Текст книги "Сабинянские воины"

Я нервно усмехнулся. Тошук спокойно подождал, пока мой поток речи иссякнет, и лишь тогда раскрыл рот.

– Ты сомневаешься, что подключен к Единой Душе? – бесстрастно спросил он.

– Хм, я повторяю, что…

– Тогда объясни мне, каким образом ты уже целый час ведешь со мной беседу на сабинянском языке?

Я чуть не подавился. Как? Что? Как на сабинянском?… Я попытался вспомнить, что я только что говорил. Напрягшись, попробовал еще что-то сказать, и вдруг явственно понял: я могу формулировать мысль двумя способами! Первый – это моя родная речь. Но непривычный вкус слов во рту показал, что я действительно какое-то время их не использовал. Я только что говорил…. и думал… на другом языке! И даже этого не заметил!

– Пока произношение выдает в тебе новичка, но со временем оно сгладится.

Я снова окунулся в море родного языка и сквозь толщу вод услышал скрежещущие, отрывистые звуки. Я вынырнул – и странных звуков не стало, а остался только смысл. Я его понимал! Я напряг мышцы лица, словно мне нужно было поднять ими штангу, и выдавил:

– Не понимаю, как это возможно!

И одновременно услышал себя же:

– Ихр ствллуд ртувшт пиркнехт… Но как, как я овладел им? – воскликнул я в испуге.

– Никак. Знать все языки – твое естественное состояние. Учиться этому не нужно. На самом деле все люди говорят на одном языке. Словарные различия – внешняя корочка, которая легко снимается. Главное – это смысл. Сейчас ты оказался там, где все вокруг это умеют. Поэтому, наверное, твои глаза и уши раскрылись, и ты увидел знания, которые всегда были в тебе.

– То есть я…

Я ошалело оглядел людей за компьютерами.

– Не сразу. Нужно время. Но теперь ты на правильном пути. Думаю, ты с каждым днем будешь видеть и слышать все лучше и лучше. И тебе несложно будет узнать наших за Стеной, когда ты их встретишь.

– Ух…

Тошук снова вернулся к компьютеру, а я некоторое время сидел, с трудом осознавая услышанное. Это невероятно – я знаю сабинянский язык! Я умею передавать с его помощью свои мысли, пусть даже невольно. А иногда даже умею принимать. Ведь как иначе я смог перенестись к женскому дому, не двигаясь с места? А увидеть на стойбище бой, который происходил на Стене? Значит, я увидел то, что видели другие. Мне передали картинку на расстоянии. Но стоп… ведь бой видел не только я! Ержи тоже! Значит, и он?

– Да, он тоже научился видеть и слышать, – сказал Тошук, внимательно следя за моими мыслями. – И еще – но пока слабо – Йоки с Тимом.

– Так вот почему вы выбрали именно нас! Потому что у нас есть способности… подключиться к этой… к Единой Душе!

Тошук кивнул и еще раз посмотрел на экран. Там ничего не менялось – письма не было. Тотчас что-то подсказало мне, что все мои изумления и восторги сейчас не важны. А важно то, что происходит в эту минуту за Стеной. И это напрямую связано с молчанием тошукова корреспондента.

– Какие новости? – спросил я, показав подбородком на экран.

Услышав свою речь, я понял, что опять заговорил по-сабинянски. Чудеса…

– Пока никаких. Перестали отвечать, причем все сразу. Все контактеры, на которых я надеялся. Все, которые раньше имели влияние отвести от нас беду.

– Эта «комиссия» уже близко?

– Думаю, они уже рядом со Стеной, вместе со сворой журналистов и правозащитников.

– Как жаль, что у нас нет квадрокоптеров. Могли бы знать заранее.

– Что бы это дало? И потом, не забывай: их снисходительное отношение к нам держится исключительно на том, что мы строим из себя дикарей, незнакомых с техникой. Стоило бы нам запустить коптер – миф был бы разрушен, и с их стороны запустили бы кое-что пострашней.

– Они захотят устроить прорыв, когда дверь откроется? Как думаешь?

– Вполне возможно.

Тошук потер руками плечи, точно ему было холодно. Не сказать, чтобы здесь было жарко, но и не так зябко, как в подземелье. Я пока даже не вспоминал об одеялах. Тем временем зал постепенно пустел: ученики заканчивали уроки, по очереди выключали компьютеры и уходили. Рядом с нами еще оставался пышно причесанный Мет с его нерешенными задачами, а напротив сидела Абий. Однако, знакомое имя… вспомнил! Это подруга Кен, которую я видел на первом стойбище. С ней еще подружилась Йоки. К столу Мета то и дело подходил жрец-учитель и шептал какие-то разъяснения, но, видимо, безрезультатно.

