Текст книги "Сабинянские воины"

– Такое уже бывало?

– И не раз. Потом мы дойдем до Стены. По ту сторону к тому моменту соберется уже человек пятьсот. А при нынешних обстоятельствах, боюсь, и больше. Бедный Жак! Надеюсь, его будет охранять полиция, как всегда. Но несмотря на это, его со всех сторон обступит толпа. Будут наседать журналисты, активисты всех мастей. Одни будут кричать, что он продался кровожадным сабинянским жрецам, которые мучают своих братьев. Другие заявят, что он, наоборот, обманывает простодушных сабинянских дикарей, выменивая у них драгоценную рыбу за стеклянные бусы, и продавая потом втридорога. А третьи будут просто лезть со всех сторон, пытаясь завладеть таинственным, загадочным и совершенно на самом деле бесполезным запретным плодом – кусочком калужьего мяса. Говорят, в дикой природе калуг осталось всего несколько сотен особей, и это делает его особенно привлекательным.

– В неволе она тоже не очень-то приживается. Сколько их у вас плавает? Штук сорок-пятьдесят?

– Не считал. Кстати, как она тебе? Тянет на вес золота, которое у вас за нее дают?

Накануне вместе с кашей нам выдали по куску копченой осетрины. Вот он, сладостный бонус ко всем трудностям и лишениям естественной жизни! Но вкус меня, признаться, не впечатлил. Обычная ставрида была ничуть не хуже.

– Может быть, в ресторанах для олигархов ее как-то по-особому готовят? Но я ничего не понял.

Мы рассмеялись.

– Те из ваших, что помешаны на идее здорового питания, считают, что чем сложнее и экзотичней продукт, тем он полезнее. Наверное, они считают мясо калуги панацеей от всех болезней. Когда вернешься домой, не забудь рассказать всем, чем тебя тут на самом деле кормили.

Я улыбался и кивал, но внутри у меня словно камень придавил сердце. «Когда вернешься домой», сказал он. Значит, никаких вариантов. Я возвращаюсь.

Глава 14. Возвращение

Все вышло, как говорил Гор. Сначала обоз был маленьким: шесть человек с поклажей на спине и еще шесть с гружеными тележками. Но вскоре, как ручейки в реку, к нам стали вливаться другие группы. От их тюков пахло копченой рыбой и вяленым мясом. В тележках ехали корзинки с овощами и ягодами.

– Но разве это – экзотика? – спрашивал я, заметив ящик груш.

– Конечно, нет, – отвечал Треххвостый. – Но то, что их вырастили на «экологически чистой» земле, да еще и в таинственной закрытой Сабинянии, придает им ценность. Бриньо сбудет их втридорога любителям «здорового питания». А нам хватит пил и гвоздей на целый год.

– Если бы тебя сейчас слышали за Стеной, сабинянский миф бы несколько поколебался, – рассмеялся я. – Ты разве не знаешь, что благородные дикари вроде тебя должны быть далеки от подобных суетных измышлений?

– Тем, кто любит творить мифы, все равно не угодишь. Они хотят представлять себе за Стеной простодушных идеалистов, не знающих цену деньгам. Мы не против, но в программу «идеализм» входит также жесткая расправа с любыми оккупантами. Идеалистов ведь не купить за деньги, понимаешь? Договариваться они не способны. И что тогда? Тогда мы сказу оказываемся свирепыми фашистами. И наши фанаты опять разочарованы.

– Ясно, сплошное противоречие. Как же быть?

– Думаю, роль расчетливого крестьянина, который готов торговаться за каждую луковицу, только бы его поместье процветало, будет оптимальной. Это вполне патриотично и традиционно. Считаю, что фанаты одобрят.

– Только вот у вас нет столько лука. Вам вообще почти что нечего продавать. А если б и было… Ну, положим, у вас была бы нефть? Хотя нет, мне даже подумать страшно о раскуроченных сабинянских лесах…

Эгр поморщился.

– …Боюсь, если бы у вас обнаружили хоть какие-то полезные ископаемые, Стена не устояла бы и дня. Ее бы смели.

