Текст книги "Орден Ранункулюс"

***

Палатку Арнольда Ивановича, куда разместили Садо с Глинским, называли королевским шатром. Она выделялась из всего лагеря не только высотой и габаритами, но и внутренним убранством. При входе лежал домашний лоскутный коврик, рядом с ним стояла импровизированная скамья из двух ящиков, покрытых братом входного половичка. Чуть поодаль располагался рабочий раскладной стол и книжный шкаф, собранный также из ящиков. Размер палатки позволял не только стоять в полный рост, разглядывая интерьер, но и прогуливаться из стороны в сторону. Наверху висело два «канделябра» с электрическими лампочками. «Канделябры» – ерунда. Такие светильники учили делать на уроках труда из консервных банок, а вот электричество – чудо. Оно подавалось через генератор в провода, вшитые во внутренние швы «шатра». Больше такой роскошью никто в экспедиции похвастаться не мог. Рабочую и спальную половины палатки разделяла выцветшая ситцевая штора с тремя грубыми заплатами. Даже в квартире пьющих родителей Светы Мостовой и на даче, что снимали Садо на лето, занавески выглядели лучше. Друзья обратили внимание, что у Арнольдия в обиходе имелось очень много старых, потерявших вид вещей. Понятное дело – археолог, любитель древностей. Но не до такой же степени! Например, компас с треснутым стеклом. Что в нем можно увидеть? Или выцветшая холщовая куртка с обтрепанными воротником и рукавами. Полевой планшет на пряжке – сейчас такие уже не выпускают, синий обгрызенный карандаш размером с детскую ладошку, обшарпанный бинокль и кепка с вытертым козырьком – всем им место на помойке, но начальник экспедиции трепетно относился ко всей этой архаике. Даже к карандашу.

– Ничего вы не понимаете, – объяснила им Люта, – и планшет с компасом – ровесники мамонтов, и кепка «Ленин в Горках», и куртка «не жди меня, мама» – все это счастливые вещи. Они удачу приносят. А синий карандаш, что мыши не догрызли… Обратите внимание – Иваныч им никогда не пишет, но, выходя в поле, всегда кладет за левое ухо. Это, открою вам тайну, талисман.

– Ад и Уганда! – восхищенно произнес Петька.

– Да, – кивнула подруга после недолгой паузы. Она уже успела обогатить свой лексикон некоторым фольклорными этюдами Глинского-старшего и, продолжая принимать его новые фигуры речи, как бы взвешивала их, прикидывая ценность. – Так оно и есть. Вот он у нас какой – Арнольд Иванович Сухарев. Но, согласитесь, классный дядька!

Несогласных не обнаружилось.

Ромка влюбился в Люту сразу после «фенотипа семитского черепа». Хотя слово «влюбился» не совсем корректно отражало те чувства, что Раман испытывал к подруге. Внешне – непривлекательная, про таких снисходительно, отводя глаза в сторону, говорят «миловидная»; толстая (чего уж греха таить), голос обыкновенный, жесты ничем не примечательны – ни о каком манке и речи идти не могло. Да – умная, да – веселая, но этого недостаточно. Для чего? На этот вопрос Ромка и пытался себе ответить, разглядывая потолок палатки или отмахивая лопатой очередные слои грунта. Неожиданно выяснилось, что у него имеется уйма времени для «бдений». Оказывается, что, для того чтобы «втыкать», совсем не обязательно выбирать точку в пространстве или иметь перед собой картину «Молитва о дожде». Можно «тупо копать». Выполнение однообразной механической работы способствовало перемещению в иные миры. В них он пытался разгадать феномен Людмилы Лютаевой.

Петька очаровался Лютой чуть позже – на следующий после знакомства день, и у них сама собой образовалась неразлучная компания: Раман, Петька и Люда. Теперь они везде ходили втроем и только спали в разных местах: Люта жила со студенткой Катей в соседней королевскому шатру палатке, но каждый вечер, после того как все расходились, она еще задерживалась под канделябрами Арнольда. Очень не хотелось ее отпускать, но режим есть режим. В десять вечера – отбой. От Ромки не укрылось, что Глинский нравится Людмиле совсем иначе, нежели он, но ревности это не вызывало. Наконец Раман не выдержал и, когда подруга покинула шатер, обратился к Петьке за разъяснениями.