– Не лучше ли тогда отменить обмен? Перенести на несколько дней?

– Бесполезно. Если они захотят напасть, то нападут. Мы бессильны. К тому же, мы должны передать пленных. И тело убитого. Наконец, вывести экскурсантов – вас и меня.

– Ну, положим, мы можем и подождать несколько дней.

– Дней – да. Но не месяцев. Большинство ваших давно мечтают вернуться домой. Ты посмотри на них. Получится, что мы удерживаем их насильно.

– Ну да, Йоки и Мария устали… Ну а ты? Разве тебе нужно возвращаться? Прости, но, кажется, теперь я понял твою роль. Ты – сабинянин, как раз из тех, кто совершает дальние вылазки во внешний мир. Перед экскурсантами ты должен изображать «внешнего». Я верно определил?

Тошук внимательно на меня посмотрел, как будто раздумывая, стоит ли мне сообщать очередную тайну.

– Так ли это важно?

– Да, вобщем-то, нет. Тем более, что пленных все равно придется выпустить, и дверь так или иначе откроется. Это просто мое любопытство. Я все гадал, кто же ты такой. Ты давно стал забывать свою «легенду» и проговариваться. То и дело говорил о сабинянах «мы», а когда я тебя к ним причислял, не возражал. Ну и когда ты поведал об этих внешних «агентах», я понял, что это ты и есть.

Тошук все еще колебался. Он долго и молча возился с выключением компьютера – видно, тот был стар и барахлил. В библиотеке стало темнее: людей почти не осталось, и жрецы потушили часть ламп.

– Увы, нет, – наконец вымолвил он, и я удивился тому, как изменился его голос. – Я не сабинянин. Точнее, уже не сабинянин. И именно поэтому я обязан уйти вместе с вами. Когда-то я действительно был одним из нас… из них. Но потом, отчаявшись, захотел другой жизни. И ушел навсегда. Теперь мне нельзя вернуться обратно. Я имею право навестить родину только раз в год, вместе с экскурсией. Да и то не всегда. Например, четыре года назад меня не призвали. Помнишь, когда мы впервые с тобой встретились, я был уверен, что ты был именно в той экскурсии?

Я слушал, не смея шелохнуться. Сегодняшний день был богат на открытия, но вот именно этого я предпочел бы не знать. Небо, должно быть, заволокло тучами, потому что луч света, который прежде слепил меня, погас. В зале воцарился полумрак, и неподвижное лицо Тошука, смотрящего в выключенный экран, казалось свинцовым.

– Так ты… Выходит, ты был одним из тех, кто не выдержал и ушел?

Он молча кивнул.

– Почему? Тебе не хватало еды? Поэтому?

Тошук обхватил рукой подбородок.

– Нам всем ее не хватало, мы к этому привыкли. Но я не выдержал, когда умер мой маленький сын. Ему и года не было. Какой-то сепсис, потом я уже не стал выяснять. У нас много младенцев умирает от этого, лекарств ведь нет. Но я не смог смириться. Особенно, когда побывал там, за Стеной. Увидел своими глазами аптеки с лекарствами. Я и раньше о них знал, но самому увидеть – это другое. А еще – счастливых мамаш и папаш с колясками, где сидят живые и здоровые дети. Тогда-то я и решил, что искусственно лишать людей возможности выжить – это зло. Я возненавидел Сабину, которая зачем-то возжелала сделать нас своим избранным народом…

– Избранным? Сабиняне правда так считают?

– Ну да. Но избранность в данном случае – это не то, к чему ты привык. Ну, не то, что в иудаизме, например, когда бог благоволит к тебе. Сабина избрала нас затем, чтобы мы стали лучшими. Подобными ей. Но это значит, что мы должны уметь переносить страдания, перед которыми дрогнут другие. Мы должны усмирять свои желания, хотя другие это не умеют. Обуздывать свой эгоизм. Мы должны стать совершенными, чтобы она могла радоваться, глядя на нас.

– Она решила сделать из вас своих ангелов.

– Ты ведь знаешь, для большинства здесь это не составляет труда. Сабина не ошиблась, выбрав себе последователей шестьдесят лет назад. Та небольшая община… Ты знаешь про них. Все, небось, читал. Их дети, внуки, правнуки, чьи души с рождения переплетены друг с другом, остаются верны ей. Но иногда случаются…

– Ошибки?