– Зачем? Устояла бы. К чему ломать такую отличную туристическую достопримечательность, на которой потом можно делать большие деньги? Они бы ее просто обошли. По воде, или по воздуху. Разве что снесли бы кусочек, чтобы построить сюда дорогу. А там и мотели-кемпинги. Что верно, то верно – нам повезло, что у нас нет нефти. Эти наши деликатесы – вещь в вашем мире дорогая, но все-таки не сверхнеобходимая. Поэтому нам позволяют продавать их через Бриньо разным глупым любителям экзотики.

– Хорошо еще, что пустая земля у моря пока не ценится так же высоко, как нефть. А то бы…

– Раз нас пока терпят, значит, ваши начальники еще не испытывают столь острого территориального голода, чтобы наплевать на приличия.

В последние дни мы часто вели с ним такие разговоры. Можно было бы подумать, что я по-прежнему сижу у себя дома перед компом и переписываюсь с очередным «френдом» из соцсети. Эгр умел быть любым. Разве что в его речи было поменьше расхожих оборотов и модных словечек, что показывало, что в интернет он все-таки заходит не часто. Иногда к ним присоединялся Ченг и Мария (последняя – молча). На «последнем пути» (так я называл наше возвращение к Стене) он шел без вьюков, но вез позади себя груженую тележку, которая тяжело стучала о камни.

– Моя спина уже слаба таскать местные рюкзаки, – виновато улыбаясь, объяснил он. – Я восхищаюсь теми, кто на это способен, но еще один такой переход, как на «Море», и кому-то из вас придется нести меня вместо рюкзака, хе-хе.

«Морем» называлось наше рыбацкое стойбище. Я еще раньше спросил, почему столь обобщенное название досталось именно ему, а не другим приморским лагерям, и мне сказали, что оно появилось на берегу самым первым, пятьдесят лет назад. Тогда в Сабинянии было всего два стойбища – «Горы» и «Море». И людей было на порядок меньше.

Мария сначала крепилась, но потом тоже переложила поклажу на колеса.

– Если бы мы тренировались таскать эти груды сызмальства, то наверняка бы хорошо научились, – продолжал Ченг.

– Если бы не померли, – отозвался Марино, плетясь позади.

Ему было очень тяжко, но котомку он не снимал. Марк тоже кое-как переставлял ноги, хотя и сильно отставал. Что до меня, то – удивительное дело – мне было легче, чем по пути туда. Хотя тогда мы спускались, а сейчас шли вверх. Наверное, мне помогали постоянные разговоры с Эгром. Он был нагружен, как всегда, вдвое больше моего, однако не только не выказывал усталости, но, кажется, еще и меня тащил. Когда он оказывался рядом, у меня словно крылья вырастали. Я забывал о ноше и хотел только одного – чтобы наша беседа продлилась подольше.

В середине процессии, окруженные конвоем, шли пленники. В отличие от нас, они были налегке, однако беспрестанно жаловались и призывали на нашу голову всевозможные кары.

– Эй вы, работорговцы! Приятно видеть наши страдания, да?

Это кричал смуглый парень с волосами до плеч, весь затканный татуировками – они уже добрались у него до подбородка и вот-вот должны были выплеснуться на лицо.

– Ты имеешь в виду унижение, что вам не дали поклажи? – спросил его Многокосый. – Ты прав, мужчины должны тащить груз. Если настаиваешь, мы поделимся с вами мешками.

– Фашистская сволочь! Тебе не сломить нас!

Надо добавить, что они начали все это выкрикивать, только когда окончательно убедились, что их не собираются убивать. Пока оставалась хоть толика сомнения, все сидели тихо, как мыши.

– Почему фашистская? – спросил Многокосый, делая вид, что удивлен.

– Потому что вы… расисты!

– Это всем известно, – подхватил другой пленник, арабской наружности. – Вы устроили себе тут резервацию для белых. В райском саду!

– Так вы напали на нас для того, чтобы отобрать сад у белых и отдать черным? Но тогда тебе тоже ничего не достанется. Ты же не черный.

– Тебе не удастся стравить нас между собой! – истошно завопил араб. – Мы не делимся по цвету кожи, как бы тебе не хотелось!

