Текст книги "Сабинянские воины"

– Тчеррлхх, – услышал я из уст Тошука.

– Хрлцвт успррц! – произнес Треххвостый и поспешил догонять группу.

– Что это за суета у них? – спросил Ержи, когда звуки удалились и в коридоре восстановилась тишина. – Надеюсь, не война началась?

Тошук не сразу ответил; он казался погруженным в размышления.

– Слава Богу, нет. Просто на горном участке стены была попытка проникновения – скорее всего, какие-то туристы, любители острых ощущений. Попытка были отбита, но в процессе один из этих туристов был легко ранен. Солдаты бегут туда для усиления охраны. А то вдруг власти страны, откуда происходит раненый, сочтут это удачным поводом для «симметричного ответа»…

– И все это он передал вам одним коротким шебуршанием? – недоверчиво спросил Ержи.

– Нет. Большую часть этой информации я знал еще до того, как мы здесь встретились. Я не зря сидел в интернете.

– Господи, надеюсь, что ничего страшного не произойдет, – услышал я свой испуганный голос.

– Я тоже на это надеюсь. На самом деле, подобные инциденты случаются регулярно. Помнишь последний случай, когда несколько пловцов в неопреновых костюмах пытались сделать вид, что им нужно срочно «спастись» на сабинянском пляже? Пару месяцев назад. Ты тогда тоже участвовал в обсуждении.

– Но это же было совсем другое. Их окружили и мягко выдавили. Нет, они потом, конечно, жаловались, что изнемогали от усталости, что жестокие парни с косами чуть их не утопили. Но в это мало кто поверил, кроме заклятых врагов Сабинянии: «туристы» оказались профессиональными пловцами, и расстояние, которое они преодолели, ничего им не стоило. Вобщем, обычная попытка самопиара на сабинянской теме. Но здесь – ранение…

– Тот идиот, который два года назад сломал себе обе ноги, после того как его сбросили со стены, куда он пытался забраться – вобщем-то, тоже вполне себе ранение, – возразил Тошук. – Хотя ты прав, зрелище крови на изнеженном тельце «мирного туриста» – это не самый удачный видеоряд для Сабинянии. Особенно если это какая-нибудь несчастная мать, которая «просто хочет, чтобы ее дети дышали чистым воздухом». При том, что мест с абсолютно таким же чистым воздухом по всему миру, слава Богу, пока еще достаточно. Но им нужен именно сабинянский воздух. Короче, это просто желание во что бы то ни стало попасть туда, куда не пускают, – в сердцах добавил он. – Да еще и задешево сделаться героем теленовостей.

Мы снова зашагали молча. Кладбище все не кончалось. Один раз Тошук остановил нас около одинокой ниши на противоположной стене. Мы уже не раз проходили такие. Там были сложены лампы, одеяла, еще какая-то утварь и стояли бутыли с маслом. Из них-то Тошук и пополнил запас горючего в наших лампах. Я было хотел снова расспросить Тошука про погребение усопших, но Ержи меня опередил.

– Знаете, у меня такое ощущение, что мы идем в гору. И даже потолок, – он поднял руку с лампой повыше, – чуть-чуть уходит кверху.

– Так и есть, – равнодушно ответил Тошук. – В той стороне – горы. Рельеф местности поднимается, и подземные ходы – тоже.

– И, похоже, тут уже долбили прямо в камне, – Ержи потрогал рукой стену. – Вот уж впрямь каторжный труд. Как рабы в римских каменоломнях.

– Спасибо, ваша позиция мне уже известна, вы можете не напоминать о ней каждый час, – сказал Тошук раздраженно, но сразу взял себя в руки. – Откуда вы знаете, кто и каким образом это строил?

– Ну конечно, они это делали на искреннем энтузиазме, как строители первых пятилеток в СССР, – прошипел Ержи. – Это часом не их черепа рядом лежат, а? Чтоб далеко не ходить, прямо тут и складывали.

Тошук резко остановился.