– Вот не пойму я, – начал шепотом Ромка, – она не красавица, но что-то в ней есть, что притягивает к себе. Как ты думаешь? Какой-то магнетизм, да?

В отличие от Рамана Глинский не любил долгих и пространных рассуждений. Он имел привычку все упрощать и, даже если уместно, уплощать.

– Садо, заканчивай умничать! – зевнул приятель. – Какой еще такой магнетизм? Ты еще закон Ома приплети. Просто она веселая и с ней интересно. Классная девчонка, одним словом. Вот и весь компот с помидорами. Объяснения друга Ромку не удовлетворили. Да и про чувства, что написаны на лице у Люты, стоит ей увидеть Глинского, Раман говорить не стал. Не поймет. Не поймет и не примет. Последнее еще хуже.

Ответ пришел неожиданно. Это случилось через неделю после начала раскопок, в тот день, когда небо заволокло тучами и вот-вот должен был начаться дождь. Не иначе как кто-то из нерадивых студентов потыкал втихаря пальцем в небо. Петьку с Ромкой, как детей и новичков (а новичкам всегда везет), послали в новый квадрат делать закопушки – разведывательные шурфы метр на метр. Они уже перешли к четвертому раскопу, как вдруг появилась Люта с баклажкой воды, полотенцем через плечо и миской абрикосов.

– Эй, Шлиманы1818
  Шлиман Генрих (1822—1890) – немецкий предприниматель, археолог-самоучка. Прославился раскопками на месте гомеровской Трои, первооткрыватель микенской культуры.


[Закрыть], бросайте вашу Трою, – приказала подруга, – перерыв! Я вам абрикосов принесла!

– Да какая к черту Троя! – Петька собирался сплюнуть с досады в раскоп, но в последний момент удержался – и так удачи нет. – Четвертый шурф бьем, а все пусто. Непруха!

– Не дрейфить! – задорным голосом произнесла девочка. – И не вешать нос! Все нормально! Археолог – не свинья! Роет там, где надо! Айда есть абрикосы!

Небо налилось свинцом и отяжелело. Казалось, еще мгновение – и упадет оно с грохотом на землю, и не останется на ней ни одного атома. Ни от Ромки, ни от Петьки, ни от Люты, ни от абрикосов, ни от их миски. Такой антураж, должно быть, предусмотрен на Конец Света, или так, по меньшей мере, выглядел последний день Помпеи. Серая хмарь расползалась по окрестностям, разъедая все на своем пути. Даже оранжевые абрикосы с розовыми бочками имели бледно-померанцевый вид. И только улыбающаяся Люта стояла в полный рост и в полный цвет! Хмарь обходила ее стороной, или… от нее самой шел свет! Точно! До Рамана наконец дошло – никакого магнетизма! Тепло и свет! Вот что делало Люту такой притягательной! Она сама излучает весь видимый и невидимый спектр! А ты, Глинский, извини, но дурак.

Первую малюсенькую монетку на глубине около двух метров нашел… Ромка! «Скорее всего татарский серебряный акче1919
  Акче (от тюркского «беленькая») – мелкая серебряная монета.


[Закрыть]. – Арнольдий повертел пластинку в руках. – Первая треть восемнадцатого века, ориентировочно династия Гиреев. А если они, то, с некоей долей вероятности, монету, скорее всего, чеканили Каплан I, Даулат II или Менгли II2020
  Каплан I, Даулат II и Менгли – имена крымских ханов.


[Закрыть]».

Для более точной датировки требовалось прочесть легенду на арабском или разбираться в тамгах2121
  Тамга – родовой фамильный знак. Каждый последующий правитель прибавлял к знаку предка что-то свое.


[Закрыть]. На аверсе татарской монеты – имя хана, на реверсе – тамга, титул, год и место чеканки. Человека, знакомого с арабским, в экспедиции не нашлось. В тамгах тоже никто не понимал, да и затерт реверс почти полностью. Даже Арнольд, умеющий читать арабские цифры и переводить годы с хиджры2222
  Хиджра – переселение пророка Мухаммеда из Мекки в Медину. От этого года (622 н. э.) идет исчисление мусульманского календаря.


[Закрыть] на современный календарь, не смог прочесть дату.

Сухарев приказал покопать еще немного вглубь и вширь – одна монета иногда является признаком рассыпавшегося клада, но клада не обнаружилось. Зато на вечер созрела тема для разговора.

