Текст книги "Елисейские Поля"

4

Жить стало очень весело. Денег было много, а к весне Вера обещала велосипед. Люка и не думала, что бывает такая приятная, легкая жизнь. И Вера веселая, с каждым днем все веселее.

Так прошел месяц. Люка только не очень верила, неужели так может быть долго, всегда. И тревожно ждала чего-то, чего-то, что все сломает, исковеркает, от чего станет еще хуже, чем прежде. Но успокаивала себя: «А вдруг я напрасно боюсь?..»

Но оказалось, не напрасно. Это «что-то» все-таки началось, и началось оно так.

Люка возвращалась из лицея в февральский ветреный день. Было еще холодно, но ветер дул уже по-весеннему нежно. Люка медленно шла и улыбалась. Как хорошо. Небо легкое, весеннее. И земля легкая, и ноги легкие, и дышать легко. Все такое легкое-легкое. Только кажется тяжелым, только кажется неподвижным, а на самом деле все летит и звенит. Люка склоняет голову и слушает тихий звон трамваев, ветра, и голосов, и тихий звон сердца в груди. Как хорошо…

Вчера Люка водила Жанну за свой счет в цирк. Теперь она богатая, может. Жанна даже немного заискивает перед ней.

Люка входит в прихожую: «Мама!» Но ответа нет. В столовой на столе записка: «Я у Веры. Приходи туда». И отлично. Люка уже три дня не видела сестры. Вера все ездит куда-то, ее никогда не поймаешь. Отлично. И обедать у них вкусно, не то что дома.

Люка бросает портфель с книгами на пол и вприпрыжку сбегает по лестнице.

У Веры на звонок открывает горничная. И уже сразу в прихожей чувствуется что-то странное. Какая-то тревога.

– Что случилось?

У горничной испуганные глаза.

– Я не знаю. Кажется, мадам нездорова.

Владимир сидит на диване в кабинете.

– Здравствуйте, Люка. Посидите со мной. Нет, к Вере нельзя.

– Почему?..

Но Владимир смотрит на ковер и, должно быть, даже не слышит Люкиного вопроса.

Люка садится на диван, вытягивает ноги в желтых туфлях.

Нечего сказать, весело. И почему нельзя к Вере? У Владимира расстроенное, бледное лицо.

– Ну, как в лицее, Люка, вызывали?

– Да, по алгебре…

Из-за закрытой двери слышен голос Екатерины Львовны:

– Успокойся, успокойся, еще ничего не известно.

И всхлипыванье.

– Почему Вера плачет?

Владимир Иванович поднимает голову:

– Ну так как, вызывали?

– По алгебре…

И за дверью:

– Ты хину принимала?

– Да, да. Не помогает.

Всхлипывание сильнее.

Люка вытягивает шею:

– Вера больна?

– Простудилась, должно быть, – делано равнодушно отвечает он.

И снова за дверью:

– Я не хочу, не хочу. Я лучше умру.

– Но Верочка. Если даже… Ведь это совсем не опасно.

– Нет, я не хочу, не хочу. Это отвратительно, безобразно. Я лучше умру.

С минуту тихо, и вдруг Верин голос, жалобный и высокий:

– Господи, за что?..

Люка чувствует, как слезы щекочут в носу. Почему ее не пускают к Вере? Она бы утешила, развлекла, рассказала бы про вчерашних моржей.

– Разве она заразная?

Владимир Иванович смотрит на нее:

– Кто заразная?

– Ну Вера же. Почему нельзя к ней?

– Не приставайте, Люка.

В спальне хлопает шкаф.

– Какое платье достать?

– Все равно. Какое-нибудь.

– Шерстяные чулки надень. И шубу. Не простудись после ванны.

Шум передвигаемого стула.

– Попудрись, Верочка.

– Оставь, все равно. Где шляпа? Ну, идем.

Щелкает замок. Вера входит в столовую. Глаза красные, волосы висят из-под криво надетой шляпы. Что с ней?

У Люки сердце разрывается от жалости и нежности.

– Верочка!

Но Вера отмахивается от нее и быстро идет в прихожую. Люка хватает ее за рукав шубы:

– Вера!

– Отстань, – говорит Вера коротко и прикусывает губу, чтобы не расплакаться.

– Не приставай, Люка. Видишь, Вера расстроена. – Екатерина Львовна торопится за дочерью. – Обедайте без нас, а потом пойдешь домой.

Вера уже на лестнице:

– Скоро ли ты, мама?

