Текст книги "Девятое кольцо, или Пестрая книга Арды"

– Курумо! Отзовись! – Зов заметался, путаясь в нитях и обрывая их. Одна вдруг задрожала, натянувшись до предела, дернув сгусток в сердце паутины. Послышался то ли голос, то ли стон, он захлебнулся, едва зазвучав, разбился о сплетения нитей…

Вала ринулся туда, приблизился к источнику зова и, содрогнувшись, оцепенел: дрожащий комок-искорка, спеленутый мерзкими путами, колышущий безнадежным биением стылую жуть, и был тем, кого Ауле искал все эти бесконечные годы, – точнее, распадающимся и осознающим распад сознанием потерянного майа.

А самого сознания почти не осталось, оно меркло, все меньше принадлежа майа, растворяясь в этом безумном нечто, сливаясь с ним, но не утрачивая ясности. Оно работало: лихорадочно вспоминая, перебирая боль, страх, ненависть и еще многое жуткое, чему нет названия, то, что хуже смерти, свое и чужое, НИЧЬЕ…

Личность, точнее, ее останки, становилась Вратами, а за ними клубилось неистребимое и несуществующее, вездесущее НИЧТО…

Неистребимое – пока есть кому осознавать, чувствовать, терзаться, думать… БЫТЬ…

Задыхаясь от жалости и отвращения, Ауле позвал снова, пытаясь разорвать сеть, сосредоточась на одном: вырвать майа из цепких, злых объятий. Он звал, вкладывая в этот зов всю силу горных недр… Наконец ему ответили – слабо, искаженным усталостью голосом:

– Кто здесь?

– Это я, Ауле, ты узнаешь меня? Я помогу тебе вернуться…

– Уходи, здесь опасно… для живых.

– Только с тобой.

– Не надо, меня уже почти нет. И хорошо. Прости за беспокойство и спасайся.

– Я пришел за тобой. Ты должен жить, ты не можешь исчезнуть – вот так.

– Могу. Когда-нибудь это меня уничтожит. Осталось немного, я потерплю.

– А как же я?

– А какая радость от ходячего трупа? Только мучить будем друг друга – я ведь не смогу забыть, а беспамятным и подавно жить не хочу. Зачем тебе столько неприятностей, да еще от чужого сотворенного?

– Значит, ты никогда не считал меня своим? Хоть чуть-чуть? Ведь это из-за меня ты… – Горечь душила Ауле, а жадное до страданий Ничто подхватило тысячами голосов, как жуткое эхо: «…не твой, не твой, ты один и будешь один всегда, ни одного из них не уберег, трус, ничтожество… ничто…» Вала чувствовал, как отчаяние опутывает, лишая сил, сейчас Бездна поглотит его, как пылинку, но не уничтожит – он станет ее бессмертной игрушкой, корчащейся от душевных мук бабочкой, пронзенной иглой воспоминаний, раздавленной и униженной… Как Курумо, что ждет небытия уже семьсот лет – и не получит, ибо нужен этой нетварной твари именно живым – настолько, чтобы осознавать себя. Чтобы помнить и вспоминать. Все время. Всегда.

– Ну нет! – Злость и боль неожиданно переросли в ледяное спокойствие, усталое презрение. – Не твое это дело, ты, бескрайняя помойка, тебя это не касается, сами разберемся!

Он рванулся напролом, наконец дотянувшись до того, что осталось от его ученика, и вцепился мертвой хваткой.

– Пойдем отсюда – можешь не считать меня своим Учителем, и поделом, можешь не вылезать из Лориэна, но нечего эту гадину тешить!

– Но… вернуться в Валмар – эти взгляды…

– Да сиди хоть все время в моем чертоге, все равно все уже привыкли за семьсот лет, что тебя нет…

– Семьсот?!!

– Да, и все это время я искал тебя, все горы излазил. Пусто без тебя, понимаешь?

– Но я… тоже – пустое место.

– Так или иначе, у меня ближе никого нет – и этой дряни я тебя не оставлю! – Ауле с отчаянной решимостью, не выпуская майа, рванулся назад – было тяжело, словно он увяз по пояс в трясине. А Курумо – вообще по шею.

– Брось, выбирайся сам, – донеслось до сознания Валы.

– И не подумаю! Лучше помоги – настройся на горы или хотя бы на что-то хорошее.