– Слушайте, мне кажется, вы свою экскурсионную программу уже выполнили, – проговорил он, едва сдерживаясь. – Вы узнали все, что вам хотелось – что здесь рабовладельческий ад и тоталитарная секта. Мне кажется, вам больше нет смысла здесь оставаться. Я попрошу, чтобы вас завтра же вывели…

– Стойте, ладно, я все понял! – Ержи сразу обмяк. – Я несдержанный, простите. Впредь буду работать над собой, ей-богу. Меня просто потрясли эти черепа и объем работы по строительству тоннелей… Я никак не могу себе это все рационально объяснить. Прошу вас, не говорите никому об этом… о моем срыве! – Он жалобно посмотрел на Тошука.

– Об этом и о других ваших особенностях тут и так все знают, – вздохнул Тошук, но, как мне показалось, с облегчением. – Решение принимаю не я. Если руководство решит выдворить вас – так и будет. Но пока, как видите, к вам снисходительны. Уж не знаю, почему… Прошу простить и меня тоже, – добавил он уже другим тоном. – Весть об инциденте на границе меня слишком взволновала. Впрочем, помочь делу мы пока все равно ничем не сможем, поэтому лучше не говорить об этом.

Мы снова замолчали. Коридор все сильней забирал вверх, и в какой-то момент ровный каменный пол превратился в ступеньки. Мне снова показалось, что впереди слышен какой-то топот. Однако нам не довелось выяснить, кто был ему причиной, потому что на ближайшем перекрестке Тошук свернул влево. Здесь пол снова стал горизонтальным, а через некоторое время начал плавно спускаться вниз. Оглянувшись, я заметил, что могильные ниши закончились.

– А почему погребения не подписаны? – наконец решился я. – Нет никаких табличек с именами. Ведь, наверное, трудно запомнить, где могила твоего родственника. Скелеты все одинаковые.

– Они не пытаются это запоминать, потому что это не нужно. Какая разница, какой скелет при жизни составлял каркас земного тела твоей матери или отца? Все равно скелет – это не мать и не отец.

– Странно, такое ультрарациональное отношение к останкам… Но тогда почему просто не сложить их в общую кучу и не закопать? Уж если на то пошло, это позволило бы выгадать много свободного места. Строить для каждого отдельную нишу – это, мне кажется, слишком большие усилия для костей, которые не предполагается даже идентифицировать…

Я вдруг испугался, что сказал лишнее, потому что Тошук долго не отвечал. Однако, взглянув на него, я понял, что он просто задумался. Наконец он ответил.

– Понимаешь, здесь оказывают уважение останкам, но как умершим вообще, а не конкретно умершему Тойту, Мше или Ребу. Это я называю моих хороших знакомых, недавно погребенных здесь…

– А сколько им было? – вырвалось у Ержи, но он тут же смущенно замолк.

– Тойт был пожилым, примерно ровесником Теше, который нам дверь открывал. Мше еще не было сорока. Хорошая была женщина, – задумчиво сказал Тошук. – А Реб был почти мальчишкой, шестнадцать лет. Не успел даже в отряде послужить. А так мечтал. Тренировался вместе с нашими спецназовцами. Те ему позволяли – славный был паренек, светлый такой. Всем нравился. Мы с ним столько о книгах проговорили! Представляете, к его возрасту уже всего Достоевского перечитал. Но потом какая-то инфекция – и сгорел за три дня.

– Может, грипп? – тихо спросил Ержи. – Я слышал, что если его не лечить, то можно и помереть. В Европе, говорят, раньше умирали.

– Может.

– Подумать только – ведь будь здесь лекарства, его могли бы спасти! – воскликнул Ержи. – Нет-нет, я все понимаю, я знаю, меня выдворят. Но я просто не могу это спокойно слушать!

Как ни странно, Тошук отреагировал совсем иначе, нежели раньше.

– Это естественно, что вам его жаль, – сказал он мягко. – Мне его тоже очень жаль. Но здесь считается, что его смерть была угодна богине Сабине. Ведь все так или иначе умрут. С точки зрения богини, порядок смертей не столь важен.