Каждый день, по окончании работ, молодежь собиралась у королевского шатра. Шли как в театр – «на Сухарева». Иногда приходили и взрослые члены экспедиции.

– Ну что ж, коллеги, – начал Арнольдий, – сегодня наш юный археолог Раман Юханович Садо нашел «беленькую» – серебряный акче.

Все обернулись на Рамана.

– Арнольд Иванович, прошу прощения, – перебил руководителя Ромка, немного смущенный вниманием и обращением по имени-отчеству. – Вы сказали, что не знаете арабского. А как вы поняли, что этот акче именно династии Гиреев и именно первой трети восемнадцатого века?

Несколько студентов хихикнуло.

– Ничего смешного в вопросе лично я! Не вижу, – ответил археолог в манере своего отца. – Вспомните себя в его возрасте. Много знали? Это вы сейчас, на третьем курсе, уже мните себя академиками, а на первом-то курсе! А? Гляциал2323
  Гляциал – ледниковая эпоха.


[Закрыть] с грациальностью2424
  Грациальность – термин употребляется в биологии для обозначения стройности – высокого роста, тонконогости и т. п.


[Закрыть] путали! Думаете, я не помню? Сам такой был…

Тут уже рассмеялись все, включая Арнольдия.

– Что касается датировки, – без перехода начал руководитель экспедиции, – тут все зависит от грунта. Но если не вдаваться в подробности, то два метра – это приблизительно первая треть – первая половина восемнадцатого века. Все просто. Теперь про Гиреевичей. И что я вам хочу сказать, други мои, – Арнольд оценивающе оглядел аудиторию, – мне совершенно не нравится, как в школах преподают историю! Да! Голые даты! Минимальная привязка! И к чему это приводит? Человек не видит полной картины, а это… опресняет восприятие. Поэтому я вам предлагаю отвлечься от этих Гиреев – мы к ним все равно вернемся, взять в руку капсулы времени, выбрать пятнадцатый век и заглянуть вовнутрь!

Сухарев стоял, выставив пригоршни вперед, – и ни одна живая душа не сомневалась, что в его руках лежали действительно капсулы.

– Итак, первая половина пятнадцатого века. Андрей Рублев пишет знаменитую «Троицу», расписывает соборы и… отдает богу душу. Вятка, Рязань не являются частью Московского княжества, а Нижний Новгород вообще входит в союз ганзейских, то есть немецких, торговых городов! Псков! Вы посмотрите на него! Чеканит собственную монету! В Праге сжигают Яна Гуса. Во Франции Жанна Д’Арк поднимает восстание против англичан и гибнет на костре! Немецкий ювелир Гуттенберг печатает первую книгу. Китайский евнух Чжэн Хэ снаряжает одну за другой экспедиции на запад. Численность только первой составляет двести пятьдесят судов и двадцать семь тысяч человек! Представьте себе! У Колумба почти век спустя было всего семнадцать кораблей и около двух с половиной тысяч членов экипажа. В одну из экспедиций Чжэн Хэ доходит до Персии и Аравии. Второе его имя – Синьбао. Ничего не напоминает? Синдбад-мореход! Конечно! Арабские сказки! И коль речь зашла о Востоке, то основанная Батыем, внуком великого Чингисхана, Золотая Орда, что находится на Востоке, уже давно шатается и дает новые трещины. Во-первых, уходит Казань. Во-вторых, некто Хаджи Гирей, прямой потомок Чингисхана, отпочковывается от родственников и объявляет… внимание! Этот полуостров Крымским ханством во главе с собой! Вот они, наши Гиреи! Я же обещал!

– Ад и Уганда! – восторженно прошептала Люта.

– Ага, – вторили ей сидевшие по бокам приятели.

– И вот с тех самых пор эти Гиреевичи непрерывно правили Крымом в течение трех с половиной веков. Так что куда здесь ни копни – везде упрешься в них, родимых. Вот так.

Площадка перед шатром взорвалась аплодисментами.

– А вопрос можно? – Люта робко, по-школьному, протянула руку. – А почему тогда, когда Раман нашел монету, вы сначала сказали «ориентировочно» Гиреевичи. А потом взяли и назвали сразу трех ханов?

