Текст книги "Троя. Герои Троянской войны. Книга 1"

Глава 4

– Это случилось, – начал свой рассказ Гектор, – когда мне было пять с небольшим, но я помню происшедшее так ясно, будто все было недавно. А ведь прошло двадцать шесть лет. Кстати, думал ли ты, Ахилл, что Парис – твой ровесник?

– Не может быть! – ахнул герой. – Ты хочешь сказать, что он соблазнил и увез Елену, когда ему было...

– Совершенно верно, – подтвердил Гектор, – Ему было тринадцать лет. Но ведь и ты, как я понимаю, женился в таком же возрасте.

– Ну да... Женился, вернее сказать, дал себя женить. Но по нынешнему облику Париса никак не скажешь, что он в тринадцать лет был таким же, как я в том же возрасте, и ты, наверное, тоже.

– Да, – согласился Гектор, – теперь он выглядит на свои годы.

Но мальчиком он и вправду казался лет на пять старше своих лет и развит был необычайно... Должно быть, боги наказали его за все проделки, не дав вырасти великим богатырем, каким он обещал стать в юности. Елена, уезжая с ним тайком из Спарты, и не подозревала, что ее обольстил, по сути дела, ребенок. Узнав это, она была просто поражена. А моя мать до сих пор пытается оправдать тот поступок Париса именно его ребяческой незрелостью...

Однако я хотел рассказать тебе все с начала. Рождению Париса предшествовали очень странные события. Когда царица Гекуба узнала, что она беременна, то пошла по обычаю в храм Артемиды – принести жертвы. Огонь на жертвеннике возгорелся так сильно, что моя мать обрадовалась и возгордилась: «Не иначе, как этот ребенок будет кем-то особенным!» – воскликнула она. Но в ту же ночь ей привиделся сон, будто она рождает не дитя, а языки пламени, и этот огонь распространяется по дворцу и начинает пожирать весь город. В ужасе она проснулась и пошла к оракулу.

А у нас предсказания дают не только и не столько жрецы Аполлона, которым разрешено это делать лишь по приказанию царя, а жрецы храма Астарты.

– Вот как! – с удивлением проговорил Ахилл. – Но ведь Астарта – вавилонская богиня. Я не знал, что троянцы тоже приносят ей жертвы и чтут ее.

– Ничего удивительного, – ответил Гектор. – Трою, если ты слышал об этом, основали много столетий назад критские цари (мой отец – их потомок), и здесь утвердилась со временем вера в Олимпийских богов. Но по расположению мы – азиаты, Троя не раз подвергалась нашествиям азиатских племен, а об их постоянном влиянии на здешнюю жизнь нечего и говорить. Поэтому есть среди нашего сонма богов и боги, которых данайцы не чтут. Астарта пришла к нам от вавилонян, и поклонение ей всегда было связано с какой-то жуткой тайной. Ведь эта богиня властвует над мрачными подземными силами, связана со страшными духами Тартара, который глубже и ужаснее Аидова царства. Ее жрецы общаются с демонами и призраками, и именно от них удается получить обычно самые точные предсказания. Правда, чаще всего они пророчат дурное...

В то время в храме служил старый жрец Адамахт. Его сын Лаокоон сейчас сменил отца, тот двадцать лет, как умер... Я хорошо помню этого мрачного и жуткого старика. Его синие длинные одежды, бороду ниже пояса, к концу которой был привешен змеиный череп с раскрытой пастью... Я боялся его, но когда мама сказала, что пойдет в верхний город, в храм Астарты, я запросился с нею. Мне казалось, что Адамахт может ей как-то навредить. Мы пошли туда вдвоем. Мать рассказала старому жрецу свой сон – и услышала ужасное истолкование. Как сейчас вижу жуткую статую богини, кровь жертвенной овцы, и руки старика, все в этой крови... Он долго бормотал какие-то заклинания, потом произнес... Слово в слово помню: «Царица, ты родишь сына, и этот сын силой, доблестью, красотою и славой превзойдет всех сыновей Приама. Но он принесет Трое неисчислимые бедствия, погубит тысячи троянцев, прольет кровь родного брата и станет причиной гибели своего отца!» Выслушав это страшное пророчество, царица едва не лишилась чувств. Потом овладела собой и потребовала, чтобы жрец еще раз вопросил богиню и уточнил предсказание. Адамахт отказался. «Астарта вещает один раз!» – изрек он и потом, глядя матери в глаза, сказал жутким голосом: «Если не хочешь, чтобы все это исполнилось, ты должна убить своего сына, царица! И чем скорее ты сделаешь это, тем лучше». «Будь ты проклят за такие слова!» – закричала мать и, схватив меня за руку, кинулась вон из храма.

