил.

В памяти у него осталось только бородатое широкое лицо дворника и его большая рука, лежавшая на плече нищего, и лицо этого нищего, немного испуганное, и его глаза с красными веками…

Рыцарь Большого Меча заступил дорогу господину, готовившемуся сойти на мостовую, и, обнажив свой меч, крикнул:

– Ты гонишь несчастного, а я – рыцарь всех несчастных. Не смей делать этого! – Глаза его блестели, щеки загорались румянцем. – Не смей! – повторил он.

Господин смотрел на него с недоумением и с недоумешем оглядывался вокруг.

Потом он улыбнулся чуть-чуть под усами и спросил.

– Как же вас звать, благородный рыцарь?

– Владимир Свирбиенко, – ответил рыцарь Большого Меча и добавил, строго сдвинув светлые брови: – Нельзя обижать бедных.

Острие его меча почти касалось господина. Господин отступил.

– Или тебе его не жалко? – продолжал рыцарь Большого Меча, – ты посмотри, какой он несчастный… А ты – богатый…

И, должно быть, было что-то особенное в его лице, в выражении глаз и в тоне голоса, когда он говорил это, потому что господин в цилиндре вдруг перестал улыбаться, и рыцарь Большого Меча заметил, как передернулись его тонкие губы.

А рыцарь Большого Меча в эту минуту был совсем, как Винцент Фламелло. Он не сознавал даже хорошенько, где он, близко ли, далеко ли от своей квартиры и когда ушел оттуда и очутился здесь; как будто из своей обыденной жизни, которую он вёл всегда, он ушел в ту книгу, что читала ему мать, сам стал действующим лицом в книге, и всё, что было описано в книге, ожило, тоже стало жизнью.

Как будто и молодой Жофруа находился тоже где-то тут неподалеку, и им обиженные люди, и девушка, назвавшая его палачом… Целые фразы и отдельные слова из книги приходили на память, точно он слышал их недавно или сам говорил. Казалось, в него вселился дух Фламелло, живший на страницах легенды.

Рыцарь Большого Меча готовился нанести удар и уже поднял меч…

Но в этот момент он почувствовал на своем плече чью-то руку. Он чувствовал, как рука скользнула от плеча ниже к локтю и крепко сжала локоть.

Он невольно опустил меч.

Но он не оборачивался назад, потому что в ту минуту он меньше всего думал о себе, и ему было всё равно, что сейчас с ним будет.

Может быть, сейчас его схватят, свяжут ему руки и отведут в тюрьму. Может быть, человек, схвативший его за руку, начальник стражи и за ним стоит эта стража в низеньких железных касках, в железных нагрудниках и с алебардами в руках. Он был полон негодования против этого человека, прогнавшего нищего, и смотрел на него и шевелил губами, ища слов, чтобы сказать ему что-нибудь, чтобы этот человек понял, как он низок и гадок.

Но он ничего не мог сказать ему…

Только губы его трепетно вздрагивали.

– Ну, полно, полно! – услышал он над собой незнакомый голос.

Рука, державшая его за локоть, оставила локоть и перехватила ему руку около кисти, слегка отгибая руку назад.

– Полно, оставьте его…

Голос был тихий, как будто человек нарочно понизил голос, чтобы его мог слышать только один рыцарь Большого Меча.

И рыцарь Большого Меча, по тону ли этого голоса или почему другому почувствовал вдруг, что за спиной у него стоит не враг, не палач, а кто-то, кто может понять его муку и его негодование.

Он быстро повернулся и увидел перед собой человека в круглой шляпе, в темной крылатке и в больших матерчатых галошах-ботиках.

Он прямо взглянул в глаза этому человеку, и когда он взглянул ему в глаза, на глазах его навернулись слёзы и опять нервно дрогнули его губы.

– Да как же! – выкрикнул он, чуть-чуть краснея, – да ведь разве же можно так?!

Он испытывал великую жалость к нищему, потому что за него некому было заступиться, и в его душе закипали слёзы и об этом нищем, и о том, что он один, только один заступился за него, а больше, кажется, никто не хотел понять, что нужно вступиться за обиженного…

И он пристально, с выражением мучительного вопроса, смотрел в глаза человеку в крылатке и думал, понимает ли он его, или тоже не понимает.

И ему вдруг показалось, что в этих глазах, глубоко впавших, с маленькими морщинами, расходившимися лучеобразно к вискам, светится что-то глубокое, какая-то мысль, которую человек этот затаил в себе, и о ней никто не узнает, потому что он никому о ней не скажет, и в глазах горит только её отблеск…

– Кто вы? – спросил рыцарь Большого Меча переменившимся голосом.

Он даже вздрогнул.

Этот человек так был не похож на других людей. Он сейчас только подумал об этом.