– Все очень просто, – ответил Арнольд Иванович и отхлебнул из кружки чай. – И в то же время очень сложно. Как хотим – хрестоматийно или через капсулу?

– Через капсулу! – грохнула экспедиция.

– Ну что ж. – Лектор покрутил в руках невидимую пилюлю, поднял ее на свет, посмотрел, прищурив глаз, и продолжил: – Через капсулу так через капсулу. Середина пятнадцатого века и дальше к концу, когда Колумб поедет за картошкой в Америку. Шучу. До его отплытия от берегов Испании еще много чего интересного произойдет. Итак, Рязань, Вятка и Новгород, ура! Входят в состав Московии. Дождались! Афанасий Никитин уходит в Персию и Индию, но нас интересует 1453 год – взятие турками… я пока их так буду называть, Константинополя. Византийская империя перестает существовать. Туго приходится и иной империи – Золотой Орде. От нее отделяется Астрахань, а Русь, после стояния на Угре, перестает платить дань. А что же наши Гиреи? Они уходят в вассальное подчинение к Османской империи! Поди теперь дотянись до Гиреевичей! Они под прикрытием турок. Но упаси вас Всевышний назвать в те года османа турком! Рассечет до седла и имени не спросит! Это оскорбление! Турками тогда звали плебс, простонародье, смердов, одним словом! А теперь давайте представим картину: османские, я повторяюсь, османские гарнизоны и флотилии стоят здесь: в Кафе – Феодосии, Судаке – Сугдее, Гёзлеве – Евпатории, Балаклаве и других городах. Через Крым проходит основная торговая артерия, связывающая Европу и Азию. А теперь включите воображение…

Раман уже давно включил: мимо него, стоило вытянуть руку, шли караваны из Египта и Сирии, Индии и Китая. Пахло ладаном, благоухали мешки со специями. На прилавках громоздились хлопок и кашемир, а китаец с косичкой пропускал красную шелковую ткань через маленькое серебряное колечко. Индус в безразмерной чалме пересыпал из одной руки в другую жмени драгоценных камней, араб в расшитом халате потряхивал бусами и серебряными украшениями. Бледноликий англичанин предлагал сукно отменного качества, а пестро одетый флорентинец надувался от гордости за свои золотые кольца и серьги. Да, на фантазию Раману Садо грех было жаловаться.

– В обратном направлении, из Крыма в Европу и Османскую империю, – продолжал Арнольдий, иногда срываясь в стилистику птицевода Сухарева, – уходят сотни пудов соли, пшена, ячменя, рыбы, мягкая рухлядь – пушнина, бочки с медом, кожи… я пока умышленно не называю еще один товар… Все, что я перечислил, перевозится османскими галерами. Почему не татарскими? А потому что вся внешняя торговля сосредоточена в руках османов! Татарам остается работорговля. И то только в части добычи того товара, который я умышленно не упомянул. В Крыму, в нашей Феодосии – Кафе расположен крупнейший! Рынок по торговле рабами! Его даже так и называют – Маленький Стамбул, потому что с каффского рынка рабы напрямую попадают в бывший Константинополь. Конечно же, на полуострове полно иностранных купцов. Чем же они расплачиваются? Вы скажете мне – золотом? Да. Кто же будет спорить? Испанскими реалами – рийл гуруш, золотыми флоринами – йялдыз алтулу, и прочей полновесной деньгой. Вообще, хочу я вам сказать, что в период существования Крымского ханства на его территории имело хождение двадцать пять! Валют. Но открою вам небольшую тайну – золото не очень удобно для торговли. Его предпочитают оставлять про запас, используя более дешевое серебро или медь. У Османской империи есть свои монеты. Самые мелкие называются так же, как и та монета, которую нашел Раман, – акче. Они постоянно меняют размер и вес, что не мешает османам наполнить своими деньгами вассальную территорию. Это естественно. Но… и Гиреи хотят чеканить свои деньги. Во всем мире право чеканить свою монету – привилегия! И эти ребята, потомки Чингисхана, добиваются своего! В нашей Кафе, а дальше в Крыму и других городах начинается чеканка монет с именами Гиреевичей! Внешне отличаются от турецких, но не сильно. Таким образом, выходит, что в один и тот же исторический промежуток времени, в одном и том же месте мы можем встретить в обращении монеты разных правителей одной и той же территории. Каково?