На самом деле его речь была далеко не так чиста, как я привожу здесь. Но если убрать всю брань (ругался он, кстати, на смеси английского и французского), то смысл будет примерно таким.

Треххвостый, который шел рядом с нами, повернулся и посмотрел на него долгим взглядом. Араб сразу умолк, но было поздно.

– Ты осквернил наш рай своими недостойными речами, – сказал Треххвостый. – Придется заткнуть твой фонтан красноречия.

Пленник не успел ничего сделать, как он произнес короткую гортанную команду. Тут же один из конвоиров (ради мобильности они были почти разгружены; «почти» означало лишь легкие котомки за плечами) пошарил за пазухой, достал донельзя грязную тряпку и, подскочив к арабу сзади, накинул ему на рот. Парень замычал, принялся извиваться и вырываться, а затем демонстративно упал на землю и задрыгал руками и ногами. Но Нег – так звали солдата – ловко уперся коленом ему в спину и быстро стянул тряпку узлом на затылке, а затем поднял и легонько подтолкнул вперед. Произошло это в считанные секунды. Колонна даже не успела застопориться. Я боялся, что следом взбунтуются остальные, но они лишь тревожно покосились на товарища и молча продолжили путь. Руки у них хотя и были связаны, но несильно: солдаты позаботились о том, чтобы веревки не давили, и связка позволяла держать ладони на некотором расстоянии. Больше до вечера мы их не слышали. Смирились даже курильщики, прежде требовавшие у «фашистов» дать им удовлетворить потребность в табаке.

Мы остановились на ночлег на новом стойбище. Дорога назад, очевидно, шла западнее пути туда, поэтому теперь мы проходили совсем другие места. Отсюда хорошо была видна западная секция Стены: она то пряталась за холмами, то вновь выныривала широкой лентой на фоне леса. Рельеф в целом был положе, и вокруг было много полей, засеянных пшеницей. Это отчасти объясняло, где сабиняне берут крупу. По пути к морю таких полей почти не было, и я недоумевал, как они могут прокормиться. Но здесь, в западной части, похоже, расположилась главная житница страны. Да и не только житница: стад здесь тоже было больше, чем вдоль «главного тракта» (мы его так окрестили). Повсюду и на лугах, и в лесу бродили под присмотром детей-пастушков коровы и козы. Слышалось уютное мычание и блеяние, напоминавшее об обычной, а не экзотичной сабинянской, деревне. Стойбище, безыскусно называемое «Пшеница», было окружено желтыми лоскутьями полей; на них среди колосьев мелькали фигуры жнецов. В центре, между полей, оставался зеленый лесной островок. Там стояли два дома – мужской и женский. К мужскому был пристроен сарай и открытая кухня. Женский отделялся от него деревьями и стеной колючего кустарника, а еще ручьем с маленьким мостиком. Но по мостику ходили лишь женщины, дети и пожилые. У мужчин считалось хорошим тоном, разбежавшись, перемахнуть полутораметровое препятствие одним прыжком.

Пленников сразу же разместили в мужском доме, но не всех вместе, а по одному, так чтобы каждый оказался в кабинке с двумя конвоирами. Они было перепугались, что их разделили для того, чтобы пытать, и возобновили свои вопли. Солдаты сперва терпели, но кто-то вновь прибегнул к помощи кляпа, и воцарилась тишина.

Тем временем мы с Марино и Марком возились под навесом сарая, помогая друг другу отвязать наши заспинные кули. Вдруг с кухни послышался знакомый голос.

– Эй, ребята, помощь не нужна?

Бог мой, это был Ержи! Он стоял в окружении дымящихся котлов, совсем как сабинянин, и деловито помешивал в одном из них. Футболка его, уже давно утратившая белизну, теперь окончательно стала грязно-серой. Потому-то мы и не узнали его издали.

– Ух, похоже, ты выбился в повара? – спросил Марино, когда мы, освободившись от поклажи, устроились на бревне около кухни.

– Представь, сам себе удивляюсь. Думаю, я ли это тут стою? – Он засмеялся. – В заповеднике сейчас острая нехватка квалифицированных кадров. Жатва началась, а это вам не шутки. Все, включая повара, сейчас в полях, а на обслуживании поставлены стажеры вроде меня.