– Не могу – что ни вспомню, сразу такое всплывает… Ты знаешь что. Ничего, что привязывало бы к жизни, вспомнить не получается…

– Тогда вообще ни о чем не думай, просто тянись ко мне. И ничего не бойся.

Ауле вызвал в памяти горы. Перед глазами каменные массы вспенивались мощными гребнями и опадали, изрыгая потоки лавы, грохотали лавины и сверкали блестящими каплями драгоценные камни в еще колышущихся сводах пещер. Сила Весны Арды, сила творения вливалась в него; расправляя плечи, он ощущал единение с Ардой, и она выталкивала чужеродную сущность, принимая тех, кто был един с ней, в свои объятия. Лопались клейкие путы, Ничто отступало, силясь утянуть с собой лакомый кусок, но Кузнец расхохотался в отсутствующее лицо, и смех его был подобен обвалу.

Муть рассеялась, и Ауле, судорожно прижавшего к себе майа, словно волнами выкинуло на берег, на каменный пол у входа в пещеру.

Едва переведя дыхание, он вгляделся в лицо Курумо. Веки майа слегка дрогнули, колыхнулись ресницы. Поднялась и опала грудь.

Подтащив его к ручью, Ауле осторожно плеснул водой в лицо ученика, вытер рукавом оцарапанную щеку.

Глаза приоткрылись.

– Прости, Ауле… Я думал, так лучше будет – для тебя, в первую очередь. От меня одни неприятности… – Пустой, несчастный взгляд, лишь плавится в глубине черный лед.

– Неважно. – Ауле сжал плечи майа – как объяснить ему, как высказать все, что передумал и перечувствовал за эти годы: горечь и нежность, стыд и надежду, тоску и веру… – Пожалуйста, не уходи больше, я все понимаю, но не могу остаться без тебя – насовсем. Не могу.

Майа лежал у него на коленях, хрупкий, как льдинка с пламенем внутри. Сейчас лед не выдержит, треснет, рассыплется и растает… Вала прижал Курумо к себе – уберечь, не дать раствориться – снова:

– Не оставляй меня… Медленно-медленно шевельнулись растрескавшиеся губы:

– Если ты хочешь… Если тебе так лучше… Я останусь. Я выдержу, привыкну. Я буду – если ты хочешь…

– Будь. Только будь – и все… – Вала опустил голову. Искалеченная рука коснулась его плеча – майа еще не обрел чувствительность:

– Я не брошу тебя больше. Даю слово – такое больше не повторится. Я буду жить…

Лед в глазах майа плавится, тает, становясь водой, льется… капает.

– Я смотрел в огонь – в тот вечер, до того как увидел кровавый закат, я ждал – хоть какой-то знак, но ничего не увидел, огонь не ответил мне, да и с чего бы? Он никогда не отзовется – для меня… Но один знак я углядел – дороги. Может, я просто ошибся, приняв за дорогу – путь в Ничто? Глупец…

– Бывает, не кори себя еще и за это. А дороги порой оказываются добрее, чем кажутся. Пойдем ко мне. Домой.

Сняв пояс, Ауле бережно замотал поврежденную кисть, потом поднял почти невесомое тело майа:

– Пойдем домой.

* * *

Знакомая боль вцепилась в Ауле, мешая сосредоточиться, режущий свет пронзал глаза, застилая их туманом. Мысли разбегались из-под слепящего лезвия лучей, покидая горящую голову. Он начал падать, неловко, боком, не выпуская из судорожно стиснутых рук плечи ученика.

Манвэ бросился к Кузнецу. Сбившись в кучу вокруг Ауле, Валар пытались хоть как-то загородиться и защитить. Вдруг Мелькор прав и противостояние небезнадежно? События и удары обрушивались с непостижимой быстротой, не оставляя времени на размышления, оставалось лишь уворачиваться и огрызаться, защищаться и защищать. Ткалась, просачиваясь сквозь пальцы, топкая паутина, незримо окутывающая залу. Хрупкое, непрочное покрывало, и все же… Показалось или тяжко нависшее небо чуть отступило и стало легче дышать? Но боязно расплести пальцы, страшно – опустить руки. Будет ли передышка – ведь силы небезграничны… Кажется, все же отпустило – словно противоборствующие стороны разошлись по углам, собирая силы для новой схватки. Вдруг и Творец способен уставать?

Пошатываясь устало, Валар принялись отвоевывать Ауле у беспамятства, ругаясь сквозь зубы.

