Текст книги "Я сердца дверцу приоткрыла. История моей жизни и очень правдивые рассказы"

Наше с мамой крещение решили проводить в доме у бабушки.

А как иначе? Могут ведь и из партии «попросить», если узнают.

Приглашенный батюшка долго ходил вокруг таза с водой, стоявшего на табурете, посередине одной из комнат, в которой стоял огромный киот, доставшийся семье от моих прародичей по дедовой линии, читал молитвы нараспев громким голосом и рисовал на воде кресты кисточкой с какими-то благовониями.

Честно сказать, я устала от длительных и однообразных манипуляций. Да и запах масел для меня был резким и назойливым.

Понять я ничего не могла, но верила, раз мама стояла рядом, значит, все идет как надо.

Потом мы с мамой, бабушкой и крестной тетей Таней тоже ходили вокруг таза с водой, а в заключении священник облил нас из него Во имя Отца, Сына и Святого Духа. Все, как положено. Мы сказали: «Аминь».

Уже потом украдкой бабушка мне прошептала: «ты, Ира, в Бога верь, Он поможет».

Сама бабушка в Бога верила как-то по-своему. Ее свекровь была женщина очень набожная, помогала церкви, кормила монахинь и нищих, но в собственном доме была беспрекословным диктатором. Много горя нахлебалась от нее молодая невестка. Видимо, с тех пор на традиционной православной вере израненная душа бабушки споткнулась. Чем эта набожная женщина отличалась от ее жестокого отца? Любви не было ни в том, ни в этой. А молодой невестке так хотелось простого душевного тепла и заботы. Но, увы, наверное, она этого не почувствовала до конца своих дней. Все время заботилась обо всех сама.

Крещение прошло, началась повседневная жизнь. А о прошедшем событии напоминал только крестик под подушкой.

Батюшка повелел не затягивать с причастием, и вот мы с мамой едем в Елоховскую церковь. Мама сказала, что там дадут что-то съесть и потом еще раз съесть.

Меня сильно тошнит. К тому времени это уже стало не редким для меня явлением из-за развившегося гастрита.

Тогда я первый раз побывала в храме.

Не понравилось. Как-то странно все вокруг, ничего не понятно. Особенно не понравился запах благовоний. От него тошнило еще больше. Непривычным было все вокруг. И люди в странной одежде и большое количество икон, свечей, и звучащая музыка. Присматривалась. В принципе, ничего страшного не приметила. Только как-то холодно, все будто потерянные вокруг.

Отстояли с мамой очередь. Открыла рот для получения причастия. В нос ударил винный запах. Быстрее потащила маму на свежий воздух. Сели на ближайшую лавочку. Просфиру ела уже там. Мама дала попить. Стало легче. Ком, подкатывающий рвотным рефлексом, отступил со своих позиций. Можно оглядеться вокруг. Красиво. Внешне храм выглядел величественно и более притягательно, чем внутри.

Настала пора мне идти в первый класс. И радостно, и боязно.

А вдруг суп гороховый есть заставят? В больницах было обычной практикой – заставлять детей кушать больничную пищу, вплоть до рвотного рефлекса. Из дома приносить ничего не разрешалось.

Когда мама успокоила меня, что супа точно не будет, я облегчённо вздохнула. Школа, так школа.

В поликлинике мне сразу выдали справку об освобождении от физкультуры, а мама ещё и освобождение от завтраков добилась.

Вот так в сентябре 1979 года я пошла в первый класс с букетом красных гвоздик, в жёлтой курточке и в новых красных лаковых туфлях, которые сразу же жутко натерли мне пятки.

Все бы ничего, но именно с началом школьной жизни, вследствие лечения, я перестала расти. В первом классе это было ещё не очень заметно. Но с каждым последующим годом дети уходили в отрыв, а я оставалась «первоклассницей» по росту.

На меня стали обращать чрезмерное внимание, что вызывало весьма неприятные чувства.

– А почему ты такая маленькая? – спрашивали дети.

Ну не будешь же им рассказывать о болезни, о том, что в меня влито столько гормонов, что организм не справился и дал сбой. Приходилось как-то выкручиваться.

Моя настороженность и язвительность возрастала, когда дети шушукались неподалеку от меня, а потом выбирали самого отважного, чтоб тот подошёл и полюбопытствовал, почему я такая мелкая, сколько мне лет и т. д.

К сожалению, в моем кругу общения не было других особенных детей, поэтому какая-то часть меня всегда чувствовала себя очень одиноко. А зачастую и взрослые не сильно отличались от детей и говорили мне вслед какую-нибудь глупость.