– Но ведь порядок смертей важен для живых, – не выдержав, сказал я. – Тойт был по местным меркам глубоким стариком. Его жизнь и так подходила к концу. Мша, хоть и не была старой, уже успела, наверное, вырастить детей. А жизнь Реба только-только начиналась. У него были родители, которые, наверное, мечтали увидеть его настоящим героем, умелым воином. А вместо этого он умер, и они даже не знают, где его кости…

Я умолк.

– Главная особенность сабинян – это величайшее смирение, – ответил Тошук. Мне показалось, что никогда до этого его голос не был таким тоскливым. – Я сам до конца не понимаю, как это возможно. А также – нужно ли это. Но факт, что это удивительное общество существует уже много лет и, вполне возможно, что без смирения оно бы не выжило.

– Тошук, простите за очередной цинизм, но, может, все дело в нежелании перенаселять страну? – робко спросил Ержи. – Если бы они завезли антибиотики и все такое прошлое, то люди перестали бы умирать раньше 80 лет. Но где бы они тогда всех разместили? Пришлось бы насильно выдворять часть народу во внешний мир. И как бы они решали, кого выгнать, а кого оставить?

– Наверняка и этот фактор принимается в расчет. Это печально, но высокая смертность – единственный способ существования замкнутого сообщества на ограниченной территории. А еще это единственный способ сохранить генетическое здоровье маленькой популяции – то есть путем отбраковки слабых. …Не подумайте, что мне очень нравится так говорить, – сказал он, повысив голос. – Я так же, как и вы, всегда считал, что мы – все-таки нечто более совершенное, чем животные. И помимо естественного отбора у нас есть еще и чувства.

– Чувства здесь, казалось бы, никто не отвергает, – продолжил он после паузы. – Родители Реба очень скорбели о его смерти. Так же, как и другие скорбят о своих умерших родных. Но, несмотря на огромную скорбь, которую просто не описать словами, они знают, что так было нужно. Вот только как можно сочетать в себе это, я и сам не представляю.

Мы надолго замолчали. Коридор сначала шел вниз, а затем снова стал ровным. Одновременно он стал загибаться влево. Наконец, я решился продолжить неприятную тему.

– Тошук, а где, с точки зрения сабинян, находятся души умерших? Если они никак не сопоставляются со своими останками, то где они? И зачем тогда нужно выкладывать в нишах скелеты?

– Кажется, нам с тобой случалось обсуждать культ Сабины. Я тогда говорил, и сейчас повторю, что всего не знаю. Вроде как Сабина – это некая свердуша, которая объединяет в себе души всех, кто здесь живет. Тоже самое касается материи: вся плоть Сабинянии и самих сабинян – это и есть Сабина. Вобщем-то, идеи не новы и свойственны как многим языческим культам, так и христианским ересям. Если я правильно понимаю, создатели нашего любимого фильма «Аватар» тоже имели в виду что-то подобное. По идее, такая концепция вообще освобождает от обязанностей как-то специально погребать умерших. При жизни человек – это каким-то образом обособленная часть общей души, Сабины. Может, это даже иллюзия обособленности, если истинное состояние – единство. Со смертью человека обособленность заканчивается, и его душа присоединяется к единой душе, а плоть, соответственно, растворяется в единой плоти.

– При этом Сабина не объемлет весь мир, – добавил я. – Как я понимаю, ее «мегатело» заканчивается стеной. Ну и душа, понятно, состоит только из «своих».

– Интересно, насколько глубоко под землю уходит ее тело? – спросил Ержи. Он чудо как быстро забывал пережитое смущение. – Но, сдается мне, что здесь мы еще внутри Сабины!

– Зачем же они все-таки погребают мертвых? – настаивал я.

– А знаешь, я думаю, это просто остатки прежней постхристианской традиции. – Тошук повернулся ко мне. – От нее трудно избавиться, как ни старайся: миновало ведь только три поколения. К тому же сабиняне все время соприкасаются с ней через интернет. Поэтому возникает противоречие. В культе останков, с точки зрения сабинянской веры, нет смысла. Но они все же почему-то не сваливают их в общую кучу и не дробят лопатами, что было бы логично, а аккуратно выкладывают в нишах. Хотя и безымянных.