Мелькор осторожно высвободил Курумо из рук Кузнеца и слился с ним сознанием – как когда-то, в момент сотворения, когда сущность майа серебристой искоркой билась и пульсировала на ладони. Та его часть, что он отринул, не узнав в ней себя, спустя годы… Он бережно притягивал сотворенного к себе из мутно-серых глубин, старательно избегая касаться впившегося в самую суть майа обруча. Связь творца и творения была сильнее – сущность, носящая теперь имя Курумо, покоилась в руках Мелькора. Майа вернулся. Распахнул глаза, глядя на сотворившего, потом опустил их.

– Спасибо… Мелькор, – прошептал он.

Черный Вала немного вымученно улыбнулся в ответ. «Не Учитель: Учитель – Ауле. Что ж, поделом, нечего гонять было!»

– Лежи тихо, отдыхай, – проговорил Вала, погладив Курумо по голове. Почувствовал, как тот еле заметно вздрогнул.

– Что с тобой… ирни? – Нет сил выговорить это чужое, не им данное имя.

Майа смятенно взглянул на Мелькора:

– Ты называешь меня – так? Тебе не… противно?

– Не надо, прошу тебя! Я и так наказан за свою несдержанность… Ты никогда не признаешь меня своим?

– А разве тебе нужен – исполнитель? Палач… Ты же другое творил… Другого. Вот Ортхеннэр…

– Ортхеннэр – это Ортхеннэр, а ты – это ты. – Мелькор осторожно сжал руку майа – ту самую, что нанесла удар, ту, которую раздробил камень. – Я же вас обоих творил… Вы оба нужны мне, поверь, пожалуйста!

– Я поверю, правда… Ты только не волнуйся, не ругай себя, хорошо? Я не хочу, чтобы ты переживал еще из-за меня. Только… ты не обижайся, я не брошу Ауле – он привык ко мне, понимаешь?

– Нет, что ты! Я все сделаю, чтобы тебе не пришлось выбирать между нами.

Майа благодарно улыбнулся. Потом улыбку словно стерло с лица, он беспокойно дернулся, пытаясь приподняться:

– Ауле! Где он?

Мелькор помог ему подняться.

– Только не дергайся, не влезай – тебе лишь хуже будет. Я пойду помогу им.

Курумо мрачно кивнул, неотрывно глядя в том же направлении, потом виновато покосился на Мелькора. Тот ободряюще кивнул, потрепал майа по плечу и направился к остальным Валар.

Ауле отчаянно барахтался в липкой мути, превратившись в поле боя, где пятеро пытались оградить его от выжигающих мысли и память лучей. Великий Кузнец рванулся навстречу тем, кто отвоевывал его у Забвения, отчаянно, всем существом; боль ослепила, а потом воцарилась тишина, и в ней послышались голоса, они звали его: Манвэ, Варда, Ирмо, Ульмо, Тулкас… Мелькор. И прозвенело издалека: «Ауле! Где он?» – тревожно, смятенно. Он узнал голос и понял окончательно, что должен быть…

* * *

Амариэ, окончательно сбитая с толку непривычными ощущениями и неясными видениями, не говоря уже о происходящем сейчас, поднялась с кресла и, решившись, подобралась к Манвэ. Тот сидел на полу, уткнувшись лицом в колени. Робко коснувшись запястья, бережно погладила. Вала приподнял голову, обхватив другой рукой прильнувшую к нему Варду, и встретился взглядом с ученицей, которой, судя по всему, придется рассказать многое. Надо было сразу отправить ее домой – а теперь уже явно поздно – она столько видела. И память – он видел, как она просыпается, просачивается, как сквозь плотину, через поставленную Ирмо завесу. Как все некстати – впрочем, так, наверное, и должно было быть, и придется отвечать за все разом. Скорее всего, ученицу он потеряет, но сейчас это, пожалуй, и к лучшему. Пусть спрашивает, надо отвечать, нечего на Ирмо все сваливать: сам учил, сам воспитывал – сам теперь и выкручивайся. Мысленный вопрос прозвучал неожиданно четко.

«За что, Учитель?» – Умница Амариэ справедливо рассудила, что беседовать вслух не стоит.

– За своеволие. Говорил я тебе, чтобы шла домой…

– Тебе стыдно, что я и остальные это видели? По-моему, стыдиться должен тот, кто развлекается подобным образом!

– Прошу тебя, не надо об этом!

– Я что, должна молчать, когда тебя безнаказанно унижают?

– Лучше молчи – целее будешь. Ты же не вчера родилась, в самом деле.