– Погоди, но как же знаменитая сверхсытная каша? – спросил я. – Ты же не знаешь чудо-рецепта! А если варить обычную, то не хватит ни продуктов, ни объема мисок. – Я посмотрел на деревянные вымытые рюмочки, стоявшие на поставце в ожидании ужина. – Из таких можно только чудо-кашей наесться.

– Рецепта не знаю, он же секретный. – Ержи развязал холщовый мешочек, понюхал, подумал, вздохнул и – ухнул все его содержимое в котел. – Но я запомнил последовательность высыпания трав. Говорят, весь секрет в них. Сначала этот мешочек, потом тот, потом тот… Главное – не перепутать!

Он принялся перемешивать варево. Запах был вполне съедобен, да и цвет – зеленоватый – вроде бы соответствовал местным привычкам.

Марино, оглянувшись по сторонам и заметив свою любимую рабочую точку – колоду с топором у поленницы – вакантной, переместился туда. Марк, немного посидев, тоже куда-то ушел – наверное, принимать горизонтально положение в спальной кабинке. Мы остались с Ержи одни.

– Говорят, у вас там было настоящее морское сражение? – спросил он, закончив с мешочками.

Я в двух словах рассказал ему, что видел.

– Эх, чует мое сердце, нашему заповеднику добра осталось недолго. Вихри враждебные сгущаются! Эти идиоты-анархисты, конечно, сами по себе ни с кем не связаны – я так думаю. Но ими наверняка воспользуются те, кто, что называется, «заинтересован в дестабилизации ситуации». Типа их тут мучали, убивали, надо прийти, навести порядок и все такое. Кстати, а где мертвец? Я слышал, там у вас…

При этом воспоминании я поежился.

– Его везли позади всех в тележке, – поспешил я ответить. – Это чтобы его товарищи лишний раз не нервничали. Кажется, его спрятали в кустах.

– Тоже будут передавать родным, значит. Что ж – правильно, по-человечески. Но для Сабинянии это создает новые риски: за Стеной наверняка будет ждать толпа, при виде трупа она совсем озвереет, и там уж ее будет не удержать.

Я с тревогой представил себе это.

– А ты знаешь, что наша экскурсия на этом закончится? – спросил он, помолчав. – Нас сдадут за Стену вместе с продуктами и мертвецом.

– Да. Мне сказали. Ты огорчен?

Ержи долго молча помешивал кашу. Затем, надумав что-то, подлил туда воды.

– С недавних пор – очень огорчен, – выдохнул он наконец. – Как странно. Ведь еще неделю назад я и не представлял себе, что такое со мной может случиться.

Я взглянул на него и все понял. Ну, конечно же, это Ру! Та рыжая девушка с «Ойта». Они с Ержи вместе помогали раненым под Стеной. Бедняга, он влюбился в нее. И теперь им придется расстаться. Да они уже и так расстались. Небось, Ру оставили на том стойбище. Или перебросили куда-то еще, как это тут делается. По мановению воли Единой Души…

– Знаешь, я никогда не думал, что могу стать героем средневекового любовного романа, – подал голос Ержи. – Как ты сам не раз говорил, в наши дни у влюбленных дефицит внешних препятствий. Помнишь? Мол, эти препятствия как раз и распаляют чувство. Выходит, я должен радоваться, что ухитрился попасть в такое дивное место, где все просто завалено внешними препятствиями. Я имею возможность наблюдать, как распаляется мое неудовлетворенное чувство. Это ли не научная удача? – Он горько усмехнулся. – Только вот я не ученый, и не собирался ставить над собой никаких экспериментов.

– Э-э… никто же не мог предположить, что ты влюбишься…

– Все верно. Но знаешь, что самое печальное? Все эти внешние запреты – они на самом деле внутренние. Да, это все в ней самой! Никто ей на самом деле не приказывает, никто за ней не следит. Но у нее внутри звучит постоянное слово «нельзя». И это при том, что она меня любит. Я точно знаю! Но она и мысли не допускает, чтобы уйти отсюда вместе со мной. Она знает, что ей будет очень плохо, когда мы расстанемся. Но она готова страдать всю жизнь. Нет, я знаю, что такая верность долгу сейчас – редкость, что это просто чудо и все такое, но почему-то у меня не получается умиляться по этому поводу.