– Да, можно и так сказать. Я оказался такой ошибкой. Свою любовь к ребенку я поставил выше своих собратьев. Выше Сабины.

– Но ведь это естественно!

Тошук горестно наморщил лоб. Видно, ему трудно было говорить. Но дело было не в свидетелях. Хотя Мет и Абий еще не ушли, и жрецы то и дело появлялись в глубине проходов, они словно не слышали его.

– Для сабинян – нет. Они – единый организм. В какой-то степени – единое мыслящее существо. Они любят свои детей, очень любят, но так же сильно они любят и всех остальных, кто живет внутри Стены и с кем, быть может, у них нет близкого кровного родства. Стоит вынуть из кладки кирпичик – возлюбить кого-то больше остальных, в ущерб остальным – и здание разрушится. Поэтому те, кто чувствует, что узы, связующие его с остальными, ослабли, должны уйти.

– И их никто не задерживает?

– Нет. Впрочем, никто и не выгоняет. Но я сам почувствовал себя чуждым. Мне не пришлось никому ничего объяснять. Мои собратья поняли это одновременно со мной. И мои родители, и моя жена. Мне самому было очень горько, словно земля подо мной зашаталась. Но ничего поделать я не мог: умерший сын лишил смысла мою прежнюю жизнь. Знаешь, – он поднял глаза на меня, – ведь нельзя сказать, что я искал чего-то лучшего. Наоборот, умом я понимал, что вряд ли найду за Стеной счастье. Но я не мог здесь оставаться, вот и все.

– И как ты жил дальше? Кто-то из «внешних» знал, откуда ты?

– Нет. У вас… то есть у нас, во «внешнем» мире, гораздо труднее сделать так, чтобы на тебя обратили внимание, чем наоборот. Я простился с сабинянами, спустился в подземелье и долго-долго шел, пока не добрался до укромного выхода на той стороне. Там меня ждал один из «агентов», как ты выразился. Он приготовил мне одежду, документы, деньги – словом, все, что нужно для жизни вне Стены. Я легко растворился там: сам знаешь, с точки зрения социализации сабиняне неотличимы от вас. Полгода я жил, притворяясь офисным планктоном. А потом начал тосковать. Чем дальше, тем сильнее.

Меня охватило волной сочувствия.

– Ты пожалел о своем решении?

Он пожал плечами.

– Как бы это сказать? Просто я понял, что мне нет места за Стеной. Но внутри Стены я больше не мог быть счастлив. Я оказался нигде. И никем.

– Для эмигрантов обратного пути нет, верно?

– Верно. Но не потому, что ты умоляешь впустить тебя назад, а тебе отказывают. Я сам, прежде всего сам знал, что мне сюда больше нельзя. Я их очень люблю, очень хочу к ним – но мне нельзя.

– Как нельзя? То есть ты сам себе это запрещаешь?

Тошук поднял на меня усталый взгляд.

– Просто нельзя, и все.

– Просто нельзя, и все, – машинально повторил я. – И купить за стеной в магазине продукты и лекарства, чтобы через подземный ход перетащить сюда, тоже нельзя? Спасти детей от голода и болезней – нельзя?!

Тошук молчал.

– Вы все просто… просто сумасшедшие! – только и смог сказать я.

Я ждал, что Тошук рассердится, но он не изменился в лице. Лишь в глазах показались слезы.

– Мы ангелы, как ты сам сказал. Надеюсь, когда-нибудь ты будешь понимать нас лучше. И тогда не станешь удивляться.

Это было уже слишком. Какая-то дьявольская игра, которую человек вел с самим собой на выживание! Но нет, Тошук не выглядел ни безумцем, ни извращенцем. Может, я и впрямь чего-то не понимаю?

– А твоя жена? Твои родители? Что они сказали, когда ты решил уйти? Должно быть, сочли тебя предателем?

– О нет. Они лишь оплакивали меня, как оплакивают умерших. Знаешь, жена отказалась выходить замуж после моего ухода, хотя я ее уговаривал сделать это, и многие просили ее руки. Сейчас, когда я раз в год перехожу Стену с очередной экскурсией, я встречаюсь с ней. У нее нет на меня обиды. Конечно, она хотела бы, чтобы все было иначе – чтобы наш сын не умирал, чтобы мы были вместе и были счастливы. Но так уж вышло. Это судьба.