Амариэ сдвинула брови и поджала губы. Вовремя промолчать в Ильмарин учились быстро, а она всегда была хорошей ученицей. Тем более что не трудно было догадаться, кто мог посметь так обойтись с ее Учителем, внушающим страх всему Валинору. Ладно, промолчим…

– Учитель, я хотела спросить тебя: на каком языке пел Гортхауэр? Я почему-то поняла его, хотя ни разу не слышала, – как это получилось? И еще… какие-то странные наваждения навеяла мне эта песня… Что это?

– Видишь ли, Амариэ, это долгий и нелегкий разговор, так что приготовься. В том числе к тому, что он может прерваться, – кто знает, что произойдет через минуту…

– Сколько успею, столько успею. И прости, что лезу с расспросами, тебе, конечно, не до меня сейчас, но я, похоже, схожу с ума, а кого мне спросить, если не тебя, Учитель?

Манвэ пожал плечами. Варда приоткрыла глаза и, пристально оглядевшись по сторонам, устроилась поудобнее, положив голову на колени супруга, а затем погрузилась в зыбкую дрему, – усталость была слишком велика. Остальные присутствующие, расположившись чуть в отдалении, тихо беседовали, не вмешиваясь в мысленный разговор Учителя и ученицы. Амариэ выжидательно молчала, глядя на Манвэ.

– Хорошо, я отвечу, раз уж так все складывается. Этот язык, идущий из Тьмы, ты знала – очень давно. Ты говорила на нем первые семь лет жизни…

Амариэ вздрогнула, ее широко распахнувшиеся глаза смотрели в упор, недоуменно и почти испуганно. Владыка начал рассказ. Слова давались с трудом, вязкими каплями сочась сквозь память. Эльфийка слушала, побледнев, сжав изящные кулачки. Неясно-тревожные картины, вызванные песней черного майа, обретали плоть, становясь все ярче и все более связными, удивляя и ужасая.

– Так я – чужая? – выдохнула Амариэ, выслушав рассказ о казни.

– Нет. Элдар не могут быть чужими в Валиноре. И ты никогда не была. Ты… моя ученица – пока…

– Пока?

– Пока ты захочешь ею оставаться. После такого…

– А ты меня взял к себе – грехи замаливать?

– Вот еще – такое замолишь…

– Так за что мне отрекаться от тебя? За то, что пощадил хотя бы детей? За то, что принял у себя? За то, что учил? – Неожиданно она улыбнулась: – Помнишь, я плакала, что меня дразнят, мол, волосы не такие, как у всех, а ты сказал, что это не недостаток, а преимущество, и другой такой красавицы нет? Мне лет девять было…

Манвэ кивнул.

– Ну вот, – удовлетворенно проговорила Амариэ и, помолчав, спросила: – Ты хотел их гибели или лишь исполнял приказ?

– Я хотел исправить искажение и стремился изгнать Тьму. Такими они не должны были жить. Я верил в это. И не могли – это я понял.

– А дети? Ты думал, их еще можно исправить?

– Думал… Ну не поднялась рука, понимаешь?! Да и сколько там памяти было, тем более – осознанного решения…

– Так за что ты клянешь себя? Почему я должна отрекаться от тебя – ты разве учил подобному?

– А лгать?

– И лгать – не учил…

– Я тебя еще многому не учил, а сам… Ты же не слепая…

– Ты меня жить учил, а сам – правил. Это немного разные вещи. – Она серьезно смотрела на Валу. – А за то, что скрывал от меня, кто я на самом деле, и подавно винить себя не вздумай – что мне, легче было бы, если б знала? Кстати, а память о детстве можно вернуть, а? – добавила она, помолчав. – Лучше уж все знать. А лезть на рожон я не буду – куда мне, так что не беспокойся. И думать стану тихо-тихо.

– Вот и умница, – улыбнулся Манвэ.

– Но память я хочу получить сейчас – а то мало ли… Ты попросишь Ирмо? Я боюсь откладывать, понимаешь?

– Хорошо, будь по-твоему, – вздохнул Владыка и позвал Ирмо.

Вала прервал беседу и тихо подошел.

– Хочешь вспомнить? – поинтересовался он, взглянув на Амариэ.

Та коротко кивнула. Покосилась на Манвэ:

– Ты будешь рядом, Учитель?

– Я буду рядом, Йолли. – Король протянул ей руку, а Ирмо положил ладони на плечи эльфийки, готовясь снимать завесу.