С того дня ее словно околдовали... Она ходила сумрачная и печальная, вся погруженная в свои мысли. Ни отец, ни наши родственники, ни лекари, которых царь призывал к ней, ничего не могли понять. Только я знал правду, но Гекуба взяла с меня слово, что я никому ничего не скажу.

И вот у нее родился сын – третий сын Приама и Гекубы. К тому времени у них с отцов было трое детей. Первой родилась царевна Кассандра, потом, год спустя – я, через два года – Лисипп, который погиб в самом начале войны, и, наконец, появился третий троянский царевич. Ликованию отца, его родни и всех придворных не было предела. Даже царица оживилась, увидав, какого прекрасного младенца она родила. Вдруг, на седьмой день после рождения мальчика, во дворец явился Адамахт и потребовал, чтобы его принял царь Приам. Отец, как и все троянцы, не любит жрецов Астарты, но опасается их. Он не решился прогневить страшную богиню. Адамахт повторил ему слово в слово свое пророчество и потребовал, чтобы царь сам принес в жертву Астарте своего новорожденного сына, иначе Троя погибнет! Приам пришел в ужас. Он еще больше, чем царица Гекуба, был склонен верить в мрачные предзнаменования богини подземных духов, и боялся, что, отказавшись исполнить повеление жреца, и в самом деле погубит свой город и свой народ.

Долгие дни они вместе с царицей думали и решались. Сначала мать и слышать не хотела о том, чтобы принести ребенка в жертву. Отец тоже не мог принять решения и колебался. Но и ему стали сниться мучительные сны, и жрецы Аполлона в один голос толковали их как пророчество будущих бедствий для всей Трои. И тогда Приам решился. «Я – царь, – сказал он своей жене, – и я не могу, как бы ни был мне дорог сын, погубить ради него весь мой народ...» Гекуба еще сопротивлялась, но, в конце концов, поняла, что если не уступит, отец принудит ее силой. Тогда она сказала: «Раз моему несчастному сыночку суждено умереть, то он, во всяком случае, не будет отдан в жертву этой кровожадной богине темных сил! Я сама, своими руками, убью его!»

Моему маленькому брату тогда сравнялось три месяца. И вот однажды – это было ночью, перед рассветом, когда я без сна лежал в своей постели – я услышал, как по коридору дворца кто-то идет и тихо-тихо плачет. Я быстро надел свой хитончик и, выглянув в коридор, увидал мою мать. Она несла люльку с младенцем, крепко прижимая ее к груди. Я понял: сейчас произойдет что-то ужасное. Босиком, ступая как можно тише, я последовал за царицей. Она вышла из дворца, добралась до западной стены города, где в то время калитка запиралась лишь засовом изнутри и почти не охранялась. Через эту калитку мы вышли на равнину. Мать шла очень быстро, и я, хоть и был развит не по своим летам, поспевал за нею не без труда. Она шла, как зачарованная, ничего не замечая, и ей даже в голову не приходило, что за нею иду я... Мы шли все дальше от города, вошли в лес, стали подниматься в гору…

Рассвело. Младенец в люльке проснулся и заплакал, и мать, присев на камень, стала кормить его грудью, целуя и лаская. Она просила у него прощения и говорила с ним так нежно и так ласково, что я чуть было не заревел. Я прятался за кустом, смотрел на царицу и думал, что она, наверное, не сделает этого, не сможет. Но вот она встала, вновь взяла люльку и пошла дальше. И я понял, куда она идет. По склону горы, чуть дальше того места, течет река, а за рекой, шагах в ста, горный склон разрывает ущелье. Глубочайшая трещина появилась, говорят, тысячу лет назад, во время землетрясения. Если смотреть вниз, в эту трещину, то дна не видно, тьма сгущается, и нагромождения каменных глыб постепенно теряются в ней. «О, только не туда! – думал я. – Оттуда никто не спасется!»