Но в одном мне абсолютно повезло!

В школе я встретила Наташу.

Наташа была моей одноклассницей. Умная девочка с зелёными глазами и туго заплетенными косичками оказалась непревзойденной хохотушкой. Как мы подружились вспомнить невозможно. Знаю только, что на линейке мы друг другу очень не понравились, а уже через несколько недель стали неразделимы на всех переменках.

Наташа была самой высокой девочкой в классе, поэтому посидеть за одной партой нам удавалось крайне редко – ее учителя сажали на задние, а меня за первые парты.

Зато какой восторг испытывали мы, когда удавалось провести урок рядышком!

Как ни старались мы сдерживать смех, все же «хихики» с нашей стороны периодически тревожили тишину класса. Но поскольку учились мы неплохо, да и поведение было хорошим, вырвавшиеся наружу всплески эмоций нам прощались.

После школы самым трудным делом было расстаться с Наташей и разойтись по домам.

Жаль, что в те времена не было мобильных телефонов с фотокамерой.

Они могли бы запечатлеть двух раскрасневшихся от смеха девчонок, стоящих на углу перекрестка, с ранцами и мешками для сменки, в забавных шапках и пальтишках, пританцовывающих на месте от безудержного хохота и еле сдерживающихся, чтобы не упустить в штаны.

Думаю, время, проведенное с Наташей, было самым лучшим лекарством для меня.

«Над чем же можно было столько смеяться?» – спросите вы.

«Над всем», – отвечу я.

Это была изобретенная нами игра «найди смешное в обыденном».

А если такового не находилось, мы просто придумывали его сами.

И так продолжалось до тех пор, пока наша семья не переехала в другую квартиру на окраине Москвы. Из-за чего мне пришлось сменить школу.

Переживала я сильно. Идти в новую школу, где заново придется преодолевать свои проблемы с учителями и сверстниками, да ещё без Наташи – боязно. Не известно, насколько дружелюбными окажутся дети в новом классе. А учителя? С ними тоже надо суметь найти общий язык.

От внутреннего перенапряжения у меня случился первый сердечный приступ.

Уж очень мне хотелось малышку, особенно, когда увидела, что в классе у большинства детей есть братишки и сестрёнки. А я одна…

Не помню, как донесла эту мысль до родителей, но однажды…

Однажды папа с мамой стояли в нашей комнате напротив меня и загадочно так спросили, не передумала ли я насчёт пополнения семейства?

Сердце радостно забилось в ожидании долгожданной вести.

А папа многозначительно спросил:

«Сейчас-то все тебе одной. А ведь делиться придется. Готова?»

Ну, конечно, готова! Что за вопрос?!

Да я рада все свои игрушки отдать!

– Хорошо, будет тебе братик или сестрёнка.

Уже взрослой узнала, как нелегко далось родителям это решение. Но вот животик у мамы начал расти, а в доме появилась редкостная по тем временам книжка Спок «Наш ребенок»

Я уже хорошо читала и принялась изучать новую для себя информацию «от зачатия до рождения».

Картинки разглядывала, недели считала.

И задала маме волнующий меня вопрос:

– Мам, все понимаю про ребеночка, как развивается, как рождается. Только как он там появляется?

Мама засмущалась и ответила первое, что пришло в голову.

А мне, впрочем, не так уж было важно, как малыш там появился. Главное, что теперь я стану старшей сестрой!

Пока мама дохаживала последние недели беременности, я с бабушкой Раей жила на нашей даче недалеко от Москвы.

Дачу я любила, поэтому время пролетало не скучно. То с соседскими ребятами из песка замки строили, то из брызгалок обстреливали друг друга водой. И даже закапывали клад в сундуке.

Пока однажды соседи, приехавшие из Москвы, не сообщили мне радостно:

– Иринка, у тебя сестрёнка родилась!

Я даже заплакала от переизбытка чувств.

Прибежала к бабушке Рае, глаза горят, на щеках слёзы:

– Мама сестрёнку мне родила!!!

На следующий день меня забрала к себе бабушка Клава. Та, которая со мной и в огонь, и в воду, и на «Ромашке» заодно.

Один раз мы с ней навестили маму в роддоме, посмотрели на малышку через окно.

А вскоре всей делегацией – папа, бабушка, дедушка и я – поехали забирать маму и «подарочек» из больницы.