– Йолли… – прошептала она, погружаясь вслед за Ирмо в скрытые слои памяти.

Амариэ вспоминала все по порядку, словно падали, растворяясь одна за другой, непрозрачные пленки, скрывшие довалинорское прошлое. Когда исчезли покровы, ограждающие память от войны, чувство беды и утраты навалилось на нее, она вцепилась в пальцы Манвэ, как утопающий – во что-то мало-мальски надежное. Еще пара картин, и Ирмо вывел ее из грез. Амариэ зябко повела плечами, унимая дрожь.

– Спасибо, Ирмо, спасибо, Учитель, – я должна была знать, – бесцветным от усталости голосом проговорила она. – Теперь я и впрямь пойду домой, не буду путаться под ногами.

Амариэ усмехнулась. Подошла к Мелькору:

– Прости, что не узнала тебя тогда. А теперь, когда я помню все, Йолли будет любить тебя, последний Король Ирисов, и Амариэ полюбит тебя, брат моего Учителя. Вы действительно очень похожи. Не ссорьтесь больше, пожалуйста! А о том, чтобы эльфы Валинора все поняли правильно, я позабочусь. Удачи вам, и да хранит вас Арда! – Поклонившись собравшимся в зале Айнур, она скрылась за дверью.

Мелькор с нежностью и восхищением посмотрел ей вслед:

– Замечательная девчонка выросла, – и прибавил: – Хорошая у тебя ученица, Манвэ.

Глава 23

Златоокий, негромко что-то напевавший с тех пор, как Ауле очнулся, подошел к Манвэ и протянул ему лютню:

– Спой что-нибудь, а? Пожалуйста…

Манвэ нахмурился. Впрочем, конечно, откуда Златоокому знать?

– Ты извини за нахальство, – проговорил майа, по-своему истолковав выражение лица сотворившего. – Просто ты – хозяин, и вообще… «стоит показать кое-кому, что не так уж легко втоптать тебя в грязь», – дочитал мысль Златоокого Манвэ.

Конечно, майа прав, но ведь зарекся Владыка петь, не мог больше – с тех пор как скользнула с леденящей высоты золотая звенящая капля… Сказать, что ли, прямо – может, отстанет? Вон, Мелькор опять же рядом…

– Я не пою, извини. Пусть лучше Мелькор споет.

– Почему?

– Не поется.

– С каких это пор вдруг? – не унимался майа.

– С давних, Златоокий, с давних…

– Это после… – Менестрель наконец понял, сдвинул тонкие брови, потом тряхнул головой, отчего медово-золотые волосы облаком окутали помрачневшее лицо, и проговорил: – Я тебя непоющим не представляю и представления свои менять не собираюсь. Это что же получается, ты и Песни, и песен лишился, и так и надо?! И теперь молчать будешь, а некоторые – радоваться?

– Златоокий! – рыкнул Манвэ.

– Молчу-молчу! – смиренно пискнул майа. – Но все же спой, пожалуйста, – для меня… – серьезно добавил он. – Я прошу…

Отказать Златоокому Манвэ не мог – как откажешь собственной Песне? Майа прав: он жив, и песня снова должна звучать.

Вала взял протянутую лютню – даже настраивать не пришлось. Никто из присутствующих не шевельнулся, но воцарилась тишина.

Он провел по струнам – осторожно, почти неловко. Резко кольнуло в висок: «не сможешь!» Должен – для сотворенных, для близких, для себя. Для Эру, наконец!

Еще движение, еще касание – и музыка возникла, начав быть. Она заполнила залу, неспешно затопляя ее, неотвратимо и осторожно переплетая слова и звуки. Подхваченные течением слова сливались в песню, они оседали на губах, выпадая из воздуха, словно лишь ожидая, когда их споют, солнечными зайчиками щекотали горло, требуя, чтобы их выпустили. Они танцевали на язычках пламени свечей и бликами ныряли на дно кубков. Вот шевельнулся воздух, колыхнув занавеси, взъерошив волосы и погладив лица.

Мелькор, зажмурившись, вытянул руки, и в них мягко легла соткавшаяся из воздуха мандолина. Пальцы на мгновение замерли над струнами, потом соприкоснулись и словно слились с ними, эхом вторя мелодии Манвэ. Дробясь о стены, эхо отдавалось множеством созвучий, вплетаясь в основную музыку и развивая, оттеняя и подчеркивая ее. Ноты перекликались, отражаясь друг в друге, распускаясь причудливыми соцветиями.