Гекуба вброд перешла реку, я, скользя и падая на мокрых камнях, последовал за нею. Даже тогда она ничего не услышала, хотя один раз, разбив о камень коленку, я вскрикнул довольно громко.

И вот царица подошла к пропасти. Она остановилась, посмотрела на небо, уже озаренное лучами восходящего солнца, наклонилась и поцеловала ребенка. Ветер поднялся такой сильный, он будто бы рвал люльку из ее рук, чтобы скорее скинуть в пропасть.

Я не выдержал, закричал: «Мама, мама, не надо!» и кинулся к ней, плача и вытягивая вперед руки, чтобы вцепиться в платье царицы и удержать, остановить ее. Мать обернулась, дико вскрикнула: «Гектор!» Но, должно быть, мое появление еще больше подтолкнуло ее к исполнению страшного долга – она испугалась, что я и в самом деле ей помешаю. С выражением ужасной решимости она обратилась к пропасти, вытянула руки с люлькой... И тут ее поразил обморок: при всей своей силе, Гекуба все-таки женщина. Она рухнула без чувств на самом краю расщелины, и люлька упала рядом, да так, что один ее конец повис над пустотой!

Этого мгновения я никогда не забуду! От ужаса я позабыл имена богов, а мне хотелось их всех попросить, чтобы они вмешались и спасли моего крохотного брата. И еще я испугался, подумав вдруг, что моя мама умерла!

Потом я подбежал, наклонился к ней и увидел, что она вот-вот придет в себя – ее губы и веки дрожали, она дышала все глубже. Я понял, что у меня совсем немного времени, чтобы попытаться что-то сделать самому. Подумал было, что надо спрятать люльку в кустах, но ребенок опять мог заплакать... И вдруг издали до меня донесся шум воды. Река! Я схватил люльку – она была тяжелая, обычный пятилетний ребенок не поднял бы ее – добежал до реки, вошел по колена в воду и опустил свою ношу в струи потока. Течение в том месте сильное, но порогов нет – они дальше, вниз по течению, да и не очень страшные, лодки их проходят легко… Люльку с моим маленьким братом подхватило, закружило, потом она попала в мощную струю потока и понеслась прочь, а я упал на колени и стал просить духа реки и всех водных нимф и богов, чтобы ребенок, которому так и не успели дать имени, не погиб, чтобы его кто-нибудь спас...

Когда я вернулся к матери, она уже очнулась, привстала и дико озиралась вокруг. «Люлька? – спросила она. – Где люлька, Гектор?» – «Она упала в пропасть», – ответил я.

Это была первая ложь в моей жизни. Наверное, можно было сказать правду. Но я так боялся, что они все-таки захотят найти и убить его! А потом двенадцать лет я жил с моей тайной, никому не смея ее открыть. Всем было объявлено, что маленький царевич умер от простуды.

После смерти жреца Адамахта открылись какие-то тайные заговоры, которые он плел против моего отца. Оказалось, что он был в давнем сговоре со своим родственником Кефарием, в молодости боровшимся с отцом за власть над Троадой и был изгнан из-за этого за ее пределы. Отец уже по-иному стал оценивать то давнее пророчество и страшно жалел о гибели сына, хотя за эти двенадцать лет Гекуба подарила ему еще двенадцать сыновей. Именно этого ребенка они с матерью втайне любили и жалели больше нас всех, хотя оба были уверены, что его уже нет.