Коридор продолжал изгибаться, и тут я увидел – точнее, сначала только почувствовал – что откуда-то слева в черную мглу вливается серая. Там наверняка был источник света. Темнота все больше разбавлялась, и вот вдалеке показалось маленькое белое пятнышко. Мы сразу прибавили шагу. Пятно становилось все больше, превращаясь в дверной проем, за которым было солнце, шелест листьев и звуки жизни. Солнечные лучи осветили стены коридора – здесь они уже не были такими сырыми. Мы потушили ставшие ненужными лампы.

– Уфф… Если честно, в какой-то момент я стал сомневаться, что мы отсюда выберемся! – воскликнул Ержи.

На сей раз он не шутил.

Глава 10. Первый бой

Вслед за Тошуком мы вышли через дверной проем – самый что ни есть обыкновенный. Люки, закомуфлированные под мшистые кочки, остались в прошлом. Мы оказались в большой комнате с земляным полом и каркасными стенами, затянутыми тряпками. Прямо напротив выхода пологи были подняты, и солнце – уже, впрочем, закатное – освещало работавших здесь людей. Слева стояли несколько станков – похоже, ткацких. Сидевшие за ними мужчины и женщины с ритмичным стуком поднимали и опускали планки, подбивая ряды полотна. Повернувшись к нам со своими всегдашними вежливыми улыбками, они тут же снова погрузились в работу. Кроме них, несколько человек занимались шитьем и вязанием. Я заметил, что мужчины здесь так же ловко управлялись с иголкой и вязальным крючком, что и женщины. Остальные чинили мелкую утварь – кто-то стучал молотком, выпрямляя помятый котелок, кто-то сверлил дырки в металле, быстро вращая колесико ручного сверла. Комната была наполнена стуком и гулом – не слишком, впрочем, громким. Среди работавших было много детей, и все они тоже казались очень занятыми. Опять-таки никто из них не обратил на нас особого внимания, словно появление внешних экскурсантов из подземного хода в это время дня было здесь в порядке вещей.

– Интересно, что нужно сделать, чтобы они хоть чему-нибудь удивились? – пробурчал Ержи.

– Давай не будем проверять, а? – усмехнулся я.

Мы вышли на улицу и увидели ту самую поляну, откуда до обеда уходили за ойтом. Комната, куда нас вывел тоннель, оказалась торцевой частью большого мужского дома. Странно, что я прежде не заметил, что сбоку там размещались мастерские. Правее дома дымились костры кухни. Там суетились несколько человек – видимо, готовили ужин. Среди них была и Кен, которая давеча отправила нас за травой. Заметив нас, она повернулась и приветливо помахала.

– Наверное, вы устали? Говорят, у вас был длинный забег по подземелью? – спросила она, когда мы подошли.

Мы переглянулись: определенно, здесь невозможно ничего скрыть.

– Хотите пить? – она зачерпнула большой ковш воды и подала нам.

– Спасибо. – Я с жадностью припал к блаженной влаге. – Нам очень неловко, что мы… заблудились и столько времени проболтались зря.

– Ну что вы, ничего страшного. Думаю, за это время вы смогли узнать что-то новое о нас, так что все было не зря.

– О да! – промычал Ержи, не отрываясь от ковшика.

Вода текла у него по бороде.

– Если у вас еще есть силы, то можно помочь на кухне. У Меб – она временно заменяет заболевшего повара – сейчас много работы.

Мы посмотрели в ту сторону, куда она показала, и увидели Меб. Ею оказалась по местным меркам довольно высокая, ростом с меня, девушка лет двадцати пяти. Ее платье – точнее, просто удлиненная рубаха, доходящая до икр и перехваченная плетеным пояском с какими-то висюльками – была довольно темной, почти бурой: похоже, свежая краска еще не успела вылинять с полотна. Такой же бурой была ее косынка, из-под которой выбивалась длинная каштановая коса.

– Да, работы много, потому что Меб, увы, неопытная повариха, – усмехнулась обладательница этого имени, заслышав разговор о себе. – Но если вы до этого помогали Хобу, то вместе, надеюсь, мы справимся с ужином.