А потом слова незаметно исчезли, растаяв, впитавшись в стены, и был только голос, болезненно прекрасный, почти обретающий видимость, плавящий пространство и расплетающий тугие кольца времени…

Песня, непостижимая и близкая, струнно-упругая и хрустально-ломкая… Она начала быть, расплескивая бытие на внимающих. Песня… Те, кого называли теперь Могуществами Арды, связанные с предпетым ими миром и привязанные к нему неисчислимыми нитями, дышали с ним одним дыханием, и выдох становился звуком и цветом. Вновь заискрились в переполненном жизнью воздухе пылинки, оседая на невесомых рукавах еле видимых танцоров. Струились, как водоросли в ручье, мягкие волосы, неуловимо поблескивали глаза и улыбки, сменяли друг друга угловато-гибкие и порывисто-плавные движения… Алсулайнэ, духи ветра, пели танец – или танцевали песню. Песню их стихии, Песню Творения, Песню, снова вернувшуюся к Поющему… И танец стал Темой…

Мелькор подхватил музыку вновь, и его мелодия присоединилась к Теме, прорастая сквозь него, сквозь нервы и вены, вскипая в крови артерий. Диалог разрастался, вплетаясь в тяжелую ткань незаметно опустившегося занавеса сумерек, и хотя в теме Черного Валы мерцали отголоски той, давней Песни, диссонанса не было – просто Тьма и Свет свивали новый, живой, прихотливо-изменчивый, как и подобает живому, орнамент. Находившиеся в зале забыли, где они и что происходит, погружаясь в погребенные под слоями памяти счастливые дни-без-времени, подобные линиям нотного стана, когда они, Айнур, нотами танцевали на этих дорогах…

Зазвенел серебряно, искрясь сиянием далеких звезд, голос Варды, нитью перевивая темно-светлые линии; затканными солнечными паутинками листьями осыпался на элегантно-строгий узор напевный шепот Ирмо; заблестели, самоцветно играя на изгибах фигур, речитативные песнопения Ауле, вспыхивая сквозь увенчанную жемчужным кружевом берилловую синь накатившей валом мелодии Ульмо, и торжествующе-победным звоном, подобным отдаленному гулу бронзовых колоколов, взмыл над обретшей мощь Песней Айнур, Айнулиндалэ, смех Тулкаса.

Песня изливалась, просачиваясь сквозь стены и выплескиваясь в окна, орошая дождем Блаженные земли. Она ткала облако силы, окутывающей Валинор, возвращая силы поющим. Они словно купались в ее волнах, смывающих усталость и боль, горечь и разочарование, дающих покой и уверенность.

Майар тихо подпевали, подставляя ладони и лица под этот ласковый, невиданный дождь. Величественная сила Песни не подавляла, а бережно укутывала их.

И вот Песня, обретя полные единство и гармонию, дошла до самой высокой, пронзительно-прекрасной ноты и стала мягко оседать хранящим покровом на землю, затихая и растворяясь в бархатно-прозрачном воздухе, высвечивая необыкновенно ясные звезды.

Наконец она стихла, растаяв в кристаллах снежного тумана, и разлилась теплая тишина.

Валар сидели неподвижно, погруженные в случившееся, все еще будучи музыкой, майар грезили с открытыми глазами – многократные воспоминания и упоминания стали явью.

Даже с ехидной физиономии Аллора смыло привычно-ироничную усмешку – он сидел, обхватив плечи прильнувшей к нему Эльдин, вглядываясь в навеянные Песней видения.

– Вот это музыка… – задумчиво прошептал он, когда последний отзвук Песни растаял. – Такое не нарисуешь рукой, только глазами…

Эльдин мечтательно зажмурилась.

– Понравилось? – широко улыбнулся им Златоокий. – Красота такая – хоть за лютню не берись. Они иногда так в Лориэне пели – еще до того, как Ормал и Иллуин поставили. Тогда свет по всему Альмарэн лился. А все вокруг впитывало его и потом долго отражало… Я такого больше нигде и никогда не видел, даже в Эндорэ…

– Хорошо все же, что они наконец-то спелись, – пробормотала Эльдин. – Послушаешь, и кажется, что страх отступает, небо выше становится…

– Ну раз уж в свое время подобного пения хватало, чтобы творить этот мир, так сейчас должно хватить хотя бы на то, чтобы сделать его чуточку приятнее, – рассмеялся Манвэ.