Сказать, что я был поражен, значит, не сказать ничего. Этот фатализм переходил все разумные пределы. Им достаточно было сделать шаг, чтобы хоть немного изменить обстоятельства к лучшему. Но они бездействовали, упиваясь своим страданием и смирением. Всего-то оттого, что Тошук один раз не выдержал горя из-за смерти первенца – а кажется, что может быть понятней? – он обречен всю жизнь провести в печальном изгнании, без радостей и надежд, посещая дом и жену раз в год, словно приходя на побывку с того света. Он наказан сам собою, и лишь за то, что оказался способен на чувства! Да здесь все вывернуто наизнанку!

Тошук, услышав мои мысли, упрямо покачал головой.

– Нет, ты все-таки не понимаешь. Если бы мы пошли против нашего закона, нам бы это не принесло радости. Мы особенные, – с нажимом повторил он.

– Особенные тем, что не хотите бороться за свое счастье? А может, вы просто ленивые или бесчувственные?

Слова вырвались у меня слишком быстро, я не успел их остановить. Тошук впервые за сегодняшний день поглядел на меня укоризненно.

– Может, я в тебе и ошибался.

– Ладно, не мне об этом судить. Просто… мне так жаль вас!

Он вдруг рассмеялся.

– О, не нужно нас жалеть. Вот только не это. Мы счастливее всех вас. Богатство, которым мы обладаем, ценней всех ваших богатств. Даже те из нас, кому судьба не подарила безмятежной жизни, все равно счастливее!

– Счастливее? Потому что вы подобны божеству? Поэтому?

– Я жалею, что заговорил об этом. Давай закончим.

– Вы точно страна ангелов. Или идиотов.

Мы посидели молча, наблюдая, как жрецы гасят лампы. Последние ученики – Мет и Абий – выключали свои компьютеры.

– Значит, сейчас ты как бы водишь экскурсии на свою родину?

– Да.

– И ходишь к жене в женский дом, чтобы постоять под антресолями…

Тошук сделал движение, чтобы подняться.

– Слушай! Я вдруг догадался. Тошук – это ведь и есть твое настоящее имя? А я сперва подумал, что это ник.

– Нет. Ник – это в паспорте, который мне сделали за Стеной. А Тошуком меня назвали родители.

– А как тебе зовут по паспорту?

Лицо Тошука дернулось в усмешке.

– Дурацкое имя. Не люблю его. Даже произносить как-то странно. Впрочем – вот, смотри.

Он полез в задний карман штанов и вытащил оттуда измятое и засаленное удостоверение. Там была фотография, в которой я ни за что бы не признал Тошука: какое-то испуганное лицо с вытаращенными глазами. Бывают нефотогеничные люди, но чтобы настолько! И верно, это совсем не он. И новое имя ему не подходит.

– Потому что сабинянами нельзя фотографироваться, – пояснил Тошук, убирая удостоверение в карман. – Получаются искаженные лица. Вроде бы похоже, да не они.

Это уже походило на мистику, но Тошук говорил, как всегда, совершенно серьезно. Я хотел еще что-то спросить, но заметил, что он оглядывается по сторонам, будто ждет кого-то.

– Знаешь, в лагере скоро начнется праздник. Будет много веселья и еды. Ты сходи туда, – сказал он.

– А ты?

– Мне нужно еще побыть здесь. Поговорить кое с кем. – Я проследил его взгляд и увидел жреца, поправлявшего книги на полках в темном проходе. Его коллеги тоже разошлись, и он остался один. – Больше до следующего года у меня такой возможности не будет.

Каюсь, я не сразу понял, что следует немедленно уйти. Вместо этого я зачем-то принялся болтать всякую чушь.

– Ангелы, вообще-то, должны что-то делать. Ну, помогать другим людям, являть всякие чудеса. А сабиняне просто живут, добывают еду, едят и ходят с поклажей туда-сюда. Не похоже как-то на ангелов!..

Я умолк, заметив, что жрец двинулся по проходу в нашу сторону. Выйдя в середину зала, он приостановился в нескольких шагах и молча поклонился мне. У него была такая же бритая голова, что и у других служителей, но он был намного старше. И вдруг я понял, что этот старик очень похож на Тошука! Одни и те же глаза, и нос, и губы. Так мог бы выглядеть сам Тошук лет этак через тридцать… Тут меня осенила догадка. Это же его… Ну конечно! Я смущенно заторопился.

– Ой, извини за непонятливость! Ну ладно, я пошел. Еще увидимся!

Последние слова я проговорил, уже стоя у выхода. Тошук поднял мне на прощанье ладонь и тут же повернулся к отцу.