Дома я не могла налюбоваться на нашу «спящую красавицу». И носик, и ушки, и ротик, и щёчки – все вызывало мой восторг! Только сестрёнка все время спала, а так уже хотелось с ней поиграть и заглянуть в ее карие глазки!

Началась новая жизнь. Мы с мамой кормили, мыли, пеленали малышку, чистили ушки, обрабатывали пуповину грудничка. Конечно, делала все мама, но я неизменно присутствовала при всех процедурах. И не упускала возможности прикоснуться к своей сестре.

Первый месяц на белом свете показался ей не очень приглядным, и она часто плакала, особенно по ночам.

Мне повезло в том, что наш класс тогда учился во вторую смену, и я могла подольше поспать.

А маме с папой по очереди приходилось таскать маленькое сокровище на кухню, чтобы та не будила меня в комнате.

Однако она заливалась так громко, так истошно, что слышно было во всей квартире.

Но все когда-то заканчивается, и это тоже прошло.

Наш малышок, которому мы все никак не могли дать имя, стал спокойно сопеть по ночам.

С именем долго не могли определиться. И когда девочку все же решили назвать в честь мамы – Наталья, то за ней тут же закрепилось милое – Татусик. А нашей любимой песенкой стало народное «Ой татушки, три-та-та».

Татуська была невероятно шустрой и шкодистой девочкой. У родителей прослеживалась растерянность в методах ее воспитания – было не понятно, как после такой тихой и покладистой Иры справляться с таким сорванцом.

Да и я страдала не меньше. Как только Тата стала самостоятельно передвигаться по комнате, я не успевала прятать учебники и тетради. Если родители никогда не проверяли мои домашние задания, (только если я сама засомневаюсь в их правильности и прошу помочь), то сестрёнка проверяла их регулярно. Теперь я понимаю, именно так появляются на свет талантливые педагоги.

Пожалуй, у меня не было ни одной промокашки, ни одного ластика, ни одной тетрадки, где Татуська не поставила бы свой многозначительный «кренделек».

Да что там тетради, она успела изрисовать мамин паспорт! Ну, когда?!

Его всегда прятали на самой верхней полке. Только мартышкам полки не помеха… Её каляки с постоянством появлялись то тут, то там.

После рождения сестрёнки мне два раза пришлось лежать в хирургии Русаковской больницы с гнойными абсцессами.

Больница эта старая, в центре Москвы.

Хирургия располагалась в каком-то старинном корпусе.

После многочисленных внутримышечных уколов мой организм отказывался всасывать лекарство, накапливал его и превращал в гной.

Теперь мне предстояло вскрытие абсцесса.

Почему так произошло, никто не знает. Но факт остается фактом – обе ягодицы разрезаны и откачено по пол-литра гноя.

Порядки в том отделении были ещё более строгие, хирургия ведь, а условия ещё более отвратительные.

Горшки часто не выливались своевременно, и маленькие дети измазывались в какашках и пачкали все вокруг. Зайдешь в такую палату, где все дети от года до трёх (к ним мам уже не положено пускать, только к грудничкам) вонь стоит несусветная, дети все перепачканные, без штанишек. Пытаюсь их как-то оттереть и медсестру позвать, чтоб чистые вещи принесла.

Ой, в общем, житие мое в этой больнице особенно врезалось в память. И вот ещё чем. В соседней со мной палате лежали мамочки с грудничками. И ещё ребенок из дома малютки. Ему месяцев десять, но он не ходит, не сидит, да и на вид не больше пятимесячного. Только головка выросла в соответствии с возрастом. А глаза такие большие, грустные и взрослые очень. Малыш не плачет, отучили в доме малютки. Спокойно и с глубокой душераздирающей тоской смотрит тебе в глаза. Реснички длинные, красивые. А волосиков нет, обрили. Бутылку ему на полотенце положит медсестра, и он сосёт. А если обронит, то тихо будет ждать, когда кто подойдёт и снова соску к ротику поднесет.

Когда я его увидела, то не могла отойти от кроватки. То бутылочку ему поддержу, то животик поглажу. А по щекам моим слёзы текут в три ручья.

У меня дома сестрёнка немного больше его. И жалко мне человечка этого невероятно. И поделать ничего не могу. Безнадега. Бледненький, слабенький, в застиранных ползунках. Медсестры от его кроватки гоняют, нельзя ему к теплоте человеческой привыкать, ему обратно в соц. учреждение надо.

Постою, поплачу, а как ноги затекут, стараюсь незамеченной прошмыгнуть в свою палату. Будут ведь ругать, если увидят, что я не в своей палате.