– Как-то неожиданно это вышло, прямо само собой, – задумчиво развел руками Мелькор.

– Увлеклись: уж больно тема удачная пошла, – не по-королевски озорно улыбнулась Варда.

– Я не нагородил лишнего? – смущенно поинтересовался Тулкас.

Ирмо замахал на него руками.

– Если бы это было не в тему, песня бы расстроилась, – авторитетно заявил Ульмо.

– Однако засиделись мы… Скоро народ в Лориэне соберется, так что пора выходить. Выступление окончено, господа. – Манвэ картинно поклонился.

– Ты еще с шапкой по кругу пройдись, – хмыкнула Варда.

– С короной… – добавил Ирмо.

– Да, кстати, надо ее прихватить с собой – все-таки я пока еще Король. – Манвэ поднял с пола корону и, помедлив, надел.

– Интересно, Эру слышал Песню? – проговорил Ульмо.

– Так мог бы наконец поверить, что мы можем поладить! – воскликнул Тулкас.

– В Песне невозможно лгать, это же из глубины сути идет, так не притворишься… – прошептал Ирмо. – Неужели Ему непопятно, Он же видит!

– Может, все же понял и примет? – с надеждой посмотрел на сотворившего Эонвэ.

– Да не похоже. Мне, во всяком случае, Он этого не сообщит, даже если и проникся.

– Ну неужели Он такой… – Эльдин не договорила, разведя руками. – Он же все-таки Творец!

– А Нуменорэ? – процедил Аллор. – Тоже в свое время не совпали с должным…

– Ну вы-то хоть не суйтесь! – зашипел Манвэ. – Ты и так уже влез основательно, не трогает Он тебя, и слава Эа!

– Видно, слишком мелок я, недостоин высочайшего внимания, – прищурился майа. – Ну и ладно, я не в обиде. Впрочем, ежели снизойдет, то выскажусь. Ты ведь мне тоже друг – если тебя это заявление не оскорбляет. Особенно после вчерашнего…

– Да как-то не особенно. Что, если я Владыка, то у меня и друзей быть не должно?

– Никто никому ничего не должен, кроме взаимной любви! – ухмыльнулась Эльдин. – Да что я говорю, ты же мысли походя читаешь!

Владыка покачал головой. Варда лишь усмехнулась, глядя на супруга.

– Все готовы? – поинтересовался он, оглядев присутствующих. Те разом двинулись по направлению к двери. – Тогда вперед, в Лориэн, а там посмотрим.

На сей раз решили обойтись без полета, хотя время и поджимало, – просто не хотелось расставаться. Спустились, словно нарочно болтая о чем попало, по слегка мерцающей в свете звезд лестнице, прошли по непривычно пустым в этот час улицам Валмара.

У входа в Лориэн столкнулись с Намо и Вайрэ. Раскланялись, причем Намо понимающе улыбнулся, а Вайрэ многозначительно покосилась па перекинутый через плечо супруга свернутый гобелен.

– Покажешь сейчас? – спросил Манвэ.

– Пожалуй, вам стоит посмотреть уже сейчас, а ты разберешься, когда и кому показать. – Намо развернул гобелен.

На длинном полотне было выткано почти все, что произошло в Ильмарин после Круга. Почти – потому что не могла Вайрэ видеть, куда занесло сине-стальной смерч. Но и того, что увидела, хватило ей и Намо для того, чтобы составить свое мнение о событиях.

– Ты все расскажешь как есть? То есть как было? – поинтересовался Владыка Судеб у Короля.

– Красочно и с подробностями, – пообещал Манвэ. – А ты можешь показать это для наглядности почтеннейшей публике – но попозже.

Намо улыбнулся, отметив про себя, как изменился Владыка Амана за прошедшие сутки.

На пороге возникла тонкая фигурка Эстэ. Поклонившись, она приветствовала гостей, затем бросилась к Ирмо.

– Наконец-то ты вернулся! – воскликнула она, сжав плечи супруга. – С вами ничего не случилось? – Отыскав взглядом Айо, Эстэ тревожно нахмурилась.

– Все в порядке, не беспокойся. – Ирмо погладил перламутрово-туманные волосы Целительницы. – Остальные уже пришли? – спросил он тише.

– Все в сборе. Волнуются… Такие слухи ходят – жуть! Ну я-то кое-что в Лореллин видела… – Она покачала головой. – Что-то будет, а, Ирмо?