– Иваныч, не томи, – подал голос водитель Валерий. Он привез в лагерь картошку (и очень обрадовался шутке про Колумба), хлеб, сгущенное молоко, сахар. Зная, что по вечерам у археологов «дают театр», он оформил себе последний наряд. – Ты скажи – откуда трех ханов взял?

– А я и не томлю, – продолжал Арнольдий. – Каждый хан, что вступает на престол, первым делом что делает? Чеканит свою деньгу! Но вот беда – ханов-то этих за триста лет сменилось около семидесяти! Считаем… так… грубо говоря, каждый хан сидел у власти примерно лет пять. В среднем! Но вот фокус – ханов было не семьдесят, а пятьдесят. «Как так?» – спросите вы меня. И я отвечу – эти ребята уходили, возвращались, свергались, снова входили на трон. Некоторые не по одному разу. Но стоило им появиться в ханском дворце – а отчеканить монету с моим именем! И не мешкать! В интересующий нас период, а именно в первой трети восемнадцатого века, суммарно больше шести лет на ханском троне продержались, как я уже на раскопе сказал, Каплан I, Даулат II, Менгли II и, кажется, еще один хан. Вот его имя, извините, подзабыл. Просто по Крыму восемнадцатого века я когда-то писал работу, но, как видите, уже не все держу в голове. Значит, возвращаясь к нашей теме, рассуждая математическими категориями, монет именно этих правителей должно быть больше, нежели других. Но только это не обязательно – деньги иных ханов тоже имели хождение. И еще плюс двадцать четыре валюты. Так что с кем в настоящий момент мы имеем дело – я даже с точностью до тридцати процентов, увы, не скажу. Я не нумизмат, чтобы взглянуть и датировать. Вот теперь все.

***

«Олега» – так Люта назвала воина, захороненного вместе с лошадиным черепом, – обнаружил Петька. Садо еще как-то, а Глинский совершенно не помнил, о чем шла речь в поэме Пушкина «Песнь о вещем Олеге». И Люта, кудрявая, монументальная, лучистая, забралась на бровку2525
  Бровка – полоска нетронутой земли между квадратами или более крупными участками раскопа, оставленная для того, чтобы лучше проследить стратиграфию памятника.


[Закрыть] и с выражением продекламировала друзьям всю историю про то, как выползшая из черепа змея ужалила князя. Прошел день.

– «Но примешь ты смерть от коня своего…» – Людмила снова процитировала поэта, отложила кисточку и обратилась к друзьям: – А скажите, какого размера должна быть змея, чтобы прокусить сапоги? Чай, не простой мужик наш Олег был, не с мороза пришел, а настоящий князь! В сафьяновых сапогах, небось, рассекал… Я думаю, тут не змея должна быть, а целый бобер!

– Да, Людмила, верное замечание, – улыбнулся подошедший Арнольд Иванович. – И остроумное. Ну, что тут у нас? Не страшно с покойничком-то возиться?

– Не, не страшно, – отозвались друзья.

– Дайте-ка гляну. – Арнольд присел на корточки и зачем-то достал компас. – Все-таки первая догадка оказалась верной – наш «Олег» печенег. А вот умер он явно не от укуса змеи. Нужно разбираться…

– А чего тут разбираться? – хмыкнул Петька. Он расчищал верхнюю часть воина. – Смотрите – обломок стрелы сохранился, совсем крохотный, значит, внутри есть наконечник. Сейчас дочистим! Достанем!

– Надо же! – восхитился Арнольдий. – А ты ведь действительно металл чувствуешь!

Ромка про себя улыбнулся. Несколько дней прошло с того момента, когда он нашел тот акче. Он, а не Глинский! Несмотря на радость, Раман сильно переживал и после отбоя решился на вопрос:

– Петь, а Петь? Ты на меня не обижаешься?

– А на что мне обижаться?

– Ну, на то, что я монету нашел, – ответил Рома и затаил дыхание. Конечно, он скажет «Нет, Ромка, я не обижаюсь», а как оно на самом деле – кто знает? – Ну… может, ты подумал, что Чуйка от тебя отвернулась.

– Чудной ты, Садо, – после недолгого молчания ответил приятель. – Хотя, знаешь… ты прав. В первый момент была такая досада, но потом я быстро сообразил – это не мое. Чуйка меня к чему-то более важному приведет.