– Ты говоришь, «когда вы расстанетесь». Но ведь вы уже расстались?

– Еще нет. Она здесь, в женском доме. Мне можно будет прийти попрощаться. Нет, не то, что ты! – Заметив мой вопросительный взгляд, он замахал рукой. – Просто постоять внизу, под навесом, как все тут делают, и поговорить, задравши кверху голову. Подтянуться на руках у меня не получается, я пытался. – Он печально хмыкнул.

Я долго придумывал, что сказать.

– Так ты бы хотел, чтобы она нарушила запреты и уехала с тобой?

– Боги, ну конечно! Или ты думаешь, что я готов, как ты, культивировать нереализованное чувство? Наслаждаться тем, что попал в атмосферу «Ромео и Джельетты» в качестве главного героя? Нет уж, такие извращенные удовольствия не для меня. Да, я хочу, чтобы она со мной уехала. И не говори, пожалуйста, что без этого антуража запретов она станет мне неинтересна, что в декорациях нашего мира ее привлекательность пропадет, и прочие бла-бла, – быстро заговорил он, хотя я даже не пытался ничем возразить. – Она для меня – просто удивительный, уникальный человек, безотносительно всяких там декораций и костюмов. Она одна такая. Такой, как Ру, больше нет ни у нас, ни у них. Она – чудо, исключение. Человек, который одним взглядом умеет делать тебя счастливым, ты представляешь! И мне больно, что они ее угробят. Ну да, просто сгноят. Этим бесконечным трудом, холодом, кашами этими. – Он с ненавистью взглянул в котел. – Точнее, это она сама себя сгноит. И ведь знает это! Но все равно сгноит… Слушай, правда, иногда я бываю согласен с анархистами, которые хотят разнести эту рабовладельческую шарашку вдребезги.

– Во всем – во всем согласен?

– Нет, не во всем…

Он устало сел, опустив руки на колени. Я уже давно незаметно начал помогать ему: уже стемнело, и на бревнах вокруг костра стали собираться работники. Пришла вся «бригада Треххвостого», как я их про себя окрестил. Они вновь были на передовой фронта, только теперь трудового. Не успев скинуть с себя поклажу, они побежали помогать жнецам. Люди у костра были оживленней обычного. Хоть они и старались, как положено, вести себя тихо и скромно, но эмоции иногда прорывались короткими довольными возгласами. Похоже, поработали они сегодня на славу. Хотя многие устали так, что с трудом поднимали руку, чтобы принять миску и пробирку с чаем, лица сияли радостью.

– На восточном поле ни одного колоска не оставили. Все снесли в амбар. Это не считая репы и картошки, – похвастался Эгр, усевшись поближе ко мне.

– Раз убираете урожай, значит, верите в хорошее будущее, – осторожно заметил я.

– Будущее случится так или иначе. И для кого-то оно наверняка окажется хорошим. Угм, прости меня за высокопарные банальности, – Эгр рассмеялся. – Просто я сегодня так устал, что нет сил качественно разыгрывать перед тобой благородного дикаря.

Я не сразу понял шутки, и удивленно вытаращил глаза.

– А ты прежде разыгрывал?

– Конечно. Мы все время играем. Но эта игра – очень важная.

Я отчаялся разгадать его загадки, поэтому ограничился одним вопросом:

– Но если вы все время играете, то каково ваше настоящее лицо?

– По закону жанра я должен был бы ответить тебе, что его нет, и при этом сделать многозначительный взгляд. – Он засунул крошечную ложечку в рот, и от этого его круглое лицо сделалось очень комичным. – Но по-моему, это информация несущественна. Какая разница, какой ты есть? Главное, каким ты должен быть.