Выскочив за дверь, я чуть не влетел с разгону в стену колючих кустов. Однако, куда же мне идти? Тропинка, кажется, начиналась не сразу от двери. Вот сейчас бы помогла свадебная музыка, но ее что-то не слышно. И вообще неизвестно, будет ли у них музыка. С учетом местного специфического отношения к личному счастью… Морщась от боли, я раздвинул ветки, и тут впереди вдалеке мелькнула фигура. Мет и Абий! Я поскорее окликнул их, прося подождать. Абий остановилась, а Мет сразу вернулся и помог мне пробраться через заросли, бесстрашно распахивая кусты руками.

– Спасибо. А то тут прямо лабиринт. Ну, и как там ваши задачи? Удалось решить? – спросил я, отдуваясь.

– Пока не очень. Но у задач теперь будет небольшой перерыв. – Мет и Абий загадочно переглянулись. – Свадьба!

– Ах да, конечно. Долгожданный отдых, вкусная еда, песни и все такое. Должно быть, вы этого очень ждали.

– Еще бы не ждали. Ведь это и наша свадьба. Наша с Абий!

– Ваша? – Я озадаченно остановился. – Ну надо же! Никогда бы не подумал!

Впрочем, «подумать» такое здесь нельзя было ни на кого. И равным образом влюбленной парой здесь могли оказаться любые случайные люди. Общее ровно-дружелюбное отношение всех ко всем ни разу при мне не нарушалось. Разве что около женского дома. Хотя в преддверии свадьбы, видимо, допускались некоторые вольности: я заметил, как девушка украдкой легонько коснулась пальцами руки жениха. Надо понимать, это было неслыханное для Сабинянии проявление чувств.

– Со школьной скамьи – и прямо к венцу! – неловко пошутил я, но молодые с готовностью рассмеялись.

– Что ж, тогда… желаю счастья! Да, но что же мы стоим? Пойдемте скорее… на вашу свадьбу!

Глава 16. Огненное прощание

Когда мы вышли из леса и увидели лагерь с холма, я не сразу узнал его. Ровные ряды палаток словно раздвинулись в разные стороны невидимой рукой, образовав в середине большое пустое пространство в виде круга. По периметру круга появилось невысокое хлипкое ограждение. Похоже было то ли на загон для скота, то ли на манеж. Позже, когда мы подошли поближе, я понял, что это примитивные трибуны – скамейки в три яруса на вбитых в землю столбиках. С той стороны круга, которая была ближе всего к Стене, тянулись кухонные костры. Там тоже были трибуны, но не сплошные: имелись проходы, чтобы можно было перемещаться от котлов к церемониальной площадке (я был уверен, что круг предназначен именно для этого), получая, таким образом, все удовольствия праздника. Когда мы подходили, зрители уже начали потихоньку заполнять сидения.

Расположение палаток теперь полностью поменялось, и я теперь ни за что бы не нашел ту, где спал. Когда они только успели? К счастью, здешние непрерывные передвижения научили меня нигде не оставлять свой маленький рюкзачок, и он всегда был при мне. Мет и Абий быстро попрощались и куда-то исчезли. Не зная, куда себя девать, я бесцельно побродил по лагерю, потом подошел к костру. Аппетитные запахи, так непохожие на местную спартанскую кухню, говорили о том, что праздничное угощение готово. Дети и подростки суетились над котлами, нанося последние штрихи своих кулинарных произведений. Но никто ничего не ел – видимо, сначала надлежало исполнить торжественную часть. Я заметил, что со мной около костра сидят только дети и пожилые. Вся дееспособная часть лагеря уже переместилась на трибуны. С моего места уже не было видно центрального круга: он скрылся за плотно прижатыми друг к другу серыми спинами.

Я почувствовал на себе чей-то взгляд и повернулся. На бревне среди маленьких детей сидел, как черный воробей, Теше. Я кивнул, и он, к моему удивлению, встал и пересел рядом со мной.

– Быстро же вы соорудили эти помосты, – начал я, сочтя, что старик хочет поговорить.

– Тут особо труда не надо. А почему вы не там, а здесь? – спросил он. – Скоро начнется свадьба. Все рабочие будут праздновать. Сидят только дети и старики.

Я замялся.

– Лучше я отсюда посмотрю. Или на холм схожу. Гм, я думал, это ваша тайный обряд, в котором посторонним нельзя участвовать. Кстати, а вы не видели моих спутников?

– Они все уже там.

Я удивился. Ну, раз они там, то и мне, наверное, можно. Я поднялся и направился к трибунам. Правда, внутрь зайти я постеснялся, и пошел с наружной стороны круга, надеясь найти свободное местечко в заднем ряду. Но зрители сидели так плотно, что нигде не было ни щелочки. Судя по тишине, церемония еще не началась, а сабиняне, как всегда, были молчаливы. Некоторые все же предпочитали смотреть издали: пара десятков человек взгромоздились, как птицы на насесты, на маленькие выступы Стены. Над ними был еще один зрительский «ярус» – крыша Стены. Оттуда вниз глядели солдаты, неподвижные, как изваяния. Раз они спокойны, значит, «комиссия» до нас еще не добралась, подумал я. Во всяком случае, шума с той стороны не доносилось.

Я прошел почти половину круга, но так и не нашел места, куда бы втиснуться, и повернул назад. Может, мне тоже устроиться на насесте? Вдруг я услышал знакомый голос.

– Эй, иди сюда! – звали меня из-за спин. – Тут тебе местечко приготовлено!

Ержи! Где это он спрятался? Люди в верхнем ряду подвинулись, и появился узкий проход, откуда выглядывали Ержи и Йоки. Помешкав, я вскарабкался на трибуну. Оказывается, за неприступными спинами было полно моих знакомых. Мне улыбались и услужливо отодвигались, чтобы помочь пройти.

– Быстрее! Что ты там застрял? – шепотом повторял Ержи.

Окруженная трибунами площадка была абсолютно пуста, но почему-то никто не решался говорить в голос. Наконец, я продрался в самый низ, к Ержи.

– Тут все продумано, – говорил он, протягивая мне руку. – У каждого тут – свое место, и каждый его без слов находит. Нам, правда, товарищи помогли.

– Гм, а где же…

Место, о котором он говорил, имело нулевую площадь. Впритык к Ержи слева сидел Марк, за ним – Марино, а того прижимали Ченг и Мария. Справа помещались Йоки и Тим.

– А может, тебе попробовать поместиться в заднем ряду? – озабоченно начал Ченг. – Здесь нам действительно совершенно некуда двигаться!

– Нет! – оборвал его Ержи. – Раз его место здесь, значит – будет сидеть здесь.

Я удивленно посмотрел на него. С утра он явно приободрился, и даже приобрел командные интонации, которых раньше не было. Ченг открыл было рот, чтобы возразить, но тут Йоки с Тимом одновременно подвинулись, почти вжавшись в своих соседей. Ержи, в свою очередь, навалился на Марка; тот охнул, но зато на свет показался маленький кусочек скамьи, куда я тут же и втиснулся.

– При всем уважении, но откуда вы взяли, что его место именно здесь? – продолжал ворчать Ченг, но его уже не слушали.

– Помнишь, ты хотел поглядеть на сабинянскую свадьбу? – зашептал мне Ержи. – Смотри, сейчас начнется!

Поле, окруженное зрительским кольцом, по-прежнему оставалось пустым. В ожидании я принялся рассматривать наших соседей. И правда, это была целая выставка местного взрослого населения. Рубахи, обмотки, бусы, косички. Мужчины, женщины, молодые и постарше, красивые и не очень – все терпеливо ожидали этого «скоро начнется», и лишь изредка обменивались коротким шепотком. На дальней стороне круга лиц уже было не различить; но в первом ряду, судя по длине одежд, сидели женщины. У одной, кажется, на солнце поблескивали рыжие волосы. Уж не Ру ли это? Тот-то Ержи то и дело украдкой смотрит туда! А вот та, неподалеку от нее – вдруг это Меб? Она высокая, на полголовы выше других. Вот она склонилась к своей соседке. Может, тоже заметила нас?

Тем временем мои спутники начали терять терпение.

– Их спокойствие, конечно, прекрасно и поучительно. Но если просидеть так целый день, то бракосочетание не состоится! А как же создание семей, рождение детей? – притворно шутил Ченг.

Марк нервно ерзал на сидении.

– Прошу прощения, но в этой давке у меня уже ноги онемели. Если спектакль еще затянется, придется мне вас покинуть!

Вдруг ряды зашевелились. В толпе замелькали какие-то предметы: их передавали с задних рядов передним. Странно, похоже на…

– А вот и музыка, – усмехнулся Марино.

И правда, это были музыкальные инструменты! Один из них оказался рядом с нами, в руках у коренастого мужчины лет сорока. За всю экскурсию мы не видели в Сабинянии ничего, что могло бы издавать звуки, и не слышали ни единой мелодии, поэтому сейчас с интересом вытянули шеи, рассматривая это устройство. Оно было похоже на что-то среднее между гитарой и мандолиной: дека была круглая, но без выпуклой задней стенки. Вместе нее была грубо приколочена доска. Вообще инструмент был сработан настолько примитивно, что я засомневался, способен ли он произвести что-то приятное. Однако же обладатель уверенным движением подхватил его, обняв левой рукой гриф и положив правую на струны, и приготовился играть. Струн было, кажется, шесть. Эта протогитара была не одинока: только в первом ряду я насчитал таких пару десятков. Кроме них, виднелись разнокалиберные то ли дудки, то ли свирели. Они лучше коррелировали с представлением о традиционных инструментах, нежели гитара. Хотя в последнее время я узнал о сабинянах столько нового, что не удивился бы, возникни сейчас на поляне даже орган. Правда, собрать его даже сабинянскому гению было бы не под силу. Зато естественно смотрелась волынка, которую получил высокий парень, сосед Марии. Я всматривался в противоположный конец поля: у предполагаемой Ру в руках было что-то маленькое, наверное, дудка, а у предполагаемой Меб – большое. Должно быть, гитара. Послышались первые нестройные звуки, которые вскоре превратились в громкую какофонию. Настройка оркестра в театре в сравнении с этим показалась мне довольно-таки гармоничными звуками. Видимо, потому, что я оказался в самом эпицентре.

– Мы на свадьбе или на репетиции кружка народных инструментов? – Марино сделал комичное лицо.

– А крестьяне-то на поверку оказались профессиональными музыкантами, – подхватил Марк.

– Хорошо еще, что нас не записали в оркестранты… – начал Ержи, но прервался, потому что его сверху хлопнули по плечу.

Мы обернулись, и с изумлением увидели небольшой, обтянутый кожей барабан, который наш сосед сзади пытался с улыбкой всучить Ержи.

– Погоди, приятель… Да ты что, я и барабанить-то не умею! Ну честно, мне нельзя, я вам весь концерт испорчу…

– Берите-берите, у вас получится, – как ребенка, убеждал его сабинянин. – У всех получается…

– Пойми, у меня нет чувства ритма…

– Не беспокойтесь, ваши руки сами будут за вас играть. Вам не потребуется в этом участвовать!

Ержи недоуменно принял барабан, продолжая протестующее бормотать. Тут я увидел, что точно такой же барабан спускают сверху на колени Йоки. Она не решилась сопротивляться, но Тим все же попробовал прийти на помощь:

– Э-э, давайте лучше мне. Я один раз барабанил… на школьной вечеринке.

– Нет-нет, должна именно она, – возражала женщина сверху. – Этот инструмент – специально для Йоки!

– Иногда мне кажется, что они все-таки потешаются над нами, – сказал мне Ержи на ухо. – Что это все не всерьез. Ну, эксперимент, что ли, какой-то ставят.

Я пожал плечами, и тут же вздрогнул: сзади мне в плечо вежливо тыкали чем-то твердым. Предчувствуя, в чем дело, я смиренно повернулся и обомлел: мне совали гитару!

– Но я точно не умею! Вообще никогда в руках не держал! – Я привстал, пытаясь найти глазами главного распорядителя инструментов. Но никого похожего там не было, лишь одинаково дружелюбные лица. – Ну, если так уж нужно, дайте мне барабан! Но только не гитару…

Ержи, который уже свыкся со своей участью, решил проявить великодушие:

– Я это… я знаю несколько аккордов. Если скажете, что бренчать, я могу попробовать. А он пусть возьмет барабан!

– Гитара – для тебя. Барабан – для него, – с лаконичной рассудительностью представительницы индейского племени высказалась девушка с заднего ряда.

«Ладно, если так угодно Сабине, буду позориться», – ехидно подумал я. Ержи тоже решил не спорить.

– Ты трогай струны чуть-чуть. А я буду делать вид, что бью по барабану, – посоветовал он мне, когда мы оба неловко водрузили непривычные предметы на колени и закинули ремни за шею. – Тут и без нас виртуозов хватает. Сейчас такой гвалт поднимется, что нас никто не услышит.

В самом деле – инструменты теперь были почти у каждого третьего. Ни за что бы не подумал, что так много сабинян умеют играть. Тем более, что ни разу не замечал их за занятиями музыкой. Так что на особый исполнительский профессионализм надеяться не приходилось. Видимо, Ержи прав – мы услышим страшный грохот, в котором потонут наши неумелые попытки. По поляне еще несколько минут плыла мешанина из звуков настройки. Потом все разом стихло. Повисла напряженная тишина. И вдруг… она прорвалась тоненьким ручейком флейты. От неожиданности чуть не выронил свою протогитару – к счастью, она удержалась на ремне. Ибо это была нежная, чудесная музыка, слаще которой, кажется, я никогда раньше не слышал! Мелодия была вроде бы самая обыкновенная, которую ждешь от так называемого «этнического стиля», но при этом – новая, с какой-то чуть-чуть другой комбинацией тонов и ритмов. И это небольшое отклонение заставляло заворожено слушать, вбирая, вдыхая в себя каждую ноту. Хотя я слышал ее в первый раз, я чувствовал, что это и есть та самая настоящая, главная музыка, мелодия из мелодий, где каждый звук находился на своем месте, определенном для нее кем-то высшим. Незаметно в первый ручеек влились другие, превратив ее в маленькую речку. Сначала это тоже были флейты, поддержавшие главную тему новыми извивами. Следом осторожно присоединились, как звенящие на солнце капли, гитарные переборы. И опять это было что-то знакомое, и в то же время совершенно новое; я уверен, что никогда не слышал таких гармоний, но они звучали уместно и правильно, словно уши всю жизнь ждали только их. Постепенно пространство заволоклось, плотной пеленой музыки. Вступающие друг за другом инструменты умело находили оставшиеся лакуны в ткани, и встраивались со своими нотами именно там, где это требовалось. Казалось, что совершенство достигнуто, и не может быть музыки лучше; но нет, уже через несколько минут она становилась еще сильней и полней, и я понимал – вот оно, истинное совершенство! С восторгом я встречал каждую ступень этого чуда, забывая, наверное, даже дышать. И вот напряжение достигло кульминации – вступили барабаны. Сначала мелкой дробью застучали маленькие. Потом добавились средние и, наконец, большие. Их удары были как стуки сердца, гнавшего по телу бурлящую кровь. Тут уже нельзя было усидеть на месте! Я заметил, что в дальнем конце поляны на траву ступили первые танцоры. Некоторые из них продолжали играть на инструментах; это ничуть им не мешало. Они двинулись ручейком друг за другом в сторону центра, ритмично подпрыгивая и кружась вокруг своей оси. Навстречу, с противоположной части трибун, потек другой ручеек. За ним появился третий, четвертый и пятый. Подобно лучам, они стремились сойтись в центре круга. Но, стоило мне подумать, что сейчас они столкнуться, как головные части ручейков начали плавно изгибаться, а затем – мягко пересекаться и сплетаться. Не прошло и минуты, как почти все толпа спустилась в круг. Можно было бы подумать, что танцоры движутся хаотически. Но на самом деле они шли четко друг за другом, ни на минуту не теряя спины товарища. Длинные, в несколько десятков метров цепочки, извиваясь, нигде не разрывались. Музыка и прежде постепенно ускорялась, а теперь, с добавлением барабанов, превратилась в стремительный танец. Я оглянулся по сторонам: вокруг почти никого не осталось, кроме товарищей-экскурсантов. Мимо нас тек очередной ручеек; он закончился, хлестнул хвостом по сиденьям и – подхватил с собой Ержи! Я не успел ничего сказать, потому что мои ноги вдруг сами собой поднялись и потащили меня следом. За мной, я знал, повскакали с мест остальные: танец, словно магнит, увлекал всех за собой. Ержи впереди меня скакал, ритмично размахивая руками над своим барабанчиком. «Он играет?» – подумал я, хотя не особенно удивился. Следом я перевел взгляд на свои руки и увидел, что правая дергает струны, а левая зажимает лады! «Как странно», – только и мог сообразить я. Это было невероятно – я играл вместе со всеми, хотя никогда раньше этого не умел! Чудо было настолько убедительным и естественным, что я не стал задавать себе вопросы, как это мне удается. Руки отчего-то знали, как надо играть. Вокруг лилась, бурлила, закручивалась водоворотами дивная музыка сфер, и я был ее частью. Вскоре к мелодии стали добавляться слова; танцоры запели, и их голоса были так чисты и красивы, что напоминали ангельские. Немного погодя я понял, что и сам пою вместе с ними! Бессознательно, ни о чем не задумываясь, я произносил нужные слова и брал нужные ноты. Если бы меня потом попросили, о чем была эта песня, я ни бы за что не смог ответить. Просто мне было светло и радостно, как никогда прежде.