В нем всё было обыкновенно, и даже глаза его, когда рыцарь Большого Меча спросил «кто вы», как будто потухли вдруг. Но это-то и отличало его от других людей – эта тайная мысль, скрытая глубоко и на одну минуту сверкнувшая в глазах и опять словно потонувшая в них.

И почему эта мысль загорелась в его глазах, когда он увидел рыцаря Большого Меча?

– Вы – алхимик? – сказал рыцарь Большого Меча.

На минуту в лице человека в крылатке появилось недоумение. Потом глаза его, скользнули быстро по всей фигурке рыцаря Большого Меча и остановились на его лице с выражением величайшего любопытства.

– Вы – алхимик, – повторил рыцарь Большого Меча утвердительно, уже не в форме вопроса. Он и правда так думал в ту минуту.

– А кто вы? – спросил человек в крылатке.

– Я – рыцарь Большого Меча, – ответил рыцарь Большого Меча, – я поклялся на листах скорби заступаться за несчастных и обиженных.

Он вопросительно взглянул на «алхимика». Он уже не сомневался, что перед ним алхимик. Он не знал только, тот ли это алхимик или другой?

И потому он нарочно упомянул о листах скорби.

Ему хотелось знать, известно ли этому человеку о листах скорби.

И, должно быть, «алхимик» понял, зачем рыцарь Большого Меча заговорил о листах скорби и почему так вопросительно смотрел ему в лицо. Он сразу вдруг стал необыкновенно серьезен, – так же серьезен, как рыцарь Большого Меча.

– Я ничего не знаю о листах скорби, про которые вы говорите, – ответил он, – но во всяком случае, не сделаете ли вы мне честь посетить меня?..

– Хорошо, – ответил рыцарь Большого Меча.

Он теперь уже ни на минуту не сомневался, что человек в крылатке – не совсем обыкновенный человек.

Человек в крылатке даже говорил как раз так, как объяснялись между собой герои легенды о рыцаре Фламелло.

И он вложил меч в ножны и сказал:

– Пойдемте.

Он вполне доверялся человеку в крылатке.

И они пошли рядом, рыцарь Большого Меча и этот «алхимик», как два друга, живущие одною жизнью, ищущие одной правды.

Они шли по кривым грязным переулкам, застроенным каменными, с облупившейся штукатуркой, с темными пятнами от сырости, домами, минуя грязные лужи или проходя через них по прогнившим, осклизлым от грязи доскам, положенным временно вместо мостков.

Они оба молчали.

Они были уже очень далеко от места их первой встречи, когда «алхимик» остановился и сказал:

– Ну, вот, мы и пришли.

Перед ними был большой трехэтажный дом с маленькими темными окошками и двумя подъездами. Каменные ступеньки, которые вели к подъездным дверям, были сплошь покрыты тонким липким слоем грязи. Такую же грязь рыцарь Большого Меча ощутил под своими ногами на каменной лестнице, когда «алхимик» отворил дверь и они вошли в дом и стали подниматься по лестнице.

Удушливый, смрадный запах стоял на лестнице.

«Алхимик» жил на третьем этаже, и рыцарь Большого Меча порядочно устал, пока добрался до его комнаты. Все-таки он чувствовал себя много лучше в этой комнате. От вони на лестнице, от усталости у него начинала болеть голова, а в комнате было светло и воздух был чище.

Он обрадовался и тому, что светло, и тому, что открыта форточка в окошке, и тому, что около окошка увидел большое покойное кресло.

Он сейчас же забрался на это кресло.

«Алхимик» снял крылатку и сел против него на стуле.

– Расскажите мне, – сказал он, – как вы клялись на листах скорби.

Рыцарь Большого Меча ждал именно этого вопроса и только попросил «алхимика» подождать, пока он отдохнет.

Потом он приступил к рассказу.

Сначала он рассказал о книге, из которой узнал о рыцаре Фламелло, о графе Жофруа и об алхимике, затем передал историю своего знакомства с этим алхимиком.

Со всеми подробностями он рассказал, как алхимик посвятил его в рыцари и заставил поклясться на листах скорби.

Когда он кончил, «алхимик», сидевший теперь перед ним на стуле и внимательно его слушавший, сказал:

– Могу вас уверить и даже, если хотите, поклясться в этом, всё это вам приснилось, потому что, если бы алхимик точно приходил к вам, он не потребовал бы от вас непременного обязательства заступаться за обиженных с мечом в руках.

– Почему? – спросил рыцарь Большого Меча.

– А потому, – ответил «алхимик», – что представьте себе следующее. Представьте себе, что вы напали на безоружного, как, впрочем, оно и было с вами в действительности… Ведь вы напали на безоружного?