Тогда-то, видя, как убивается моя мать, я с глазу на глаз рассказал ей, как все было на самом деле, и сказал, что могло произойти чудо, и мой брат мог уцелеть. Именно чудо. Став взрослым, я уже понимал, что люльку, скорее всего, перевернуло, опрокинуло на порогах, что младенец, конечно, утонул, а если и не погиб на реке, то его унесло в море, где у него не было уже никакой надежды. Гекуба тоже это понимала, но готова была перевернуть вверх дном всю Троаду, чтобы только отыскать пропавшего сына.

Поиски ничего не дали.

Но прошел еще год и наступил праздник Аполлона, который у нас отмечается ежегодно. Это всегда – самый торжественный день в Трое и в Троаде. Теперь мы празднуем его внутри городских стен, а раньше, когда еще не было войны, торжество происходило прямо на берегу моря. Со всей Троады собирались лучшие борцы и бегуны, стрелки из лука, метатели диска, музыканты и поэты. Состязания устраивались между всеми, кто хотел в них участвовать, без различия знатности рода или происхождения. Мы, сыновья царя Трои, состязались порой с простыми охотниками и воинами.

И вот в тот день, о котором я тебе рассказываю, как всегда, съехалось очень много разного люда, и на состязаниях воинов и атлетов появился совершенно не знакомый нам прежде юноша. На вид ему было лет семнадцать, и мы все даже не подозревали, что он на самом деле куда моложе. Ничего особенного мы в нем не заметили, кроме действительно выдающейся красоты, от которой все троянские девы прямо-таки растаяли, как воск на ярком солнце. И тут он стал побеждать во всех, без исключения, состязаниях. Он соревновался со всеми и всех побеждал!

– И тебя? – прервал рассказ Приамида Ахилл, до того слушавший молча и с напряженным вниманием – давно уже ему не доводилось выслушивать ничего более интересного и потрясающего воображение. – Он и тебя победил?

– Ну да! – и тут Гектор рассмеялся. – Дело в том, что во всех его победах, безусловно, была некая хитрость. Он состязался в каждом из видов единоборства с тем, кто в этом виде был не самым лучшим. Меня он победил в беге. Я бегаю очень хорошо, до сих пор, можешь мне поверить...

– Еще как верю! – воскликнул Ахилл, вспомнив, как преследовал Гектора вокруг Троянской стены. И тут же, вспыхнув, осекся. Не хватало только напомнить об этом Гектору! Добавить ко всем унижениям, перенесенным его пленником, еще и это позорное воспоминание... Как он мог себе это позволить?!

Гектор услышал его восклицание, заметил краску, залившую щеки Пелида, его смятенный взгляд и будто прочел его мысли.

– Конечно, – произнес он, лишь чуть заметно бледнея, – ты мог в этом убедиться. Только я отлично понимаю, что ты двадцать раз догнал бы меня, если бы хотел. Просто не умеешь бить в спину, как не умеешь добивать раненых и приносить в жертву пленных. Не смущайся, я знаю, что повел себя позорно, поддавшись страху, и ты не должен щадить мою гордость. Я сам виноват.

– Это была мгновенная слабость! – возразил Ахилл с такой горячностью, будто обидели его самого, – Это может случиться с кем угодно. Ты дрался отважно, и никто не смеет обвинить тебя в трусости. А что до быстроты бега, то со мной до сих пор не мог состязаться никто. Меня с раннего детства называют «быстроногим Ахиллом», я лошадей догоняю... Но ты сказал, что и Парис оказался бегуном хоть куда. Я ведь не ошибся – этот юноша был пропавший сын царицы Гекубы, твой брат Парис?

Гектор в который уже раз как-то особенно посмотрел на Пелида, потом отвел глаза и, помолчав немного, продолжил:

– Конечно. Конечно, это и был Парис. А обогнал он меня потому, что незадолго перед тем я на охоте повредил себе левую лодыжку и еще не совсем твердо ступал на эту ногу. Впрочем, бегает он действительно хорошо. В борьбе он вызывал тех, кто был искусен, но недостаточно гибок и ловок, в кулачном бою с трудом обыграл моего двоюродного брата Энея, сильного, как кабан, но уступающего ему в быстроте движений и легкости. В чем он и правда оказался всех сильнее, так это в стрельбе из лука – тут ему, пожалуй, нет равных в Трое.