Вот так. Судьба такая. Или люди такие…

Как из песни слов не выкинешь, так из моего детства не выкинуть всё, что связано с Морозовской детской городской больницей.

Каждый месяц меня возили туда со всеми анализами и справками, оформляли госпитализацию через приемный покой, вели в отделение, брали пункцию внутрисуставной жидкости, вводили лекарство и… отпускали домой.

Конечно, проделывалось это по предварительной договоренности между врачом и мамой. И очень подпольно. Потому что мы нарушали все тогдашние законы детских больниц.

Но пару раз в год избежать госпитализации длинною в месяц или более все же не удавалось.

Бич всех больниц того времени – это рыжие прыткие тараканы.

Тараканы были еще одной причиной, по которой я очень боялась больниц. Они шныряли везде. По утру их можно было обнаружить в тапочках, в тумбочке и даже на подушке. Вечером они могли притаиться под одеялом, упасть с потолка или внезапно вылезти из неожиданного места и нагло пошевелить усами.Фу!

Я очень боялась рыжих хитрецов.

Дома у нас такой живности не было, и вызывали они во мне жуткую брезгливость, до мурашек.

Самое страшное, если ночью приспичило сходить в туалет.

Сначала свет из коридорчика зажжешь, потом дверь ногой пнешь, чтоб открылась. Часть страшилищ попадает с потолка и стен, разбежится по углам, но самые наглые особи останутся.

Идешь, старясь не наступить на них, особенно на здоровенных и хрустящих. Потом осматриваешь унитаз – не притаился ли там рыжий противник? Если все нормально, то повезло. А если на ободке зашевелились усы, снимаешь с одной ноги тапок и балансируя на второй, настойчиво сгоняешь насекомое. В общем, процесс хождения в ночной туалет становился сродни вхождению в комнату страха.

Зато по окончании дела, вдыхаешь полной грудью от облегчения не только в теле, но и в душе.

Чем могут навредить тараканы?

Физически, ничем, наверное.

Но морально кровушки моей они попили изрядно.

Лечение в больнице заключалось в откачивании жидкости из суставов и введении стероидов. Иногда назначали массаж и физиотерапию, если позволяли анализы. Вот и все.

А еще я постоянно должна была принимать иммунодепрессанты, чтоб болезнь не прогрессировала. Принимаю их и по сей день. Просто с годами они стали более мощными. А иммунитет мой становится все слабее.

А еще с воспоминаниями о Морозовской больнице ярко всплывают две судьбы – Наташи Фроловой и щупленькой девочки, имени которой я не запомнила.

Наташа жила в детском доме, и с невероятной регулярностью попадала в Морозовскую больницу.

Выразится точнее, она жила в Морозовской больнице и иногда ее забирали обратно в детдом. Дело в том, что у Наташи была сильная астма, она задыхалась от приступов, а в интернате никому не было дела до ее здоровья, и руководство быстренько отправляло ее на «скорой» на лечение.

В стационаре приступ снимали, и у Наташки начиналась светлая полоса жизни. Ведь в отделении дети домашние, им родители передачи приносят, а для голодного интернатского ребенка еда – это главное! Да ещё вне стен детдома!

Наташа явно была ребенком пьющих родителей.

Это было «написано» на ее лице.

А по фигуре Наташа напоминала гориллу.

Вся измазанная зелёнкой, с расчесанными болячками на коже, в одних колготках, с чёлкой, явно остриженной в больнице или детдоме, Наташа производила весьма неблагоприятное или даже ужасающее впечатление.

Говорила она громко, с хрипотцой, а смеялась… Короче копия актера Леонова в фильме «Джентльмены удачи», когда он в камере говорит – «пасть порву, моргалы выколю». Только девочка…

Конечно, свирепела Наташа, если только её разозлить. А разозлить ее было не сложно: не поделись передачей или скажи ей что-нибудь типа «детдомовская» и у Наташи глаза кровью наливаются. И ударить, и толкнуть могла, и за волосы оттаскать.

Зато относись к Наташе хорошо, уважительно, угощай почаще, и Наташа будет смеяться радушно громко, а без того маленькие глазки на ее лице превратятся в малюсенькие щелочки.

Медсестры Наташу знали и понимали, что спящего зверя лучше не будить. Поэтому это был единственный ребенок в отделении, которому позволяли спать днём, когда все дети даже сидеть на своих кроватках не могли. И не спать ночью. Ночью Наташа ходила на «дело».