Против этого рыцарь Большого Меча ничего не мог возразить.

– Да, – сказал он.

– А разве хорошо нападать на безоружного? У вас был меч, а у него ничего; ясное дело, вы могли его убить; ему нечем было защищаться.

На это рыцарь Большого Меча уже знал, что ответить.

– Так пусть он вооружится! – воскликнул он.

– А если он не может вооружиться?

– Ну, как не может! Может.

– Или не хочет?.. Ведь не можете же вы ему приказать, чтобы он непременно вооружался. Я думаю, что и Фламелло не напал бы на безоружного. Видите, в прежнее время каждый гражданин носил оружие, а теперь никто не носит оружия, кроме разбойников.

Тут «алхимик» сощурил глаза и, глядя прямо в глаза рыцарю Большого Меча, добавил, улыбнувшись:

– Вот вас, например, тоже можно принять за разбойника, потому что вы вооружены.

– Я – рыцарь, – сказал рыцарь Большого Меча и сдвинул брови.

Он не знал, что ответить «алхимику», но это слово «разбойник» всколыхнуло всю его рыцарскую гордость.

– Если вы рыцарь, – продолжал «алхимик», – то вам все равно незачем носить оружия, потому что, повторяю, нехорошо ходить вооруженным среди безоружных… Ведь если вы присвоили себе оружие, опять-таки говорю вам, вам придётся воевать с безоружными, а это бессовестно…

Рыцарю Большого Меча стало обидно, почему теперь не носят оружия. Воевать с безоружным казалось ему действительно не по-рыцарски.

«Алхимик» продолжал:

– Кровопролитие даже запретил нам Бог, значит проливающие кровь поступают против заповедей Божьих; значит, они не имеют права судить, что хорошо, а что дурно… Если они станут говорить: «тот-то поступает несправедливо», им самим всегда можно ответить: «А ты зачем носишь меч с собою?..» Еще Спаситель сказал: «Вложи меч твой в ножны»…

У рыцаря Большого Меча на глазах выступили слезы…

Он знал, что есть сильные и слабые люди, и сильные обижают слабых и нельзя вступиться за слабых, потому что Спаситель, защитник слабых, сказал: «Вложи меч твой в ножны».

Но нужно же, нужно помочь слабым, а он не знал, как помочь.

Тоска охватила его душу, и душа опять закипала слезами.

Весь его рыцарский наряд и этот меч Жофруа казались ему теперь совсем ненужными и лишними.

Ему даже словно неловко было в нём, точно на нем было что-то чужое.

Ему стыдно было этих блестящих лат, этого шлема, как будто он вырядился в них, в эти латы, и надел этот шлем так, по глупости.

И он покраснел от стыда, когда подумал, как он покажется так на улице людям.

Но нельзя же оставить обиженных без помощи и обидчиков без наказания.

И он поднял глаза, полные слез, на «алхимика» и спросил:

– Но как же быть?.. Ведь нужно же наказать таких людей.

– Нет, – ответил «алхимикъ», – потому что Спаситель и наказывать не велел… Спаситель накажет Сам тех, кто не раскается, а наказывать нельзя, потому что, повторяю ведь велел же тебе Он вложить меч в ножны, когда Его апостол обнажил меч, чтобы наказать Его гонителей.

Рыцарь Большого Меча смотрел на «алхимика» с тоской, казалось, теперь охватившей всё существо его, и не знал, что ответить, что говорить дальше.

– Но мы можем бороться, – заговорил «алхимик», – и должны бороться, только не прибегая к насилию и не проливая крови.

Он умолк на минуту, затем спросил:

– Ты заметил, когда мы шли сегодня по улице, какая на улицах грязь, какие дома, сырые, холодные, грязные?

– Да, заметил, – ответил рыцарь Большого Меча.

– И видел, какие люди попадались нам навстречу, исхудалые, бледные, в рваном платье?

– Видел.

– И видел какие у них лица озабоченные, и глаза тусклые, и верно ты мало заметил счастливых лиц и мало улыбок?.. И дом этот видел, где я живу, и чувствовал смрад на лестнице? Ты все это видел?..

– Да…

– А разве можно так жить? в такой грязи, в такой вони, в такой бедности?.. Но люди выстроили эти дома, эти харчевни, им нет дела, что другие люди, которые живут в их домах, живут там так, как нельзя жить человеку… И ты напрасно будешь им говорить об этом, потому что они тебя не поймут. Нужно бороться с ними больше делом, чем словом. Они делают зло, а ты должен делать добро. На зло ответить добром. И когда будет больше добра, чем зла, тогда не будет угнетенных и обиженных.

Рыцарь Большого Меча смотрел на «алхимика» широко открытыми глазами. Он не понимал, к чему клонит свою речь «алхимик». Он только старался не пропустить ни одного слова из того, что он говорил.