Чуйка не подвела. Захоронения печенегов в тех местах до Петькиного раскопа не встречались. А почему печенег? Лежит головой на запад, череп лошадиный при нем, лук и колчан со стрелами. «Олег» оказался единичным «персонажем», «залетным», как пошутил кто-то из студентов. Хоронили его, скорее всего, на «скорую руку» – стрелу не вытащили, курган либо маленький возвели, либо за тысячу лет он уже распластался по ландшафту.

Арнольд Иванович продолжал рассматривать «Олега» и вытащил фотоаппарат. Ромка с Лютой подтянулись поближе. Петька аккуратно, с согласия Арнольда вытянул остатки стрелы. Древко сразу же рассыпалось – держалось на честном слове, в руке остался обглоданный ржой клиновидный наконечник.

– Убили в честном бою. Не в спину… Тебе ведь он нравится, да? – неожиданно спросил старший археолог.

– Очень, – честно признался Петя. – Понимаю, что ничего тут нравиться не может, но мне… смотрел бы и смотрел…

– Мне кажется, – Арнольд сошел на шепот, – мы, конечно, посоветуемся с одним человеком, но мне кажется, ты можешь оставить его себе. Только тихо! Тсс!

– Как? – встрепенулся Раман. – Вы же сами говорили, что ничего, что принадлежит покойнику, брать себе нельзя!

– Да не кричи ты! – улыбнулся Сухарев. – Так оно и есть. Только ответь мне на вопрос: стрела, которая убила нашего «Олега», принадлежала ему?

– Н… н-нет…

– Верно. – И в знак согласия руководитель экспедиции прикрыл глаза. – Стрела принадлежала другому воину, что отправил нашего на тот свет. Некоторые считают, что, единожды забрав жизнь одного человека, предмет может стать талисманом для того, кто его обнаружил. Но на эту тему мы поговорим послезавтра.

– Так послезавтра же мы едем в Феодосию! – грянула троица.

– Правильно. А еще зайдем к Зое.

– Кто такая Зоя? – спросил один только Петька. Раман помнил, что благодаря этой таинственной Зое, точнее, подслушиванию про ее незадачливого родственника они с приятелем оказались на раскопках.

– Зоя Юрьевна Кефель, – вдруг ответила за Арнольда Люта, – художник, преподаватель феодосийской художественной школы, краевед, собиратель местных сказок и легенд, а еще специалист в тех областях, про которые в книгах не пишут. Но от этого они не перестают быть.

– Все верно, – кивнул руководитель кружка юных археологов.

В Феодосию друзья собирались давно. Ради нее даже согласились пожертвовать купанием в свой выходной день, когда вся экспедиция выезжала к морю в ближайший поселок. Причин для посещения Кафы имелось несколько. Во-первых, музей Айвазовского. Парни в нем ни разу не были, а Люта хотела зайти в соседний флигель и посмотреть на представленных там Волошина и Баратаева. Во-вторых, Арнольд обещал накормить честну́ю компанию «самым вкусным в мире борщом». Для ребят, изнывающих от «полевой еды» (даже котлеты Колавны вспоминались с нежностью), слово «борщ» приобрело почти мистическое значение. Людмила борщ не любила – закормили в детстве, но знала, что готовит его та самая Зоя Юрьевна Кефель. К Зое у девочки имелся свой интерес. Познакомились они в прошлую экспедицию, ровно год назад. Природа, не считая кудрей-пружинок, обделила Людмилу Лютаеву внешне, зато щедро одарила во всем остальном. Одним из Людиных несомненных, но незаслуженно заброшенных талантов было рисование. Она одинаково хорошо держала карандаш, грифель и кисть, чувствовала цвет, выстраивала композицию. В школе она скромно состояла в редколлегии, и ее стенды, стенгазеты, просто дружеские зарисовки пользовались популярностью. Живописи она нигде не училась, но, увидев Зоины работы, девочка попросила несколько уроков и благодарно их приняла. С тех пор Людмила считала Зою своим учителем и наставником. Прошедшую зиму они переписывались, и в нынешний сезон Люта привезла несколько своих акварелей на суд мастера.

Третья причина, по которой решили отложить купание, – рассказ про Кафу и невольничий рынок. Друзья теперь горели желанием увидеть все своими глазами, а заодно и старую генуэзскую крепость, и Карантин.