Когда мы, еще не зная, кто он, стали о нем всех расспрашивать, здешние охотники рассказали, что это – внук почтенного пастуха Агелая, знаменитый меж ними Парис, прекрасный охотник, известный забияка и драчун. А когда награждали венками победителей, вдруг выбежала вперед моя сестра Кассандра... Ты слышал о ней?

– О да! – ответил Ахилл. – Говорят, у нее дар пророчества.

– Вот именно. Это не раз подтверждалось, только она от этого очень несчастлива. Не знаю, как это объяснить. И ей обычно не верят. Но в тот день ей поверили. Она указала на Париса и воскликнула так, что все услышали:

– Царь и царица, отец мой и моя мать! Этот юноша – ваш пропавший без вести сын, тот, которого ты, матушка, хотела бросить в пропасть и которого спас Гектор!

Я тогда просто онемел от изумления... Ведь я рассказал матери обо всем случившемся с глазу на глаз, а ее попытки что-то разузнать о пропавшем ребенке вряд ли могли быть известны царевне, да Гекуба никому и не объясняла причин поисков. И не говорила, кто именно спас младенца.

Парис был изумлен не меньше меня. Царь и царица, потрясенные, не знали, что говорить и что делать. Когда же спросили юношу, сколько ему лет, он ответил, что его родители давно умерли и он не помнит, когда родился, но лет ему еще совсем немного. Призвали его деда Агелая, и вот тут-то старик, страшно смущаясь, признался, что этот мальчик ему на самом деле не внук, что он подобрал его в люльке на речной отмели тринадцать лет назад, а его сын с женой, у которых не было детей, охотно приняли к себе ребенка. Он описал, как выглядели люлька и плащ, в который был завернут мальчик. Эти вещи старик продал в городе какому-то лавочнику, потому что после смерти сына бедствовал, и ему трудно было кормить приемного внука. Сохранился и по-прежнему висел на шее Париса лишь его детский талисман, который мать тотчас узнала – сердоликовая фигурка льва на кожаном шнурке.

– Ну, таких фигурок много! – заметил Ахилл. – И у меня в детстве была такая. Ее вешают, чтобы мальчик рос сильным. Я ее потому и снял – боялся, что если буду еще сильнее, меня все станут бояться...

– Это правда, талисман не такой уж редкий, – согласился Гектор, – Но вместе со всем остальным, вместе с рассказом старого пастуха и со свидетельством Кассандры... Все сошлось, и сомнений не было – этот красавецпастух был нашим пропавшим братом, третьим сыном Приама и Гекубы.

Ему сказали, кто он, и мальчик от волнения чуть не лишился чувств. А что было с матерью, с отцом, да и со мной, – мне просто не описать. Это был день огромного, настоящего счастья.

С тех пор Парис стал жить с нами во дворце. Его все любили, ему все разрешали, потому что мы все, особенно царица, не могли простить себе, что он, без всякой своей вины, был удален от нас, жил в нищете и тяжелых трудах, не получал всего того, что с детства получали дети царя.

А у него очень скоро обнаружилось много скверных черт. То, что он был совершенно невоспитан, не умел себя вести и не хотел этому учиться, можно было легко понять – какие там благородные привычки среди овец и пастушьих собак? Но Парис, к тому же, стал требователен, капризен, любил, чтобы ему уделяли внимания и забот больше, чем другим, очень гордился собой и хотел, чтобы все говорили ему, какой он особенный.

Меня это почти сразу насторожило. А отец и мать ничего не хотели замечать. Вина перед Парисом заставляла их видеть его не таким, каким он был, прощать ему самые дикие и дерзкие выходки. И, когда отец отправил корабль с посольством в Спарту, чтобы договориться о каких-то торговых делах, и Парис пожелал ехать с этим кораблем, царь Приам беспрепятственно разрешил ему это, даже не помыслив, что мальчишка задумает и вытворит что-либо худое. Хотя чего он только до того уже ни вытворял за то короткое время, что прожил в Трое!

О том, что ему, как он до сих пор уверяет, явилась накануне поездки богиня Афродита и пообещала любовь самой красивой в мире женщины, Парис никому не говорил – рассказал, уже когда привез в Трою похищенную Елену.

И вот непоправимое совершилось, и мы все были принесены в жертву самолюбию и своеволию этого неумного ребенка, которому царь и царица так много позволяли. Пророчество исполнилось. Только крови своих братьев он еще не проливал, и я страшусь подумать о последней части предсказания Адамахта, об отце... Но если бы тогда ребенка оставили во дворце, все это вряд ли могло произойти. Подземные духи, которым служил старый жрец, сыграли с нами со всеми злую шутку!

Глава 5

Гектор умолк и, взяв из рук сидевшей подле него Андромахи чашку с молоком, отхлебнул немного и закрыл глаза.

Ахилл всмотрелся и понял, что раненый не спит. Просто он вновь переживал все, о чем говорил, вновь вспоминал те тяжкие события.

– Ты не жалеешь? – наконец, спросил базилевс.

– О чем? – Гектор открыл глаза и взглянул на Пелида.

– О том, что спас Париса.

– Нет, конечно, – без колебаний ответил царевич. – Как можно об этом жалеть? Жаль только, что сам Парис не умеет быть благодарным. По сути дела, в крови его братьев, что была пролита уже столько раз, именно он и виноват. Но до сих пор не признает этого.

– И никогда не признает! – не сдержалась Андромаха. – Он же – само самодовольство. Ух, как я его не люблю!

Гектор рассмеялся.

– Да, пожалуй, из всех троянцев моя жена сильнее всего не любит Париса. И мало кто, кроме отца и матери, теперь питает к нему любовь...

– А Елена? – спросил Ахилл. – Она-то поняла, наконец, кому принесла в жертву себя и всех нас? Неужели ей он по-прежнему мил и дорог?

В глазах троянца промелькнуло сомнение, и он ответил не сразу.

– Как знать... Со мной Елена, пожалуй, откровеннее, чем с другими. Но о своих чувствах к Парису она никогда не говорит. Думаю, ей стыдно.

– Значит, она тоже должна согласиться на возвращение в Спарту! – решительно произнес Ахилл. – Твой рассказ, Гектор, многое мне объяснил, но тем более дико было бы продолжать эту войну. Не стоит Парис и капли крови, ни ахейской, ни троянской – так же, как не стоит любви и преданности Елены. А царь Приам, я думаю, теперь уже не надеется разгромить наше войско и взять в плен Атридов...

– Отец давно уже хочет мира! – воскликнул Гектор. – Даже надменный Анхис хочет того же. И если отец виноват в своей самонадеянности и в излишней жажде власти, то сейчас он за это уже достаточно наказан. Мои раны и плен – хорошее вразумление для него, верившего в сказку о «непобедимом Гекторе».

– Да-а! – протянул Ахилл грустно. – Только вот ранен и в плену ты, единственный, кто действительно пытался не допустить начала войны и внушал царю разумные мысли.

– А что ты станешь делать, – вдруг спросил Гектор, и его глаза как-то странно блеснули, – что ты станешь делать, если ничего не получится, если перемирие сорвется и война возобновится?

Базилевс нахмурился.

– Я сказал царю Приаму, что в таком случае после твоего выздоровления нам снова придется драться на поединке.

– Это разумно, – Гектор глубоко вздохнул и опять полузакрыл глаза. – Только вот здоров я буду, наверное, еще не скоро.

Андромаха подалась вперед и, глядя в лицо Ахиллу своими изумрудными глазами, спокойно проговорила:

– Этого не будет. Ты этого не сделаешь, Ахилл. Я знаю.

– Она всегда все знает вместо меня! – сердито бросил базилевс. – У кого дар пророчества, Гектор? У твоей сестры или у твоей жены? Я говорил об условии, поставленном троянскому царю. А что мы будем делать в действительности, почем мне знать? Я ни разу в жизни не был в более глупом и нелепом положении, чем сейчас!

Он отвернулся, испытывая смущение и злясь на себя, непонятно за что. Некоторое время они молчали, потом базилевс, порывисто повернувшись, воскликнул:

– Помоги мне, Гектор! Помоги мне победить эту войну... Одному это слишком трудно.

– Самое трудное ты уже сделал, Ахилл – ты победил себя... А я сделаю все, что в моих силах! – горячо произнес троянец. – Я уверен, что и мой отец будет мудр и терпелив. Дело лишь за ахейцами...

– За ахейскими царями, – поправил Ахилл. – Простые воины, все до единого, только и мечтают о возвращении. Хотя и о добыче тоже. И если Приам заплатит богатую дань и они получат свое, то их здесь уже ничем не удержишь. У всех есть, куда и к кому возвращаться.

Он помолчал и добавил:

– У всех, кроме меня. Я потерял здесь все, что имел.

– У тебя есть сын, – тихо сказал Гектор.

– Сын, который меня ни разу не видел! – вскричал герой, невольно сжимая в руке глиняный кубок, из которого перед тем пил, и стряхивая с ладони крошево черепков. – Сын, которого воспитали без меня, неведомо кто и неведомо, как. Возможно, он мне совсем чужой. Но даже и не в этом дело. Я ведь ничего, совершенно ничего не смогу дать ему! Все то богатство знаний, искусств, доброты и мудрости, что вложены в меня Хироном, украла война! Что-то я еще помню, но это все уже так далеко от меня нынешнего... Я умею теперь только убивать! С тринадцати лет мое существо переламывали, корежили, давили войной. Другие тоже изувечены ею, но они пришли сюда взрослыми, их сознание и память были защищены опытом, привычкой. Я не уверен даже, что моему Неоптолему стоит узнавать меня близко. Ему ведь сейчас тринадцатый год, и да спасет его Афина Паллада от уроков, которые он может получить у меня!

Ахилл закрыл лицо руками, потом резко их отнял. В его глазах стояли слезы, но он этого не замечал, не то отвернулся бы, чтобы скрыть такую позорную слабость. Андромаха протянула руку и ласково коснулась его влажного от пота плеча. Ахилл вздрогнул.

– Я несу какой-то бред! Не слушайте меня!

– Тогда ты меня послушай, – произнес Гектор так же тихо, но очень твердо. – Я – совершенно взрослый человек, и достаточно много знаю и много пережил. Но и мне ты сумел за совсем короткое время дать столько, сколько не давали учившие меня мудрецы, мои воспитатели. И никто не сможет сделать твоего сына лучше, чем сделаешь ты! Столько доброты и совести, сколько заключает твоя душа, пускай и израненная войной, я не встречал никогда и ни в одном человеке.

Базилевс слушал, опустив голову, уже чувствуя, что предательская капля сползает от уголка его глаза на щеку. Он не знал, что ответить.

– Давай-ка я перечитаю письмо, – проговорил он, наконец, стараясь побороть невольное смущение и досаду. – Какой у тебя красивый почерк, Гектор! Даже на таком дрянном пергаменте и грубой тростинкой ты пишешь ровно и четко. Тем лучше – царь, конечно, узнает твою руку. И написано все, как нужно. Хорошо.

Он аккуратно свернул пергамент и встал.

– Пойду. Мне надо появиться в лагере. А завтра мы увидимся с Приамом, и начнутся переговоры.

– Ты завтра придешь? – спросила Андромаха, улыбнувшись.

– Приду, конечно. Я же должен рассказать вам о встрече с царем. Возможно, он тоже что-нибудь напишет для тебя, Гектор. Или что-то передаст. Да и еда у вас кончается. Так что приду. И... Мне теперь намного легче. Спасибо!

Последние слова он произнес, отвернувшись, уже пригибаясь, чтобы выйти из грота.

Спустя два дня царь Приам прислал к царю Агамемнону послов с богатыми дарами и с предложением начать переговоры о заключении мира. В послании к Атриду царь Трои писал, что готов теперь на самые тяжелые условия и хочет только сберечь жизнь и свободу своих подданных.

Агамемнон, даже после гибели Гектора не ожидавший такой уступчивости, растерялся. Послы прибыли открыто, и о предложении Приама нужно было известить всех.