И ему казалось, будто «алхимик» подвёл его к какой-то двери и готовится отворить её и показать ему то, чего он никогда не видел.

И он жадно ловил каждое его слово и почти с трепетом ждал каждого нового слова.

«Алхимик» продолжал:

– Если ты видишь, что какой-нибудь человек построил холодный, сырой дом и пустил в него жильцов за непомерно высокую плату, старайся найти честных людей, которые рядом с этим домом построили бы другой, не сырой и не холодный, и не угнетали бы жильцов… Вот ты называешь себя рыцарем Большого Меча… В наше время мечом много не сделаешь, а представь себе, что существует рыцарский орден, насчитывающий сотни рыцарей, и все рыцари поклялись, как ты, например, поклялся, бороться со злыми людьми, только бороться так, как говорю я… Ты один слишком беден, чтобы заплатить, например, за эту комнату, но все вы вместе – необоримая сила… Каждому из вас не тяжело будет дать по грошу на общее дело и не тяжело будет на эти гроши открыть борьбу против угнетателей, за гонимых и обиженных… Они не имеют квартиры, они в рубище, им часто не на что купить хлеба, и злые люди всячески стараются выжать из них последние соки, а вы дайте им угол, за который они были бы в состоянии заплатить, дайте пищу, дайте работу, если они без работы, и платите за работу по совести… Делайте как раз наоборот злым людям. Это будет великая война добра со злом, правды с неправдой… И вы не смущайтесь, если сначала вас будет мало, и борьба будет казаться неравной… Слава тому, кто поднимет первый это знамя восстания во имя поруганной правды… Верьте, что это восстание рано или поздно загорится по всей земле, охватит все города, все царства… И никто не посмеет на вас безоружных поднять оружие и никто не посмеет призвать вас к суду, потому что вы не делаете ничего противозаконного… Итак, значит, – закончил «алхимик», – вот какие рыцари должны, быть в наше время.

Он встал со стула и подошел к окну.

– Пойди сюда, – сказал он рыцарю Большого Меча, и когда тот подошел и стал с ним рядом, поднял его и поставил на подоконник.

– Видишь, – продолжал он. – вон, этот дом с разбитыми стеклами, там тоже живут люди… Посмотри, какая сырость на стенах, какая грязь под воротами… Там еще хуже, чем у нас на лестнице… Помнишь, как тебе стало скверно на лестнице?.. Ты мне говорил, что ты клялся на листах скорби, а это – камни скорби… они только молчат и ничего не говорят и ничего не скажут…

Рыцарь Большого Меча слышал, как дрожит его голос, и он сам смотрел на эти красные, выглядывавшие из-под обвалившейся штукатурки камни, на темные пятна сырости, проступавшей сквозь штукатурку, на разбитые окна, заклеенные бумагой, с грязными красными занавесками, и из души его поднималась тягучая, ноющая боль, точно что-то отрывалось от сердца, отрывалось и не могло порвать связи с сердцем, и сердце сжималось тоскливо и мучительно больно…

Эти «камни скорби» глядели на него безмолвно, потому что они не могли говорить, как листы скорби, но ему казалось, что если они заговорят, как в той легенде листы скорби, сердце его разорвется от муки.

И в то же время ему казалось, что хотя молчат камни, но он понимает безмолвную скорбь, скрытую в них.

И знал он также, что никто, может быть, до сих пор не смотрел на них так, как он сейчас смотрит; никто не понял их тайной скорби.

И вдруг он услышал голос «алхимика», немного неуверенный, тихий и по-прежнему трепетный.

– Можешь ли ты поклясться на камнях скорби?

Он умолк.

Рыцарь Большого Меча слышал только за собой его дыхание, неровное и прерывистое, как дыхание больного человека.

И он проговорил ему в ответ тоже дрожащим голосом и тоже тихо:

– Могу…

Больше он ничего не сказал.

Он только, не отрываясь, смотрел на эти камни скорби, как будто образовалась вдруг неразрывная связь между ним и этими камнями, как будто скорбь, скрытая в них, болезненно и мучительно передалась его сердцу…

Час спустя, рыцарь Большого Меча и «алхимик» входили в тот дом, где жил рыцарь Большого Меча.

Но рыцарь входил в этот дом уже не в латах, а в своем обыкновенном «цивильном» платье.

Он был уже теперь не рыцарь Большого Меча, а просто рыцарь, защитник угнетенных и обиженных.

Он знал теперь, как вступиться за угнетенных и обиженных.

Он не произнес никакой клятвы, но эта клятва всё равно сложилась и осталась в его сердце, когда он смотрел на камни скорби.

Эта клятва: идти наперекор злым людям против угнетателей.