Ну и, наконец, Петька с Ромкой приняли одно на двоих решение, отдуваться за которое предстояло каждому по отдельности. Для этого требовался переговорный пункт.

Первым делом решили разобраться с делами и отправились звонить.

– Муся! Муся! Ты слышишь меня, Муся? – вещала тетенька в будке. – Муся, погода отменная! Море – парное молоко! Муся! Тут сгущенка есть! Ты слышишь меня? Сгущенка, говорю, просто так продается. Может быть, купить домой банок шесть? Ага!

Компания Арнольда заняла очередь.

В ближайшей к ним будке мужчина лет 45-ти «правильной», плакатной внешности набрал первый номер:

– Зайчик, это я! Узнала? Да, моя сладкая, я соскучился!

Он мурлыкал в трубку до тех пор, пока автомат не стал требовать следующую монету, тогда он «поцеловал Зайчика в обе щечки», нажал рычаг, положил следующие пятнадцать копеек и заново набрал номер:

– Рыбка, это я! Как твои дела? Соскучилась? Я тоже! Безумно!

Конечно, подслушивать нехорошо, но ради «плакатного» мужика Люта пропустила вперед Глинского и Садо, а скучающий по зайкам и рыбкам снова крутил диск:

– Киса моя! Это я! Ты снилась мне сегодня ночью!

Две девочки, почти ровесницы, увидев вошедшего в переговорный пункт Глинского, тотчас запали на него. Петька и впрямь был хорош: волосы цвета пшеницы обрамляли загоревшее лицо, синяя в клетку рубашка-ковбойка подчеркивала лазоревый оттенок глаз, волевой подбородок, широкие плечи – парень-мечта!

Девчонки пихали друг друга локотками, опускали глаза, хихикали и что-то шептали друг другу на ухо. Не обошли они своим вниманием и спутников красавца:

– А этот, маленький, чернявенький который, тоже ничего.

– Ага, только бы ему роста побольше, а то его не сильно видно.

– А на толстуху, толстуху-то их глянь. Сидит, подперла рукой щеки – на кудрявую хомячиху, объевшуюся горохом, похожа!

– Точно!

– М-да, не повезло ей. Бедолага. Кто на нее позарится? Вот и грустит, наверное, из-за этого. Парни-то ее на нас с тобой поглядывают!

Девчонки немало бы удивились, узнав, что хомячиха дурнушкой себя вовсе не считала. В какой-то мере оптимистическому подходу способствовал веселый характер и не по-детски развитый ум. Но в основном у Люты всю жизнь перед глазами проходил пример матери – толстушки-хохотушки Галюньчика, вокруг которой постоянно крутились поклонники. Галина Ивановна Лютаева, вступив в брак с Валерием Гореловым фамилию не поменяла – на момент замужества она уже была ученым с биографией: кандидат технических наук по динамике грунтов. Это такой специалист, который выступает переводчиком между архитекторами и геологами. Валерий погиб за несколько дней до рождения дочери – разбился на машине. После смерти мужа Галюньчик имела достаточно возможностей вступить в законный брак, что и сделала, когда Людмилке исполнилось пять лет. Новый муж тоже долго не задержался – утонул. Больше попыток выйти замуж Галина не предпринимала. Ее мать, бабушка Людмилы, филолог по образованию, на поминках второго зятя метафорически заметила «Что-то мужики в нашей семье вымирают, как мамонты». Увы, метафора соответствовала действительности, и семейный анамнез в паре с теорией вероятности подсказывали кандидатше наук, что и третьего мужа постигнет участь двоих предыдущих. Тем не менее воздыхателей у веселой, корпулентной Галюньчика, которая пела под гитару «У бегемота нету талии», травила анекдоты, «вкусно» курила, ходила в походы, прекрасно готовила и ела с завидным аппетитом, всегда водилось достаточное количество. Значит, рассуждала Люта, все дело не в красоте и ширине талии, которая у нее, в отличие от матери, все-таки имелась.

«Плакатный» мужик потратил на звонки семьдесят пять копеек – по монете на каждую зверушку. Нечего баловать. Помимо Зайки, Рыбки и Кисы он скучал и видел во сне Мышонка и Ласточку. «И ведь каждая, – думала девочка, уперев в подбородок изящные кисти, – думает, что она любимая и единственная, а он бессовестно врет. Таким правильным, поставленным, как у диктора, голосом. Неужели и со мной тоже будут так поступать?»

Петька отстрелялся быстро – мать не возражала, что сын до конца лета останется в экспедиции. Настал черед Ромки:

– Пап, привет, это я, Раман! – Ромка всегда называл себя при отце полным именем, когда нужно было что-то выцыганить.

– Слушаю тебя, сын. Как у тебя дела?

– Хорощо, пап! – кричал в трубку Раман. – Пап! Я монету древнюю серебряную нашел! Первая половина восемнадцатого века! А еще мы раскапываем целое заброшенное поселение! Десятый век! А Петька, слышишь, Петька нашел печенега! До него никто еще печенегов там не находил!

– Тебе нравится?

– Очень, пап, очень! – Ромка выдохнул и затараторил без передыха: – Папа, Арнольд Иванович говорит, что если вы с мамой не против – он оставит нас у себя до конца экспедиции! Петькины родители уже согласны! Пап, я тоже хочу остаться! Пап, тут тоже море есть! Пап, я не хочу в Палангу!

– Я все понял. Арнольдий рядом с тобой?

– Да, пап!

– Передай ему трубку.

Бледно-розовый двухэтажный дом, где жила Зоя, располагался на тихой зеленой улочке исторической части города. Бывший особняк в стиле ампир еще содержал на фасаде остатки имперского декора. В остальном дом как дом.

– Здравствуйте, Арнольд Иванович, – поприветствовала Сухарева женщина из окна первого этажа. – А Зоя Юрьевна вчера вечером уехала. Сказала, что если будут ее искать, то она на Тепе-Оба, со стороны Двуякорной бухты.

– Спасибо, Елена Матвеевна, я даже догадываюсь, где она может быть, – ответил Арнольдий. – А надолго?

– Не знаю.

– Ну что, – обратился он уже к своим спутникам, – Зоя уехала на пейзажи. Но мы можем к ней зайти, поесть по-студенчески борща и двигаться дальше.

– Почему по-студенчески? – спросил Раман.

– Потому что неизвестно, когда в следующий раз после завтрака студент будет кушать. Я, к примеру, с первого по последний курс всегда ел на завтрак суп.

– А как же Зоя Юрьевна? – В голосе Людмилы чувствовалась досада.

– До нее мы обязательно доберемся.

– Сегодня? На Тепе-Оба?

– Сегодня на Тепе-Оба.

– А крепость и Карантин?

– Будет вам и крепость, и Карантин.

– А что такое Тепе-Оба? И почему бухта Двухъякорная? – наперебой сыпали приятели.

– Не Двухъякорная, а Двуякорная. Зайдем в дом – расскажу.

Они обогнули угол особняка и вошли в утопающий в мальвах двор. Какой только колер не встречался! Малиновый, белый, розовый, красный, салатовый, фиолетовый! На веревках висело белье, отслужившие свое время автомобильные шины получили вторую жизнь в виде пышных клумб с разнообразными цветами. На ветках деревьев безнаказанно висели абрикосы, зрели орехи. Московским детям такое изобилие было в диковинку, и каждый что-нибудь да сорвал. Просто так. И никакой Мурки-Гитлера. Пахло вареньем, жареным луком и кошками.

– Нам сюда, – скомандовал Арнольд и указал на деревянную лестницу на второй этаж.

Перила лестницы (Глинский с Садо даже перемигнулись по этому поводу) были шикарные – длинные, круглые, с идеальным для катания радиусом закругления. Пока Арнольдий доставал связку ключей и открывал дверь, Ромка с Петькой оседлали параллельные линии и наперегонки скатились вниз. Никто слова не сказал. Только Люта, пока они ехали, стучала палкой по полым трубам, доставляя не сильно приятные ощущения, – вредничала.

Зоина квартира оказалась очень большой комнатой без стен и перегородок, но с неимоверно высокими потолками. Больше четырех метров. Слева от входа висела водогрейка и сразу начиналась кухня – стояла плита. Справа от двери находилась обувная тумба, которую венчала кефирная бутылка с дворовыми мальвами. Под бутылкой лежала записка: «Арнольдий! В холодильнике борщ, котлеты из бычков и жареная кефаль. Я на Тепе-Оба со стороны Двуякорной бухты. Твоя Кефаль».