На соседнем бревне сидели Тим и Йоки. Мы встретили их еще в поле, когда подходили к стойбищу и я их тоже сразу не признал. Они копали картошку. У Йоки был такой измученный вид, что она даже не заметила нас. Я спросил тогда, почему она не пойдет отдохнуть, если устала – никто же ее не неволит. Но она сказала, что хочет хотя бы последние дни потратить на пользу Сабинянии (тут я был не согласен, потому что она все время работала гораздо больше меня). Мол, дома отдохнет. К ужину она пришла сразу с картошки, даже не зайдя к ручью помыться. Ее штаны, футболка – все было одного пыльно-коричневого оттенка, цвета земли. Даже лицо было перемазано. Давно нечесаные волосы висели грязными прядями. Тим выглядел немного лучше, но, похоже, сельский труд вымотал и его.

Эгр отвлекся на своих товарищей, а я, взяв наполненные чаем пробирки, пересел к ним. Йоки с благодарностью кивнула и слабо улыбнулась.

– Знаешь, я старалась изо всех сил, – сказала она чуть погодя. – Честно хотела стать настоящей сабинянкой, как все другие. Чтобы не мучиться виной, что они трудятся больше меня. Но приходится признать, что такая работа и такая жизнь – не для меня. У меня такое ощущение, что я даже не сплю, хотя ложусь очень рано и мгновенно отключаюсь. Стоит уснуть, как я открываю глаза, и оказывается, что уже утро, нужно вставать и снова идти в поле. Я уже дня три не мылась, не расчесывалась – просто нет сил. А ведь еще регулярно нужно куда-то идти, тащить все эти котомки… Я так мечтала, что у меня получится! Я безумно завидую всем этим человекороботам, которые трудятся, как заведенные, и еще и имеют силы отдыхать. У меня так даже аппетита нет.

Раньше она так не говорила о сабинянах – «человекороботы». Я посмотрел на ее миску, в которой едва-едва убавилось каши.

– Мне очень стыдно и грустно, – продолжала она, – но сейчас я уже считаю дни, когда же мы вернемся. Мне кажется, стоит мне оказаться за Стеной, как я просто упаду на землю и буду спать несколько дней кряду. Хотя, наверное, там будет такая толпа и сутолока, что нужно будет сперва отползти подальше в лес. Но там-то я уже лягу и не встану…

– Не бойся, я отнесу тебя подальше, – сказал Тим. – Да и сам лягу рядом. Думаю, нам не нужно так винить себя. Какую-никакую пользу мы им все же принесли. Это главное. Но как они выживают, я и сам не знаю. Наверное, тут выведена какая-то особая раса людей, нечувствительная к усталости.

После ужина они хотели помочь мне с посудой, но я настойчиво отправил их спать. Марк и Марино, обрадовавшись, что помощь не требуется, тоже поспешно удалились. Ержи сперва принялся было тереть котел из-под каши, но не выдержал и виновато поднял глаза:

– Слушай, а не мог бы ты припахать Ченга с его верной поклонницей? Я видел, как они шли умываться. Как пойдут назад, хватай их и тащи сюда. Понимаешь… – он замялся, – я знаю, что Ру ждет меня.

– Да-да, конечно, ступай, – заспешил я. – Я и сам справлюсь. Опытный уже – сколько котлов успел здесь перемыть. Только одно и умею.

Ержи не заставил себя ждать, и сразу побежал к мостику через ручей. Уже стемнело, и женского дома на другом берегу не было видно: только слабые пятна ламп за деревьями. Такие же пятна, путешествовали в районе мужского дома. Стало очень тихо. Разговаривали лишь цикады и сверчки нарушали тишину. Стойбище укладывалось спать.

Я в одиночестве тер котлы и раздумывал над этой удивительной историей. М-да, запретная любовь между представителями разных миров. Впрочем, это вечный сюжет. Какую, должно быть, добычу почуяли бы журналисты, узнай они об этом? Сколько глупых и пошлых статей я мог бы об этом прочитать… Ержи и Ру – влюбленные, навеки разлученные бездушной Стеной… Но слава Богу, что я такого не прочитаю. Никто никому ничего не расскажет. Знают только они вдвоем, да я. Две тысячи сабинян тоже, правда, знают – по каналам Единой Души уже, небось, вести разнеслись. Но за них можно быть спокойным – не только не расскажут, но сделают вид, что не заметили. Странно – оттого ли, что у драмы нет зрителей, не слышны рукоплескания и сочувственные вздохи, она не кажется эпичной? Все так буднично: Ержи пошел навсегда попрощаться с любимой. Завтра он перейдет Стену и никогда больше не увидит ее. Вряд ли жрецы (или это тоже решает Душа?) захотят впустить его сюда по второму разу. Хотя… Тошук вот говорил, что был здесь раза три-четыре, если не ошибаюсь. «Душа» почему-то пожелала видеть его здесь регулярно. Значит, он какой-то особенный. Избранный.