– Не волнуйся, вывернемся как-нибудь… – Повелитель Грез обнял супругу и вступил под серебристо-сумеречные кроны Волшебного Сада вслед за гостями.

* * *

Айнур сидели на гладких валунах или прямо на шелковистой траве и, тихо переговариваясь, ожидали королевскую чету. Слухи, один другого причудливее, носились по Валмару и теперь слетелись под зыбкие своды живого чертога Лориэна.

– А я говорю, что тут дело нечисто: Мелькор Владыку околдовал! – с жаром втолковывал Оромэ слушавшим его Йаванне с Ваной. Валиэр тревожно вздыхали, боязливо оглядываясь по сторонам. – Сами судите: поединок перешел в выяснение отношений, а Манвэ по исходу этого боя Мелькора освободил и исцелил, а потом они друг другу в глаза посмотрели, и Владыке плохо сделалось, я сам видел. А все же Мятежника свободным объявил и тех, кто с ним, – тоже. Да еще вот так, на Круге! И они теперь все время рядом…

– Думаешь, Мелькор власть пытается захватить? – прошептала Йаванна.

– Да уж не иначе. Опять же с чего бы это Манвэ с орла полетел?

Валиэр зябко поежились. Алтарэн и Ити сердито нахмурились, но промолчали.

– Мелькор пытается уверить Владыку в своей дружбе… – раздумчиво покачала головой Вана.

– И весь Валинор потом к рукам приберет, – сдвинула густые брови Йаванна.

– А Варда куда смотрит? – вмешалась в разговор Нэсса.

– Да она когда-то сама была неравнодушна к Мелькору, а как тот в немилость у Эру впал, так к Манвэ ушла, – проговорила Йаванна, – а теперь, может, старое вспомнилось…

– Да она раньше с Манвэ была, Мелькор еще с Единым не ссорился! – воскликнула Нэсса.

– Возможно, она еще раньше что-то почуяла, она же Видящая, – пожала плечами Йаванна.

– А вдруг Эру на Манвэ разгневался? С орлов просто так не падают… – выдохнула Вана.

– И то верно: в Указе-то – ни слова про волю Эру… – прошептал Оромэ.

– Так расколдовал бы Эру его, избавил от наваждения…

– Можно подумать, Манвэ так легко околдовать! – фыркнула Нэсса.

– И что же вы все на Круге молчали, раз такие умные да наблюдательные? – язвительно бросила доселе будто бы и не слушавшая разговор Ниэнна. – Восстали бы все разом против козней Врага и против беззакония, чинимого прельщенным ложью Манвэ! – Скорбящая Валиэ ехидно усмехнулась.

– Против Манвэ повосстаешь! – вскинулся Оромэ. – Он и один может сделать так, что тебе небо с олений хвост покажется, а если они с Мелькором вдруг спелись…

– А если Эру и впрямь на Манвэ гневается? Самое время вдогонку пнуть его, чтоб нос не задирал, а заодно и верность Замыслу показать! – насмешливо протянула Ниэнна.

– Ага, а потом Манвэ-то найдет, как оправдаться, а тем, кто против него выступал, устроит Войну Могуществ…

– Вот и сиди тихо, благоразумный ты мой! – фыркнула Скорбящая.

– Ты-то наверняка больше нашего знаешь, так лучше бы поделилась, чем ехидничать! – сердито сказала Йаванна.

– Я всегда больше других знаю, а проку-то… – мрачно проговорила Ниэнна. – Вот явится Манвэ, тогда и будет разговор. – Она отвернулась, нарочито внимательно разглядывая прихотливый орнамент на листьях ближайшего к ней куста.

Качнулись мохнатые ветки серебристо-хвойных деревьев, и на поляне появились Тулкас с Ауле, за ними величаво вплыл (иначе не скажешь) Ульмо, потом вошли Феантури, и наконец появилась королевская чета. Чуть отстав, вошел и Мелькор в сопровождении Гортхауэра. Последними под полог ветвей проскользнули недомайар и расположились в мшистой нише чуть в стороне.

Собравшиеся приветствовали друг друга подчеркнуто церемонно, и взгляды присутствующих, словно притянутые невидимой нитью, привычно обратились к Владыке. Тот, помедлив, уселся на плоский невысокий валун и бегло оглядел собрание. Равнодушно-любезная маска легла на лицо, хищно-ироничная улыбка обметала губы – и личина рассеялась, осыпалась пылью песочных часов, когда Владыка заговорил: