Текст книги "Заколка от Шанель"

– Понимаешь, Вов, папка, когда оправился после крушения самолета, женился на дочери вождя, то есть на моей маме. Умирая, дед передал папке игитон с Крыльями Райской Бабочки – символом высшей власти у нашего народа. Когда к нам в деревню нелегкая принесла этого Камальбекова, отец встретил гада, как дорогого гостя, накрыл в хижине стол, долго с ним ел, пил, а потом, опьянев, показал игитон и Крылья. А утром, пока отец еще спал, гость уехал с первым лучом солнца, прихватив, помимо Крыльев Райской Бабочки, еще и тотемную шкуру ягуара, которая вместе с сосудом власти тоже переходила от вождя к вождю. А потом папка полез в гнездо к диким пчелам, наполнил новый игитон и до сих пор от своего подвига отойти не может. Отравился он от этих паршивых мгуа здорово, да и дикие пчелы покусали. И вот как папка заболел, так и стал про эту шкуру, Камальбековым стыренную, каждый день вспоминать. С игитоном вроде успокоился, а вот про шкуру никак забыть не мог. Так хотел ее увидеть, прямо сил никаких нет. Мать извел, нас с сестрами замотал, никакой жизни не стало. Ну и решила я на свой страх и риск поехать в Москву, разыскать Камальбекова, забрать у него наш племенной тотем и шкуру эту несчастную отцу вернуть. Без разрешения взяла несколько алмазов, которыми мы жернова ровняем, потому что отец говорил, они стоят много денег и на них можно добраться до любой точки мира. Он часто мечтал, как соберет всех нас – меня, маму, Аньку, Ксюшку и других моих сестренок, посадит в самолет и полетим мы все вместе к бабушке Наташе и к тебе, Вовка.

Из мобильника послышался сдавленный кашель, как будто чем-то подавились, всхлип, вздох, и глухой голос доцента Куракина спросил:

– Но как же ты меня в Москве найти собиралась?

И веселый девчачий голосок жизнерадостно ответил:

– А я, когда в Москву летела, письмо с собой прихватила, которое отец тебе написал и передал с гадом Камальбековым. Я это письмо в километре от нашей деревни случайно нашла, когда корешки собирала. Мерзавец танцор просто выбросил папину весточку, даже не потрудившись передать ее по назначению. Да ты не думай, добраться до Москвы оказалось не так уж и трудно. Сначала я шла по джунглям пешком, потом ехала на попутке, добралась до Луанды – на это ушел один алмаз. Вторым алмазом расплатилась с чиновниками за паспорт, на еще один взяла билет на самолет, и вскоре наш лайнер уже садился в аэропорту «Шереметьево».

Девушка и впрямь говорила по-русски очень хорошо. Потом замолчала, делая передышку, звякнула о стекло ложечка, громко отпили из чашки, и она продолжила свой рассказ.

По адресу на письме Маша нашла дом брата, но сколько ни звонила в квартиру, никто ей не открыл. Тогда она написала записку и сунула вместе с отцовским посланием в почтовый ящик. И стала регулярно наведываться на почтамт. А сама тем временем вела розыски Камальбекова. Первым делом разузнала, что танцор числился в управлении Росгосконцерта, и решила во что бы то ни стало поговорить с людьми, знавшими известного артиста. С этой целью прижилась на Арбате, поближе к нужной организации. И приложила все усилия, чтобы познакомиться с вахтером, знававшим другие времена и разъезжавшим по миру вместе с маэстро в качестве фотографа.

От бывшего фотографа девушка узнала адрес квартиры Камальбековых и принялась следить за Семеном. Сам Эмиль Натанович, как уже знала ангольская дочь русского летчика, отправился в лучший из миров, но это ничего не значило. Шкуру ягуара, некогда похищенную негодяем отцом, можно было забрать и у сына. Несколько раз Маша пробовала подстроить уличное знакомство, но Камальбеков-младший почему-то держался очень осторожно и на контакт не шел. Вскоре разведчица выяснила, где любит бывать сынок знаменитого артиста. Из большого разнообразия злачных заведений ресторан «Титаник» показался Марии самым удобным местом, где можно было беспрепятственно познакомиться с объектом ее пристального интереса и не вызвать особых подозрений. Тем более что там как раз проводился кастинг на гордое звание ресторанной певицы.

Маша получила его без особого труда – уж что-что, а петь она любила. И, говорят, умела. Прекрасно знала весь репертуар обожаемого папой певца Бориса Гребенщикова. «Папка, – весело рассказывала из мобильного диктофона сестра доцента, – бывало, строгает копье, а сам напевает: «Под небом голубым есть город золотой...» И так красиво выводит, что вскоре уже все племя ему подтягивает. Кто корзины плетет, кто тетиву лука чинит, а сами знай подпевают». Вот и Маша, когда подросла, тоже стала запевать песни Бориса Борисовича. Так что удивить своим исполнительским искусством капризную московскую публику ангольской девушке не составило большого труда.

И в конце концов сработал план молодой мстительницы. Обратил-таки на нее свой светлый взор Семен Камальбеков. Подошел и пригласил после завтрашнего выступления поехать к нему. Правда, сам почему-то доктором назвался и стал прельщать хитрым аппаратом, диагностирующим работу сердца. Так что теперь забрать шкуру у сыночка вороватого танцора не составит особого труда.

– А как же игитон с Крыльями Райской Бабочки? – раздался слегка искаженный диктофоном голос доцента Куракина. – Его мы брать у Камальбекова не будем?

– А зачем? – небрежно ответила сестра африканиста. – Я же тебе говорила, папка набрал новых мгуа, после чего и слег в горячке. К тому же столько лет прошло... Я думаю, что похищенный Камальбековым игитон уже давным-давно пуст.

* * *

В этом месте раздалось тихое шипение, похожее на то, что предшествовало записи. Доцент Куракин убрал мобильник обратно во внутренний карман куртки и в который раз за свой долгий рассказ посмотрел на часы. И, уже не останавливаясь на подробностях, скомкал окончание повествования, поведав, что он пошел к Семену Камальбекову вместе с Марией, затаился со стороны черного хода под дверью его квартиры и слышал, как этот мерзавец сначала приставал к его сестре, а потом, отчаявшись добиться от нее желаемого по-хорошему, сильно ударил девушку по лицу. Машка заблаговременно открыла задвижку черного хода, поэтому отлично тренированный доцент ворвался в помещение, съездил насильнику по зубам и случайно убил его, ударив головой об угол журнального столика.

– Володя, признайтесь, а ведь Мария ходила к Камальбекову одна, – пристально вглядываясь в лицо доцента, проговорил дядя Веня. – Она вас просто не взяла с собой, потому что побоялась подвергать опасности.

– Можете думать что хотите, но негодяя убил я, – решительно ответил молодой человек. И, глядя на выруливающий на взлетную полосу самолет, взмолился: – Везите меня скорее в следственный изолятор! Я убийца, меня и судите. А Маша тут ни при чем, тем более что она уже в самолете. Пусть летит к отцу, папа ее очень ждет.

– А как же она улетела без шкуры? – изумился доктор Орлов, указывая на сумку в руках африканиста, из которой явственно виднелся кусок пятнистого меха.

– Да так вот, улетела, и все, – развел руками улыбающийся счастливой улыбкой Володя Куракин. И, играя ямочками на щеках, протянул следователю Козелку сумку со шкурой. – Вот возьмите, господин следователь, можете вместе с моими показаниями приобщить к делу. Ну так что, двинули в тюрьму?

Но дядя Веня не разделял оптимистичного настроя кандидата культурологических наук. Он сердито посопел, щупая голый подбородок, и сварливо проговорил:

– Ну уж нееет, позвольте! Никуда ваша сестра одна не полетит. Если вы надеетесь потянуть время, то совершенно напрасно. И не смотрите в окно, все равно, пока Федор Антонович не даст команду, рейс на Луанду будут задерживать. Да, кстати, что это за игитон и из чего готовят Крылья Райской Бабочки? Нельзя ли рассказать об этом поподробнее?

Но тут, опередив ученого-африканиста, вдруг выступил вперед следователь Козелок и торопливо выпалил:

– Игитон – это тот самый сосуд из тыквы, по поводу которого мы вот с товарищем, – кивнул он в сторону Владимира Куракина – консультировались.

И, как прилежный ученик перед экзаменаторами, бойко зачастил:

– У коренных жителей Африки в игитонах хранятся сушеные шкурки гусеницы мгуа, страшно ядовитого насекомого. Эти шкурки африканские народы называют Крылья Райской Бабочки. Эти крылья вождь – наместник богов – употребляет для общения с высшими силами. Стоит выпить настой из кусочка такой шкурки или проглотить крохотную крупинку, и к тебе тут же явятся духи белой долины и унесут в страну предков. В общем, это так, поверья и легенды. Но суровая правда в том, что вождь, лишившийся сосуда с Крыльями Райской Бабочки, теряет власть и силу. Из самого уважаемого человека племени он становится человеком ничтожным и презираемым до тех самых пор, пока не наполнит новый игитон доверху сушеными шкурками мгуа. Подвох состоит в том, что сами гусеницы обитают рядом с гнездами диких ос, поэтому пополнять запас Крыльев Райской Бабочки рискнет только самоубийца. И если можно успеть ухватить несколько мгуа до того, как весь рой кинется на смельчака в атаку, то наполнить тыквенный сосуд целиком, насколько мне известно, не под силу ни одному смертному. Как правило, после своей вылазки сборщик мгуа или сильно заболевает, или отправляется прямиком к праотцам. Вот.

Отрапортовав, следователь засмущался и, по своему обыкновению, покрылся нежным девичьим румянцем. Дядя Веня искоса взглянул на культуролога, пробормотал: «Так я и думал» – и, задохнувшись от возмущения, закричал, потрясая тростью:

– Ишь, чего придумал – брать на себя преступление, которого не совершал. Сгнить в тюрьме – ах, как благородно! А о близких своих вы подумали? О сестре, об отце, о бабушке? Ну, Федор, – повернулся Вениамин Палыч к юному следователю, – слово теперь за тобой. Как ты решишь, так и будет. Я видел, вы о чем-то разговаривали с майором Свиридовым. Слава ввел тебя в курс дела?

Люськин дядя замолчал, внимательно вглядываясь в лицо следователя Козелка. А тот вдруг с непонятной мне решительностью произнес:

– Я так думаю, что надо выпустить Володю к отцу в Анголу. Документы, я знаю, он уже оформил, да и билет, мне сказали, у него на руках.

– Вот это я понимаю, вот это правильное решение! – хлопая по плечу окончательно смутившегося следака, воскликнул участковый Свиридов.

Я сидела как оплеванная и ровным счетом ничего не понимала. С какой это стати, интересно было бы узнать, выпускать из рук преступника? Сидит, понимаешь, на скамейке, как будто ничего не произошло, и жалостливые истории нам тут рассказывает. И когда Люськин принц, торопливо обменявшись рукопожатиями с мужчинами и сверкнув мне белозубой улыбкой, вскинул сумку на плечо и собрался уже пройти к терминалу, я шагнула вперед.

– Одну минуточку! – протестующе крикнула я. – Это что же, он вот так вот и улетит? Ах, скажите, какой герой! Просто слезы на глаза наворачиваются. Дядя Венечка, – гневно повернулась я к франтоватому Вениамину Палычу, – если доцент Куракин не преступник, то зачем же вы в аэропорт прикатили? Что вам, скажите на милость, дома не сиделось?

Люськин родственник вдруг хлопнул себя по лбу, словно убил комара, воскликнул: «Я же совсем забыл!» – и вытащил из внутреннего кармана светлого пиджака плоскую коробочку компакт-диска.

– На вот, Володя, передай отцу, – протянул он диск в яркой обложке африканисту. – Здесь коллекционное издание новых песен Бориса Борисовича. Твой отец ведь уважает Гребенщикова?

– И что, вы притащились сюда, в аэропорт «Шереметьево», только для того, чтобы передать летчику Куракину диск с песнями Гребенщикова? – не поверила я.

– Да что ты понимаешь в мужских делах?! – напустился на меня дядя Веня. – Я, когда наводил справки о твоем, Володя, отце, с однополчанином его созванивался. И тот рассказал мне, что Иван больше всего любил песни Бориса Борисовича. Я сразу же решил, что в любом случае передам Герою Советского Союза новый диск. Если надо будет, даже через Красный Крест или миссию ООН. А ты, – передразнил меня Люськин родственник, – «зачем в «Шереметьево» притащились»!

Такой благой порыв со стороны дяди Вени, вне всякого сомнения, говорил о многом, но я все равно не хотела признать за Владимиром Куракиным право на реабилитацию в глазах окружающих. Не нравился мне доцент, и все тут. Подтянув повыше съехавшие ниже допустимого предела джинсы, я шмыгнула носом и презрительно протянула:

– Пусть еще скажет, он не в курсе, что Люська в этот самый момент машину ради него продает. Подбил дурочку на идиотский поступок, а сам в кусты.

Парень остановился у турникета и во все глаза уставился на меня.

– Что смотришь? – рявкнула я. – Скажи еще, что не знал!

– Честное слово, про машину я ничего не знаю, – забормотал он. – Часы «Ролекс», подарок Людмилы, я, правда, сдал обратно в магазин, чтобы купить билеты на самолет, а вот про машину я ни сном ни духом.

– Ну как же! – не унималась я. – Моть, скажи ведь, ты тоже слышал. Аркашка при тебе говорил, что главврач поликлиники ящик вакцины заготовил в обмен на Люськин «мазератти».

– Какой вакцины? – повернулся к Аркадию потрясенный доцент и уронил сумку с плеча на пол.

Мне показалось, он не играл. Так натурально сыграть удивление может только гениальный актер Джек Николсон, а африканисту-культурологу, хоть он и красавец, в плане артистизма до Николсона далеко. Под препарирующим взглядом доцента Куракина глазки доктора Орлова забегали, Аркашка заюлил, стал зачем-то копаться в своем портфеле, изображая крайнюю занятость и поглощенность неотложными делами, но участковый Свиридов припер его к стенке и стребовал ответ.

– Да у нас в поликлинике вакцина редкая имеется, против укуса мухи-цеце... – начал врать хирург-травматолог.

Володя подошел к нему поближе и, с любопытством глядя на зарвавшегося интригана, тихо произнес:

– Что-то я не пойму, откуда в районной поликлинике ветеринарный препарат? Насколько мне известно, муха-цеце представляет смертельную опасность исключительно для животных, да и то не для всех. Лошади от ее укуса мрут – это да, что есть, то есть, здесь я не спорю, а вот слоны и люди ничего, переносят эти укусы вполне нормально.

– Да это я Люське так сказал, чтобы она за тебя, Вов, посильнее испугалась и без разговоров отдала «мазератти» нашему главврачу, – доверительно сообщил доктор Орлов. – А он бы ей за это два ящика просроченной противогриппозной вакцины подогнал. Что вы так на меня все смотрите? Ну надо же мне было как-то выкручиваться! Сейчас уже поздно, сделать ничего нельзя. Люська, наверное, уже документы на Пономарева оформляет, – кинув взгляд на часы, с деланным огорчением добавил Аркадий.

– Срочно позвоните Людмиле и запретите ей делать эту глупость! – закричал доцент, подхватывая сумку с пола. – А я побежал, там самолет ждет...

Но у меня еще имелись некоторые вопросы к смазливому африканисту. Я кинулась за ним следом и, настигнув у самых турникетов, перегородила ему дорогу и заносчиво спросила:

– А как ты, Володечка, вообще оказался возле Люськи? Скажи еще, что случайно. Мол, не было у тебя намерения попасть под ее красивый автомобиль и решить за ее счет свои проблемы с поездкой в Анголу...

Сын героического папы смутился, покраснел и, потупившись, ответил:

– Врать не буду, сначала такие намерения были. Честно говоря, я специально высматривал машину подороже, чтобы угодить под ее колеса и стребовать с водителя компенсацию. И на эти деньги поехать к отцу. Но потом, когда я разыграл эту гадкую сцену, мне стало так за себя стыдно, что я тут же отказался от своих планов. А потом вдруг выяснилось, что Людмила пришла к нам в институт за консультацией по поводу того самого игитона, о котором как раз накануне мне говорила Мария, и я не удержался и все-таки решил использовать свой шанс, да заодно хотел быть в курсе расследования. Ведь я, откровенно говоря, думал, что в убийстве виновна моя сестра. Но про продажу машины я, честное слово, в первый раз слышу. А с подарками – я имею в виду дареный «Ролекс» – я могу поступать по своему усмотрению. Ты перед Людмилой за меня извинись, скажи, что как-то некрасиво все получилось...

– Ну что вы там застряли? – прокричал Федор Антонович, направляясь к нам. – Какие-нибудь проблемы с таможенным досмотром?

– Да нет, Александра просто кое-что хотела уточнить...

– Мужики, вылет уже и так на час задержали, а вы все никак не наговоритесь! – нагоняя следователя, прокричал участковый Свиридов. – Давай-ка мы, милый друг, до самолета тебя проводим, а то ты от нас никогда не улетишь...

Следователь Козелок и участковый майор вместе с Володей прошли через зеленый коридор и уже через пять минут катили на автобусе по летному полю к самолету российских авиалиний. А еще через несколько минут доцент Куракин пристегивал ремень в кресле салона самолета, наблюдая, как бабушка его, Наталья Петровна, разложила на ладони и, недоверчиво качая головой, рассматривает Звезду Героя Советского Союза.

– Где, Машенька, ты говоришь, Ванюша Звезду-то хранил? В ухе ягуарьей шкуры? – в который раз недоверчиво переспрашивала она.

Кругленькая потешная девчонка с кожей цвета какао и торчащими, как антенны, в разные стороны косичками утвердительно кивнула. Она была занята делом – высунув от усердия язык, приклеивала казеиновым клеем на крышку от обувной коробки обрывки двух фотографий. Справа на самодельном коллаже стоял, опираясь на посох, худощавый вождь в ягуарьей шкуре, а слева, положив на гитару мудрую голову, сидел гуру московских рокеров-интеллектуалов Борис Борисович Гребенщиков. Девушка откинулась назад, любуясь на свою работу, и, тряхнув косичками-антеннами, удовлетворенно произнесла:

– Ну вот, теперь папка обязательно поправится. Шаман Тунья Мози говорит: если ты нарисован рядом с плохим человеком – ты болеешь, если с хорошим – живешь долго-предолго.

Доцент Куракин с интересом посмотрел на картонку. Бабушка улыбнулась, погладила по голове внучку и, опять посмотрев на Звезду Героя, смахнула слезу.

– Неужели в ухо зашил? – снова спросила она.

– Ну да, именно в ухо шкуры ягуара и зашил, – членораздельно, почти по слогам, отвечая на вопрос Натальи Петровны, проговорила девушка. – Папа специально зашил свою Звезду в ухо тотемного фетиша нашего рода, потому что к этой шкуре может прикасаться только вождь. Ну, все остальные и побаивались ее трогать. А то непременно кто-нибудь прибрал бы красивую брошечку к рукам, народ у нас очень на яркие украшения падкий.

– А как же ты, Володенька, ухитрился Звезду-то из шкуры вытащить? – не унималась старушка.

Доцент Куракин лишь загадочно улыбнулся, но зато за него ответил участковый майор Свиридов. Ярослав Сергеевич поскреб медвежью голову и задумчиво протянул:

– Так вот для чего наш ученый друг запирался со шкурой в ванной. Это он, выходит, отцовскую Звезду из ягуарьего уха выковыривал.

Сказал – и посмотрел на следователя Козелка. Застенчивый Федор Антонович ничего на это не ответил, лишь согласно кивнул.

* * *

А я тем временем сидела на скамейке, поджидая, пока наши провожающие вернутся в зал ожидания, и терялась в догадках, кто же убил Семена Камальбекова. Выходит, если Мария не убивала Сеньку Пупа и доцент Куракин не убивал, то убийца – все-таки старшая по подъезду Золотарева? Нет, знаю! Как же мне раньше-то в голову не пришло? Это, наверное, Будьте Любезны подсуетился, чтобы прибрать к рукам богатства Камальбековых. А может, это вообще Аркаша? Вон стоит, весь из себя довольный, сияет как начищенный пятак. При его-то характере запросто мог хлопнуть Сеньку, если тот, к примеру, нашему доктору стодолларовую банкноту фальшивую всучил. Косясь на хирурга-травматолога, я шепотом выкладывала свои подозрения на ушко Матвею.

Расфуфыренная девица, вышагивающая на высоченных каблуках, отчего-то напомнила мне о шастающей неизвестно где Люське. Герой ее романа успел улететь в далекую Анголу, а она все вакцину для него покупает. Кому она теперь, скажите мне на милость, нужна, эта вакцина? Я снова набрала на мобильнике знакомый номер и опять услышала идиотский ответ про недоступность абонента. Но лишь только я дала отбой, телефон в моих руках вдруг затрезвонил, а на дисплее высветился чей-то незнакомый номер.

Я поднесла трубку к уху и, к своему крайнему удивлению, услышала развеселый голос подруги. Где-то слышался отдаленный звон бокалов и стук приборов о фарфор.

– Сашка, представляешь, у меня мобилу украли. Так что я тебе не со своего аппарата звоню, а с телефона Гарика Романова. Наши машины рядом в мертвой пробке на Тверской стоят, а мы сидим в ресторане и, когда надо, выходим продвинуть тачки на сантиметр-другой вперед.

Вот в этом вся Люська. Тут такие драматические события разворачиваются, а она даже в пробке красиво отдыхать умудряется.

– Я чего звоню-то? Ты позвони Аркадию и передай, что я не успеваю переоформить машину на этого его Понамарева. А с вакциной против мухи-цеце давай поступим так. Будь другом, заодно спроси у Аркашки, как эта штука называется, сгоняй в аптеку, купи пару упаковок препарата, затем гони в аэропорт и передай лекарство Володе. На первое время ему, надеюсь, хватит. А потом я вышлю еще. И вообще, я так подумала – куда ему столько? Может, и так сойдет, а? Как ты думаешь?

Я хотела сказать, как думаю я, но Люська не дала мне и рта раскрыть.

– Тогда я машину не буду отдавать, сама еще на ней поезжу. Конечно, мне бы папа новую тачку купил, но я к этой как-то привыкла. Слушай, мы тут с Гариком так классно сидим, жалко, тебя с нами нет. Место такое гламурное, я тебя как-нибудь свожу. Так ты Аркаше передай, что я с машиной передумала. А как из пробки выберусь, может, в Зурбаган поеду, а может, к вам в Сивцев Вражек. Не знаю, еще не решила. Ну все, целую. Пока-пока.

И Люська дала отбой. А я, убирая телефон в рюкзак, злорадно сказала приплясывающему от нетерпения доктору Орлову:

– Аркаша, ты попал. Люська передумала менять «мазератти» на вакцину от укуса мухи-цеце.

Сосед побледнел как полотно, схватился за голову и со стоном «Что же она со мной делает!» опустился мимо скамейки. Вот знаю, что у меня слишком доброе сердце, но ничего не могу с собой поделать. Вечно думаю о благе других в ущерб себе. Поддавшись внезапному порыву, я раскрыла рюкзачок и протянула доктору Орлову припрятанные на самое дно проводки, увенчанные датчиками. Ну да, я нашла их за диваном, когда пряталась в квартире Камальбековых. Честно говоря, я хотела прикарманить находку и смастерить из них крутой ремень, ну да ладно, что уж теперь об этом говорить, пусть забирает, пользуется.

Я, конечно, не хочу никого обидеть, но некоторым следует не затягивать и как можно скорее обратиться к психиатру. Вместо благодарности этот чокнутый Аркадий схватил меня за грудки, поднял в воздух и начал трясти, как сливу, приговаривая:

– И ты, мерзкая жаба, все это время молчала?

Да я вообще могла ему ничего не говорить. К тому же на моей стороне оказались все присутствующие. Мотаясь в руках хирурга-травматолога, я отчетливо видела, как дядя Веня строго посмотрел на дебошира и погрозил ему пальцем. Или это он мне погрозил? Федор наш Антонович покраснел и хрюкнул в рукав, участковый Свиридов протянул: «Ты же мужик, держи себя в руках», – а Матвей просто-напросто взял меня под мышки, дернул что было силы вниз, отчего хрустнула непрочная ткань моей джинсовой курточки, оставив пару пуговиц в руках Аркадия, и спрятал за себя.

– Ну, я с тобой еще поговорю! – сверкая глазами, заверил меня доктор Орлов и, убрав провода в кожаный портфель, с которым никогда не расставался, демонстративно отвернулся к окну.

Участковый майор Свиридов, перестав улыбаться и став серьезным, обвел нас всех торжественным взглядом и провозгласил:

– Ну а теперь, граждане-товарищи, поехали в Сивцев Вражек – кушать плов и слушать, как Равшан Зарипов убил Семена Камальбекова.

* * *

В Сивцевом Вражке нас ждал пир. Запах плова ощущался еще на подходе к дому, а в подъезде так просто валил с ног. Даже львы, застывшие у парадного, казалось, так и водят носами из стороны в сторону. Равшан проявил чудеса находчивости, сдвинул все столы и посреди кухни накрыл поляну. Подвязавшись полотенцем, он неторопливо переходил от холодильника к столам и обратно, раскладывая зелень, овощи и прочие припасы. Сразу было видно, что человек основательно готовился к приему гостей. И хотя меня всю дорогу прямо-таки распирало от любопытства, язык не поворачивался так вот в лоб спросить: «А ну-ка выкладывай, Равшанчик, за что ты убил Семена Камальбекова?»

И вот когда гости – то есть вся наша следственная группа, за исключением застрявшей в пробке Люськи, – расселись за столом, Равшан каждому наполнил тарелки пловом, а бокалы вином и встал, чтобы сказать тост.

– Друзья! – приподнятым голосом начал сосед. – Вы все стали мне как родные, да. Я собрал вас за этим столом, потому что в ближайшие десять лет нам не доведется свидеться. Сейчас мы будем веселиться, плов будем кушать, вино будем пить, плясать будем, а потом Федор-джан и Слава-джан поведут меня в тюрьму, потому что это я убил сына Ахмеда Камальбекова.

Дворник залпом осушил свой бокал и в гробовой тишине сел на место. А потом заговорили все разом. Громче всех возмущалась молдаванка Любаша.

– Да этого урода давно надо было прибить! Он к нам на рынок придет – ну чистый бай! Хозяин жизни! Ходит пузом вперед, задается! Москвич, да и только! А сам, между прочим, недалеко от нас ушел. Родом-то Сенька из одного с Равшаном кишлака.

– Это правда, Равшан? – удивленно спросил участковый Свиридов.

– Правда, да, – нехотя ответил таджик.

И стал рассказывать.

– Сначала Лейла была моя жена, – сокрушенно качая головой, говорил он. – Целый год была, пока к нам в кишлак не приехал Ахмед и не увез ее в Москву. Да. И здесь уже моя Лейла родила от Камальбекова сына Семена. А сама стала угасать прямо на глазах. Я все видел, потому что я за ней в Москву перебрался. Все ждал, что моя любимая опомнится и вернется ко мне. Но Лейла стала совсем чудная, и глаза у нее стали, как у пастуха Максуда, который гашиш жует и телевизор в ковре смотрит. Я тогда подумал, что она наркоманка. Но Лейла говорила, что пьет лишь капли от нервов, вроде пустырника, который ей Ахмед настаивает. Большую бутыль сделал, чтобы Лейла не нервничала. Говорила мне, что к ней являются духи белых равнин. А когда она на моих глазах шагнула под грузовик, я жить не хотел. Да. Но не покончил с собой только ради ее сына Семена. Все думал после смерти Ахмеда: «Вот скажу Семену, что он мне как сын и будем мы вместе». Хотел сказать, но не решался. Не думал я сына Лейлы убивать, да так вышло.

Таджик тяжело вздохнул, вытер ладонью подозрительно блестевшие глаза, и продолжал:

– Я улицу мел около их дома, вдруг гляжу – выскакивает с черного хода девица, а в руках у нее сверток. Дай, думаю, проверю, все ли у Семена в порядке. Он бандит был, тут хорошего не жди. Ты, Слава-джан, сам это знаешь, – повернулся Равшан к участковому.

Тот согласно кивнул, и рассказчик повел повествование дальше.

– Иду по лестнице вверх, смотрю – дверь приоткрыта, да. Захожу – Семен лежит на диване. Думаю – мертвый, что ли? А он в руке тыковку маленькую держит, а сам спит. А потом гляжу – и не спит он, а вроде бы под кайфом. На меня сквозь ресницы смотрит, ухмыляется. Я тогда стал ему Омара Хайяма приводить в пример, достал из чехла и протянул нашу семейную реликвию – серебряный барбад, хотел сыну Лейлы передать талисман нашего рода, чтобы от зла его хранил, и говорю: «Что ж ты делаешь, сынок? Что же ты себя убиваешь? Вот возьми, это наследие наших предков, они тебе помогут шайтана в душе побороть». А он вскочил, совсем безумный стал, меня схватил за рубашку и стал трясти, и все поганый свой сосуд из тыквы мне в лицо сует и кричит: «Не смей называть меня «сынок», чурка ты нерусская! Вот наследие моих предков, отец мне, Ахмед Камальбеков, пыльцу райской бабочки оставил, и не суйся больше ко мне со своим гребаным Хайямом!» Не совладал я тогда с собой, по лицу сына Лейлы ударил, барбадом попал и щеку расцарапал. Да. А он, когда кровь увидел, совсем озверел, выхватил у меня семейную реликвию, бросил на пол и наступил ногой. А затем схватил с кресла провода с блямбами и стал меня ими душить. Я не смог стерпеть, и мы начали драться. Я провода отшвырнул куда-то далеко за кресло, поднял с пола свой амулет и думал, что сунул в карман. Да видно, в тот момент мимо положил. Потому что потом в кармане не нашел его. Да. А Семен размахнулся, чтобы меня ударить кулаком, и я его слегка лишь оттолкнул. Сын Лейлы пошатнулся, закачался, совсем плохо на ногах стоял, да. Упал он и головой об угол столика ударился. Так было, да.

Равшан помолчал, не поднимая глаз, глотнул из фужера с минеральной водой и тихо продолжил:

– А я поднял с пола адскую тыкву и хотел унести с собой и в мусор выбросить, чтобы никто больше ее не открывал и шайтана в мир не выпускал, да только плохо мне стало, да. Зашел я в туалет, и там окаянный этот сосуд у меня из руки и выскользнул. Я не стал его искать, скорее на воздух торопился. Совсем худо мне стало, да. Ведь это, выходит, я сына своей Лейлы убил. Умер он сразу. Не мучился. Так что, Федор-джан, сейчас праздновать будем, плов кушать, вино пить, а потом забирай меня в тюрьму. Не могу я груз такой на душе таскать. Если бы не я, сын Лейлы сейчас жив бы был...

– Да не был бы он жив, – нетерпеливо поморщившись, перебил Равшана доктор Орлов. И авторитетно добавил: – От передоза сынок твоей Лейлы загнулся, ага. Сердце не выдержало. Как врач тебе говорю.

– Не-ет, я все равно виноват, – не желая слушать доводы подкованного в медицине соседа, гнул свою линию дворник. – Саша-джан, – вдруг обратился ко мне таджик так неожиданно, что я вздрогнула и выронила вилку. – Саша-джан, ты береги мой серебряный барбад, я знаю, он у тебя. Мне дед его передал, чтобы я внукам своим завещал. Да видно, не будет у меня теперь уже внуков, так что наследие предков и отдать-то некому. А ты девушка хорошая, только сумасшедшая немножко, да. Так что пусть серебряный барбад будет у тебя.

А я думала, это банджо. А это, оказывается, таджикский народный инструмент, что-то вроде лютни. Это я потом в Интернете посмотрела, а тогда сразу же вскочила с места и понеслась в комнату, где кинула свою переметную суму. Влезла в нее по локоть и принялась шарить по дну в поисках серебряного барбада. Но сколько я ни рылась, подарок Равшана, который с таким усердием намывала вчера вечером, так и не нашла. Сперли! Вот нарррод! Ничего без присмотра оставить нельзя!

– Кто попятил мою фигурку? – вбегая на кухню, прокричала я, но так и осталась стоять в дверях, осекшись на полуслове.