Мы с воодушевлением подступили к котлам. Оказалось, что Меб ничуть не преувеличивала: она действительно готовила несколько хуже, чем наш прежний наставник, и помощь была кстати. Я подумал, что впервые встречаю в Сабинянии не супермена, способного на все, а обычного человека, который, как и я, может чего-то не уметь. Признаться, это открытие немного успокоило меня, особенно после пережитых волнений. Совместными усилиями мы в итоге сварили кашу. Она вышла более пресной, чем у Хоба, но была вполне съедобной и, главное, сытной. Чай готовил я сам. Скажу не без гордости, что это простейшее блюдо у меня получилось отлично.

Тошук сразу после ужина снова куда-то исчез. Да и прежде он нигде подолгу не задерживался. Я видел его то тут, то там; он обменивался быстрыми фразами с разными «колхозниками», помогал кому-то в работе и снова уходил, словно страшно куда-то торопился. Впрочем, я не очень придавал этому значение. У меня была работа при кухне, я чувствовал себя нужным, и это сообщало моей душе покой. А самое главное – похоже, никто не собирался наказывать нас за самовольное проникновение в подземелье.

– Как называется эта ферма? – спросил я Меб, усиленно отдирая нагар от котла.

Справедливости ради, у Хоба таких побочных эффектов, как пригоревшая пища, было меньше.

– По-разному. Иногда просто «Ойт». Иногда – «Картофельное поле». Когда здесь сажают картошку. Иногда – «Коровы и козы».

– Но все понимают, о чем идет речь?

– Конечно.

Все уже поужинали и разошлись по своим делам. Кто-то брился у ручья, кто-то купался. Ручей здесь был только один, зато широкий и полноводный. Шум воды слышался издалека, а выдолбленная в камнях купальня была размером с небольшой бассейн. Сейчас уже стемнело, но плеск воды и голоса с той стороны свидетельствовали, что водные развлечения здесь очень популярны. Я залез в ледяную воду только один раз, и мне этого вполне хватило. Ержи, наоборот, так вошел во вкус, что пропадал на ручье уже битый час, попутно знакомясь с местными обитателями.

Я покончил с котлом и устроился у костра, потягивая травяной чай и наслаждаясь неподвижностью. Лишь одна мысль не давала полностью расслабиться: ни один из солдат, бывших тут днем, пока еще не вернулся. Многих из них, как я теперь припоминал, мы встретили в подземелье: они бежали в сторону гор. А теперь и Тошук ушел, и спросить, чем закончился инцидент на границе, было не у кого. Я приглядывался к сабинянам и пытался понять, что они думают обо всем этом. Но, как всегда, их лица выражали спокойную безмятежность. «Нет, не может быть, чтобы им было все равно!», – думал я. И вдруг я почувствовал что-то странное. Как будто на несколько секунд все вокруг померкло. Посреди темноты я увидел… нет, не увидел, потому что это было не зрение, а какое-то иное ощущение. Вокруг замелькали неясные тени – я одновременно видел, слышал и осязал их. Я чувствовал боль, но в то же время мне казалось, что я же являюсь и источником этой боли. Рядом будто бы проносились стрелы, хотя на стойбище было тихо, и кричали сотни людей, хотя я не слышал ничего. Я уронил свою чашку-пробирку и прижал руки ко лбу. Когда я отнял их, наваждение исчезло. А открыв глаза, я встретил взгляд Меб – она внимательно смотрела на меня, чуть нахмурясь. Но ее огорчило явно что-то иное, нежели разлитый чай.

Словно по команде, мы встряхнулись. Я с извинениями подхватил пробирку и машинально потянул к себе уже очищенный котел – нужно было хоть что-то делать. Меб тоже было вернулась к своим делам. Мне показалось, или она почувствовала то же, что и я?

– Ты уже хорошо отскреб. У меня так не получалось. Можно нести споласкивать, – с улыбкой сказала она некоторое время спустя. – Сейчас я закончу свое, и пойдем.

Я подумал, что она была бы рада поговорить о чем-нибудь, чтобы не думать о том видении.

– Ты родилась здесь? – спросил я.

– Да, конечно. В мои годы новых членов в общину уже не принимали.

– А твои родители? Они «внешние»?