Если чувствовала, что где-то едят, но без нее, тут же навостряла лыжи.

А где могли есть после отбоя?

Конечно, медперсонал в столовой.

И Наташа, грохоча тапками по длинному больничному коридору, с гулом, издаваемым хриплыми бронхами, мчалась туда на запах, чтоб ее покормили.

У меня не было брезгливости или неприятного отношения к Наташе. Мне ее было жалко.

В этом, конечно, заслуга моей мамы. Она обнимала, помогала, кормила всех детишек, которые оказывались рядом. Когда я была дошкольницей, я даже ревновала маму к другим детям. Но повзрослев, я поняла, что мамы не хватает не только мне, но и всем ребятам. И даже, если это «моя мама» её душевное тепло может помочь другим детям пережить разлуку с родителями.

Наташу мама тоже жалела. Но виду не показывала. Разговаривала с ней, как с любыми другими детьми, угощала тем, что приносила из дома.

Натаха пыталась (и зачастую очень успешно) отобрать у меня блокнот, календарь или новую ручку. Демонстративно показывая, что сейчас унесет добычу к себе в палату. Но я не отнимала, и, уж, тем более не гонялась за ней. Наташа почти на голову выше, а сильнее… Слава Богу, испытать не пришлось, насколько Наташа сильнее. С одобрительного кивка мамы я отдавала девочке все, что той приглянется.

И однажды. Однажды мы вновь пересеклись в больнице. Наташа уже лежала там, а я только обосновывалась на новом месте. Как вдруг Наташа принесла ко мне свои ценности: несколько календарей и блокнот. Где уж она этим разжилась, я не знаю. Но довольное лицо Наташи всем видом выражало гордость за своё имущество. Мои глаза тоже загорелись. Календари были какие-то не наши, не из киосков. Я даже чуточку, самую малость, позавидовала Наташе. Видимо, на это и было рассчитано.

А дальше, дальше был аттракцион невиданной щедрости. Наташа предложила мне выбрать календарик. И подарила! Мне! Свой! Календарик!

Не знаю, дарила ли Наташа за свою жизнь ещё когда-нибудь что-нибудь кому-то. Возможно, и нет. Оттого подарок этот вдвойне ценен.

Наташеньки не стало…

Наверное, ее жизнь оборвалась до 12 лет.

То ли не успели реанимировать, то ли ещё что.

Но приехав в отделение в очередной раз, я почувствовала какую-то не присущую этому месту тишину.

Прошло уже около 35 лет. Но я вспоминаю о ней очень тепло.

Не знаю, есть ли в этом мире ещё люди, которые помнят о Наташе Фроловой. Но я помню.

И календарик где-то лежит.

А девочка, чье имя мне не запомнилось, лежала в палате интенсивной терапии. С мамой. Они были явно иногородними.

У нее была высокая и широкая кровать, сейчас такие ставят в реанимации. Похоже, на этой кровати они с мамой спали вдвоем.

В палату часто заносили капельницы и дверь почти всегда была закрыта.

Но как-то вечером, я заметила, что дверь палаты открыта и там горит яркий свет.

Любопытство взяло своё. Я подошла ближе. И тут мама девочки (я видела ее в коридоре не один раз) пригласила меня войти.

Я с радостью согласилась. Ведь находиться целый месяц только в своей палате, без друзей и прогулок тяжеловато любому.

В таких палатах я еще не была. Яркий белый свет, небольшое помещение и огромная кровать, казалось, занимала всю палату. Шкафчик, тумбочка, стульчик, вот и вся обстановка. На кровати сидела щупленькая девочка, как выяснилось впоследствии, вполне общительная и веселая, младше меня приблизительно на год.

Ее мама подсадила меня на высокую кровать. Матрас на ней оказался очень удобный, гладкий, а не как в наших палатах из комков сбившейся ваты. И мы с приветливой девочкой около часа играли вместе.

Потом принесли капельницу, мне пришлось покинуть палату. Но я была очень довольна новой знакомой и интересно проведенным временем.

На следующий вечер палата была закрыта. По хмурому взгляду медсестры я поняла, что игр сегодня не будет.

Ну а ещё через день или два детей загнали по палатам (это обычная практика), а высокий мужчина спешно вынес из палаты тело ребенка, укрытое одеялом. Даже не помню, как я смогла это узреть. Но я все поняла. Моей новой подружки не стало. Палата теперь была всегда открыта.

Очень хотела написать эту главу.

Памяти маленьких девочек.