На собрании царей голоса разделились: одни (как и сам Агамемнон) требовали осады, штурма, уничтожения Трои, другие, и их оказалось больше, настаивали на переговорах и спорили лишь о возможных размерах дани, которая (и это понимали все) могла быть просто колоссальной – истинных богатств Трои ахейцы не могли себе даже представить.

Спор решил голос Ахилла: мирмидонский базилевс заявил с твердостью и решимостью человека, давно все обдумавшего, что если есть возможность закончить войну, не проливая больше крови, то он категорически отказывается воевать дальше.

Атриды были в гневе, но продолжать спор стало совершенно бессмысленно. И троянские послы повезли своему царю письмо, в котором предлагалось назначить первую встречу и подумать о возможных размерах дани...

* * *

– Здесь приходится пропустить существенную часть повествования, – проговорил Александр Георгиевич, с сожалением перекладывая только что прочитанные листы на угол стола. – В этом месте рассказ нашего неизвестного автора прерывается: отсутствуют, судя по нумерации, целых четыре свитка.

– А окаянный турок говорил, что продал их до меня всего пять! – с досадой воскликнул Михаил. – Между тем, считая те пропуски, что были вначале, уже получается двенадцать!

Каверин усмехнулся.

– Турок, возможно, и шельмовал, стараясь представить свой «товар» целым и невредимым, точнее, почти целым. В любом случае, он свалял дурака настолько, что скажи ему кто об этом, бедный малый потерял бы рассудок. Я даже представить себе не могу, сколько по-настоящему стоит эта рукопись... А возможно, кстати, турок тут и ни при чем – свитки могли пропасть при каком-либо перемещении, перевозке. Ведь сундук-то, в котором они хранились, уж точно был не двенадцатого века до нашей эры. Так, Миша?

– Само собою! – Ларионов наморщился, вспоминая окованное железными полосами страшилище. – Ну, лет шестьсот ему есть.

– Всего-навсего! Однако я постарался восстановить хотя бы приблизительную последовательность событий в недостающем отрывке, – профессор потрогал очки, достал платок и осторожно потер им вспотевшую переносицу. – Итак, переговоры пошли, надо думать, полным ходом, когда вдруг в Трое нашелся предатель. Судя по дальнейшему тексту, это был какой-то жрец одного из троянских храмов, за чтото сильно обидевшийся на царя Приама. Он, видимо, тайно выбрался из Трои, пришел в лагерь ахейцев и рассказал Агамемнону о том, что существует потайной подземный ход, ведущий от храма, где он служил, за пределы города. Агамемнон решил этим немедленно воспользоваться, позабыв о данном им слове.

– Хор-роший царь! – вырвалось у Миши.

– Урод! – прошептала Аня, невольно резко повернувшись в кресле, так, что спящий Кузя едва не кувырнулся с ее колен и больно вцепился в них когтями, чего Аннушка в увлечении даже не заметила.

– Он и у Гомера, и во многих вариантах Троянского цикла фигура весьма противоречивая, – заметил профессор. – Из текста, прочтенного далее, следует, что было созвано собрание базилевсов, и почти все они одобрили план: ночью проникнуть в город и напасть на ничего не подозревающих троянцев. Против выступил, видимо, только Ахилл.

– И как он стал действовать? – Миша почувствовал, что волнуется совершенно так же, как в детстве, когда развивался острый сюжет кино-боевика, и напряжение нервов заставляло забыть, что происходящее на самом деле – вымысел, и ничего этого не было. Впрочем, на этот раз он не сомневался – это было, и именно так все происходило в XII веке до нашей эры, под стенами легендарной Трои.

– Ахилл поступил по логике своего характера, – Каверин поправил очки и снова взялся за листы перевода. – Он понял, что не может допустить такой подлости и такого грязного нарушения перемирия... А быть может, он уже был слишком духовно связан с Гектором, хотя сам еще не осознал, как они близки. Словом, он пошел в лесной грот, чтобы все открыть своему пленнику и вместе с ним решить, как и что делать...