– Мама родилась уже здесь. Она родила меня в 16 лет, – пояснила Меб, заметив мое удивление. – А отец – да, он пришел сюда среди первых поселенцев.

– Они живы?

– Нет, увы. Здесь мало кто живет больше пятидесяти лет. А мама умерла еще моложе.

– Это огорчает тебя? – помолчав, спросил я.

– А как ты думаешь? – она повернула ко мне лицо, но на нем не было раздражения или обиды, только искреннее вопрошание.

– Прости. Конечно, огорчает.

– Все умирают, – она спокойно вернулась к своему котлу, который терла пучком жесткой травы. – Это очень больно, но с этим ничего не поделаешь. Если бы все наши желания исполнялись, знаешь, что бы с нами было?

– Хм, наверное, ничего хорошего… А та повариха, которую ты заменяешь? Что с ней случилось?

– Заболела. Должно быть, какой-то вирус. Она сейчас в мужском доме. В нем есть специальная комнатка для больных. Там тихо, в отличие от женского дома. За ней ухаживают Ти и Шел. Они очень хорошие лекари.

Я подумал, что помещать вирусного больного в общую палатку, где он будет отделен от других спящих только тряпичными стенками – это однозначно спровоцировать заражение всего стойбища. Но говорить ничего не стал.

– Для серьезных больных у нас есть отдельные дома, – сказала Меб, прочитав мои мысли. – Но у Они болезнь протекает, к счастью, в легкой форме. Ей просто нужно отлежаться.

Я встал, чтобы отнести котел к ручью. Меб поспешно поднялась и подхватила свою часть посуды.

– А ты, получается, совсем одна? Или у тебя есть братья, сестры, муж?

Это прозвучало как-то двусмысленно, но Меб, кажется, ничего такого не заметила.

– У меня была одна сестра, но она умерла ребенком. У родителей были еще дети, но они умерли так рано, что я их и не помню. Так что я одна.

Она не ответила на вопрос о муже. Я не решался переспрашивать, но она заметила это сама, почувствовав мою мысль.

– Я не замужем. Не получилось.

Мы дошли до полоскальной ванны, и Меб погрузила свой котел в прозрачные струи.

– Как так не получилось?

– Ну, обыкновенно. – Она слегка улыбнулась, болтая котлом в воде при свете масляной лампы. – Не получилось совпадения моего желания и желания другого человека.

– А, понятно. Ты была в кого-то влюблена, и тебе не ответили взаимностью?

Было удивительно, как легко и просто получилось у меня задать этот вопрос. Это точно было в первый раз в моей жизни. Может, темный вечер и свет лампы способны избавлять от застенчивости?

– Я и сейчас влюблена. Это чувство так легко не проходит.

– А тот парень… он знает о твоей любви? Ты ему говорила?

– Нет, не говорила. Но он, конечно же, знает. Это ведь легко увидеть.

– И он тебе сказал… ну, что ты не в его вкусе? Или как он это сказал?

Меб рассмеялась.

– Что ты, разве о таких вещах можно так говорить? Нет, мы вообще с ним об этом не разговаривали. Но он прекрасно знает, что я чувствую, а я знаю, что чувствует он. Я знаю, что он очень тепло ко мне относится, и очень мне сочувствует. Но он ничего не может с этим поделать. Ведь сердцу приказать нельзя. Вот так.

Мы закончили, собрали посуду и пошли назад. Все, что говорила Меб, было правильно и логично, и я уже не раз встречал подобные рассуждения в романах и в книжках по психологии. Но мне всегда казалось, что люди, воспевающие такие «естественные отношения», кривят душой. Ведь если человеку нужна любовь, он не сможет довольствоваться дружбой и взаимопониманием. Впрочем, Меб и не говорила, что довольна.

– И… как ты утешаешься?

– Никак. Разве это можно утешить?

– Хм. Получается, ты страдаешь? – Я удивленно на нее посмотрел.

– Что тебя удивляет? Конечно, страдаю. Но это же естественно в моем случае.

– Да, конечно. Просто… я думал, что вы, сабиняне, умеете смиряться с любыми невзгодами. Что вы – этакие стоики.