Интересно, где он сейчас? К ужину пришел, быстро съел миску каши и ушел назад в мужской дом. Я знал, что вопросы задавать бессмысленно. Но тут он сам сказал, обернувшись на ходу: «В ноутбуке заряд на исходе. Хочу закончить переписку, пока можно. Завтра будем у Стены, сяду за стационарный компьютер. В таких делах важно не упустить время».

И поспешил в свою спаленку. Кажется, трофейный ноутбук тоже передадут на ту сторону, вместе с товарами и пленными. Неожиданный ассортимент для дикарей – рыбные деликатесы, оргтехника с севшим аккумулятором и связанные пленники… Интересно, а Тошук уйдет вместе с нами? Или останется? Он здесь выполняет функции дипломата. Это ясно, несмотря на все разговоры про «полифункциональность» мега-Души. Как бы не блистали сабиняне интеллектом и проницательностью, а ответственные переговоры все же лучше доверять профессионалу. Какова, кстати, сейчас международная обстановка? Ержи вот считает, что все плохо. Тошук ничего не говорит, но его молчание и мрачность красноречивей всяких слов. Неужели к нам все-таки решили высадить «гуманитарную миссию»? …Хм, я еще говорю «к нам». Никак не могу привыкнуть к мысли, что я уже почти «чужой». Послезавтра буду на той стороне.

Я отнес котлы к ручью и принялся полоскать, по очереди набирая в каждый воду с трепещущими лунными бликами. От болтания блики превращались в сплошное сверкающее месиво. Мне вдруг представилась Меб. Где-то она сейчас? По-прежнему на «Ойте»? Готовит еду, грустит по безответной любви и готовится грустить до самой смерти? Или она тоже думает о сгущающихся тучах, и гадает, сколько еще осталось ее миру? Миру, где ее счастьем будет лишь вечная грусть. Я поднял голову и вгляделся в черную массу ветвей, отделявшую женский дом. Ержи давно там. Интересно, что они там… Бог мой, да о чем это я. Ему же нельзя это, они же не женаты. А разрешили бы ему жениться и остаться, если бы он попросил? Да нет, конечно. Это бы обесценило Сабинянию. Говорят ведь, что прием в общину «внешних» претендентов – исключительные случаи, такое бывает раз в сто лет. Ну, или в тридцать. В противном случае закрытый мир превратится в банальную достопримечательность для брачного экзотуризма. Интересное, кстати, пришло в голову выражение – брачный экзотуризм. Видимо, это когда скучающие белые люди ради разнообразия женятся на диких островитянках. Как там у Моэма? Они, конечно, думают, что у них все всерьез и навеки, что они мечтают порвать с миром цивилизации, раствориться с первозданной природой и т. п. Но почти всегда они в итоге разводятся и уезжают. Потому что искренним и глубоким такое желание может быть только раз в сто лет. Ну или в тридцать. Какова вероятность, что у Ержи и Ру – тот самый случай?

Я смотрел, смотрел сквозь непроглядную темень, и вдруг… оказался у женского дома. Это было непостижимо: я словно за мгновение прошел насквозь гущу кустов, не почувствовав и не задев при этом ни одной ветки. Лампы освещали знакомые комнатки-скворешники на втором ярусе. Где-то свет сочился сквозь плотно задернутую холстину, а где-то лампы еще висели на фасаде, освещая высунувшиеся лица женщин и стоящие внизу, с вытянутыми шеями, фигуры мужчин. Странно, я ничуть не удивился, что оказался здесь; да и на меня никто и не обращал внимание. Не касаясь земли, ничего не ощущая ногами, я проплыл взглядом мимо длинного фасада. Снаружи было около десятка пар. Одни шептались, другие робко ласкались. Я узнал со спины Гора: с его длинными черными косами играли две маленькие ручки, увитые стеклянными браслетами. Ну надо же, строгие философы тоже не чуждаются любви… А кто это одним прыжком забрался в скворешник? Ба, это же Чит! Выходит, он женат. Иначе было бы нельзя… Полог быстро задернулся, и я не успел разглядеть лица его жены.