– Стоики? Это которые учили радоваться тому, что имеешь? Но это же невозможно. А если для кого-то это возможно, то, значит, это не человек, а животное, у которого нет сложных чувств. Но у нас-то они есть. Так что мы, как и все, умеем страдать от неразделенной любви. Другое дело, что у нас не принято культивировать страдания. Мы знаем, что в нашей личной боли никто не виноват, включая того, кто не ответил нам взаимностью. Ты спросил, чем я утешаюсь? Знаешь, я была неправа, сказав, что ничем. Я утешаюсь нашим миром, нашими добрыми людьми, своими обязанностями и необходимостью спасти Сабинянию во что бы ни стало. Я говорю слишком пафосно, да?

– Нет, ничуть…

Мы расставили посуду по местам и снова взялись за пробирки с чаем.

– Но что же тогда делать? Неужели придется горевать всю жизнь?

– Может, и придется. А может, Сабина пошлет мне счастливое забвение. Может, я просто умру, и не буду долго мучиться. Разные есть варианты, – улыбнулась она.

Клянусь, в ее словах не было ни преувеличенной рисовки, ни слезного отчаяния – ничего того, что обычно сопровождает подобные реплики. Она объясняла кратко и просто, словно намечала план сельхозработ на будущий год.

– Как же это грустно, – пробормотал я.

– Наверное, если бы мне было слишком грустно, я бы не выдержала и покончила с собой. Но раз я этого не делаю, значит, мне не так уж и плохо.

– У вас это разрешено?!

– Что разрешено? Самоубийство? А как это можно запретить? Это акт отчаяния, когда человек больше не может терпеть. Как нельзя запретить любить, нельзя запретить и распорядиться своей жизнью.

– А у вас много самоубийц?

Она подумала, посмотрев на меня.

– Нет, немного. Но они бывают.

У меня в голове стремительно проносилось – стоики, Япония, харакири, путь воина, гиперрационализм, разумный эгоизм, Чернышевский, сны Веры Павловны… Все это звучит так складно, когда читаешь об этом в книге. Но когда встречаешь человека, который действительно живет по этой программе, это кажется невероятным. «Бывают самоубийцы», сказала она. Это что-то новенькое. Значит, есть страдания, от которых «сабинянское чудо» не знает лекарств…

– Знаешь, а ведь мне именно сейчас стало легче, – вдруг сказала она, подняв глаза. – Я поговорила с тобой, все тебе рассказала, и меня как-то посветлело на душе… Хотя я не сказала ничего нового ни для себя, ни для других. И все же – мне легче.

– Это такая психотерапия, – усмехнулся я. – У нас она давно в моде, уж оскомину набила. Ну да тебе ли не знать? Американская школа психоанализа. Нужно, мол, обязательно проговорить с кем-то свою беду, поделиться ею, и тогда станет легче. Твой собеседник как бы возьмет часть проблем на себя. Ну и самой тебе многое станет понятней, а значит, будет проще найти решение. Все эти клубы взаимопомощи, психотренинги… Хм, но получается, это как раз культивирование страдания, за которое мы так бичуем наше общество! – рассмеялся я. – И я, который так восхищался вашей традиционностью и смиренностью, сейчас, выходит, тебя развращаю.

– Не развращаешь, не беспокойся, – засмеялась Меб в ответ. – Во-первых, и у нас друзья утешают друг друга. А во-вторых, не может быть такого, чтобы абсолютно весь культурный багаж вашего мира был вреден. Что-то должно быть и полезно. Просто не стоит перебарщивать, вот и все.

Мы немного посидели молча.

– Слушай! – вдруг сказал я. Странное дело: с Меб мы сразу стали говорить друг другу «ты», с первой минуты. И я даже не заметил этого. – Слушай, а ведь у вас так много прекрасных парней, каждый из которых – ну прямо готовый герой для Голливуда. Только он настоящий, рядом, из плоти и крови, а главное – он скромен и не осознает своего героизма. Ну, например… – Тут я вспомнил, что не знаю имен ни одного из здешних суперменов. Я ведь так и не спросил, как зовут Треххвостого, Двукосого, Многокосого и всех остальных, на которых я смотрел, раскрыв рот. – Неужели ни один из них не вызывает в тебе чувства, которым можно было бы заглушить твою страсть? Ну, не сразу, так хоть со временем! Извини за пошлую формулировку, но ты же живешь тут прямо в цветнике прекрасных мужчин!

М-да, выходило уж слишком откровенно. Я уже начал было стыдиться своего порыва, но Меб кивнула с самым серьезным видом.

– Конечно, я это осознаю. И конечно, эти прекрасные люди не могут не вызывать у нас, женщин, сильных чувств. Скажу больше – именно один из них и есть объект моей любви. Так что, как видишь, мое чувство совершенно естественно. Ты сам мне его посоветовал, – снова улыбнулась она.

Ну да, как же я мог не догадаться! Конечно, это кто-то из них, восхищающих своей самоотверженностью, стойкостью и добротой. Кто-то из этих сильных и мудрых ангелов. Как, должно быть, им грустно сознавать – им, стоящим бесконечно выше подобных страстей – что они стали причиной банальных женских страданий! Я был уверен, что тот же Треххвостый никогда бы не стал радоваться, узнав, что с налету покоряет женские сердца. Огорчился бы, что заставил страдать невинную душу – вот это вернее всего. Но как же все-таки его зовут? Вот я осел! Почему я до сих пор не спросил его имени?

– Эгр.

– Что?

– Человека с тремя светлыми хвостами зовут Эгр, – сказала она.

Я смутился. Она, как и другие, видела все, что приходило мне в голову. Впрочем, я так и не узнал, был ли Эгр тем самым невольным возмутителем спокойствия ее души, или она просто решила сообщить мне имя того, о ком я подумал.

Поляна уже опустела; большинство обитателей стойбища расположились на ночлег. В темноте изредка мелькали светлячки масляных ламп, да за тряпичными пологами домов двигались размазанные световые пятна. Было очень тихо, если не считать неумолчного треска цикад. На Трех Ручьях я слышал их лишь изредка, а здесь мощный хор оглашал поляну со всех сторон.

В круг света наших ламп вбежал мокрый и счастливый Ержи.

– Слава Богу, успел! А то уж было подумал, что все разошлись, и мне придется спать у костра. Потому что, конечно, я уже забыл, в какую ячейку кинул свои вещи. А лампой не озаботился…

Он перечислял свои промахи с радостной улыбкой. Похоже, то, ради чего он опоздал, стоило того, чтобы заночевать на улице.

– Ты так долго купался! Не замерз?

– Нет! Знаете, я нашел там таких интересных собеседников! Они… вот только забыл спросить, как их зовут. Ну надо же! Нет, надо догнать, спросить…

– Ру, – произнесла Меб.

Ержи, уже собравшийся бежать назад, остановился.

– Что Ру?

– Девушку, с которой ты разговаривал, зовут Ру.

– Ах, да… Вот ведь оно как! Значит, Ру. Постараюсь запомнить…

Ержи выглядел застигнутым врасплох, и я деликатно опустил глаза. Но Меб, похоже, и тут не нашла ничего такого, чего бы следовала стесняться.

– Она тебе понравилась?

– Э-э… ну… вобщем-то да…

– Ничего удивительного. Она красивая и ласковая.

Даже при свете лампы было видно, как Ержи покраснел.

– А ничего, что я… ну… Я хотел спросить, а здесь девушкам разрешается так долго общаться с иностранными мужчинами?

– Смотря как общаться. В вашей беседе с Ру не были ничего предосудительного. Не беспокойся, за это тебя не выгонят, а ее не накажут, – рассмеялась Меб, опять прочитав мысли каждого из нас.

Перед сном Ержи был разговорчивей обычного.

– Нет, ты представляешь – она совершенно как наши девушки! Я хочу сказать, как лучшие из наших девушек. То есть она все понимает, все знает, ее нельзя ничем удивить. Но при этом она как бы все время смотрит на себя со стороны чужими глазами. Глазами… знаешь, какого-то старика-философа, который вселился в ее тело и этак внимательно изучает ее поведение… Понятно, что это ерунда, но я иначе не могу объяснить, как молодая девушка может быть такой мудрой!