Все было, как в прошлый раз, но не было смеха, не было беззаботного флирта. В воздухе чувствовалась тревожное ожидание. Я не сразу заметил Ержи – хотя, казалось, по одежде его сразу можно было бы отличить. Надо же, как он слился с другими мужчинами. Ру высунулась из кабинки и наклонила голову как можно ниже, чтобы приблизиться к нему. Он правду сказал – подтянуться на руках он не смог, и лишь изо всех сил тянул вверх шею, вставая на носки. Длинные волосы Ру касались его лица, а пальцы – его плеч. Губы их молчали, но глаза жадно впивали друг друга, словно надеясь насытиться на всю грядущую жизнь. Я поскорей прошел мимо; мне сделалось страшно неловко. Я хотел уйти, но не мог: у меня не было ни рук, ни ног, один только взгляд. Как мог, я пытался отвести его в сторону, но все равно видел все эти глаза, волосы, руки и плечи. И вдруг я краем зрения заметил кабинку, перед которой никого не было, но полог был отодвинут. Внутри, освещенная лампой, сидела девушка. Это была Меб. Она была так безнадежно одинока среди влюбленных пар! Почему же она не закрыла полог? Просто забыла, потому что не знала чувства стыда за свое одиночество, или по-прежнему ждала того, кто был ей дорог? Я напряг все силы, чтобы видение исчезло, но тут она подняла глаза и встретилась со мной взглядом. Она определенно видела меня, хотя все другие – нет. Я хотел бежать, исчезнуть, хотел хотя бы выговорить что-то в свое оправдание, но – оставался нем. Меб задумчиво посмотрела на меня, а затем улыбнулась.

– Иди спать. Завтра будет трудный день, – сказала она, протянула руку и задвинула холстину.

В тот же миг все закружилось у меня перед глазами и пропало. А когда зрение вернулось, а обнаружил себя вновь сидящим у ручья. Мои руки, уже посиневшие от холодной воды, все еще машинально полоскали котел. Я медленно встал, встряхнулся и огляделся. За кустами, где был женский дом, почти не осталось огней. Мимо меня по мосту прошли несколько сабинян – должно быть, возвращались со свидания. Я подождал, пока они скроются в темноте, и стал собирать посуду. Тут вдали замаячила еще одна фигура. Этот посетитель дома был без лампы, но я легко разглядел его благодаря светлому пятну футболки.

– Ержи, это ты?

– Я. Я думал, ты уже спишь. – Он вошел в круг света. Это был точно он, но голос стал каким-то другим – глухим и далеким. – Как много котлов. Тебе не унести все сразу.

Он подхватил половину моей ноши и поспешил вперед, словно не хотел, чтобы я видел его лицо.

Весь следующий день наша колонна увеличивалась в размерах. Первое пополнение пришло еще утром, до отхода – человек пятьдесят, навьюченных узлами. Было много детей, и почти все лица были новыми для меня. Лишь двое коренастых мужчин в конце шествия показались мне знакомыми: кажется, я видел их во время боя на Стене. Новоприбывшие были явно не прочь отдохнуть; негромко здороваясь, они расселись на поляне, рядом с нашим приготовленным грузом.

– Мне сказали, они с восточных стойбищ, где мы не были, – объяснил Тим, когда мы все присели в кружок в ожидании выхода.

– Немаленький у нас обоз получается, – шепнул Марк, просовывая руки в свои лямки. – Не помню, чтобы на Обмен возили так много продуктов.

Насколько я мог судить по фотографиям, объемы ежегодного Обмена и обычно вправду были намного меньше.

– Уж не думают ли они задобрить мировое сообщество перевыполнением плана по осетрине?