– Сейчас, сейчас…

Люка открывает дверь в спальню.

Шторы на окне спущены. Кровать не постлана. На ковре рубашка и рядом утренние туфли. Шкаф открыт. На ночном столике какие-то порошки. Люка тянет воздух носом, как легавая собака. Пахнет йодом. Нет, ничего понять нельзя.

– Люка, обедать.

Люка садится напротив Владимира Ивановича. От всех этих волнений ужасно хочется есть.

Владимир Иванович рассеянно и молча смотрит на белую скатерть.

Люка наливает себе вина.

За жарким Владимир Иванович вспоминает о ней.

– Вы ничего не кушаете, Люка. Так нельзя.

– Угу, – отвечает только Люка с набитым ртом.

Но он, должно быть, вспоминает, что ему надо занимать ее.

– Ну, как в лицее? Вызывали?

– Угу, – снова односложно отвечает она, продолжая жевать.

Разговор кончен.

Люка наливает себе третий стакан вина. Как приятно с Володей. Пей сколько хочешь, не мешает. И на сладкое сливочный крем. Каждый бы день так обедать.

Люка встает:

– Спасибо, Володя.

– Теперь идите домой готовить уроки. Возьмите на дорогу апельсин.

– Спасибо, Володя. До свиданья…

На улице дождь, и это удивляет Люку. Должно быть, она слишком много выпила, если дождю удивляется. Да, она слишком много выпила, и оттого все кругом совсем особенное. От каждого предмета в голове какой-то отблеск, как будто второе отражение. Вот фонарь. Фонарь как фонарь, стоит себе и скупо светит. Старый, немного кривой и облезлый. Но Люка видит не его, а мечту о фонаре. Фонарь, как его впервые задумали. Ночное солнце на высоком шесте, разгоняющее убийц и темноту, ослепительный маяк, помогающий честным людям добраться до дому по черным, страшным дорогам.

Вот полосатая кошка выбежала на тротуар, встретилась с другой черной кошкой, минуту постояли рядом, морда к морде, и быстро шмыгнули в открытую дверь молочной. Люка знает, что они решили: пойдем купим молока и давай веселиться.

Она громко смеется. Капли дождя текут по ее берету, по щекам, по непромокаемому пальто. Она глубже засовывает руки в карманы. На тротуаре блестит лужа. Люка ступает прямо в нее. Брызги летят высоко на клетчатые чулки, на голые колени. Ну вот, теперь и ноги мокрые. Теперь все в порядке. Она снова смеется. И вдруг становится грустно. Она вздыхает. Чему она радуется? Чему смеется? Ей бы плакать, такая она несчастная, такая одинокая. Ей страшно жаль себя. «Бедная Люка, бедная, – шепчет она, – никто тебя не любит. А ты смеешься…»

«Арсений…» Всегда, когда грустно, Люка вспоминает о нем. «Арсений…» Сердце начинает слабо ныть, и во рту знакомый солоноватый вкус. Это тоже всегда, когда грустно.

«Арсений…» Она медленно идет, опустив голову. Дождь попадает за воротник, течет вниз по спине. Пусть, от этого еще грустней, еще безнадежней. Так грустно, что даже хорошо, и уже не хочется быть веселой.

«Арсений…» И все-таки у нее есть что вспомнить. Эта встреча… Еще совсем недавно, еще двух месяцев нет… Ведь она была, эта встреча…

В тот вечер она шла такая же грустная и ничего не предчувствовала. И так же, как сейчас, подходила к дому. И там, у того фонаря на углу, так же, как сейчас, стоял человек. Только у этого зонтик, но ведь зонтик оттого, что дождь… Так она шла, все ближе и ближе, совсем как сейчас. Она останавливается, колени начинают дрожать. А если это он, там под фонарем?.. А если это он и ждет ее? Вздор, успокаивает она себя. Не может быть… Не бывает такого.

Человек уже не стоит под фонарем. Он идет к ней навстречу. Лучше не видеть его лица. Ведь это не он. Она отворачивается.

– Здравствуйте, Люка.

Люка вздрагивает. Не может быть. Что?.. Что?.. Что?..

Перед ней под зонтиком Арсений.

– Вы совсем промокли, Люка. Идите сюда, ко мне под зонтик. Вы простудитесь.

Он берет ее под руку. Она рядом с ним. Ее плечо прижимается к его рукаву.

– В такой дождь, – говорит он, – долго ли простудиться. А скажите, кстати… ваша сестра здорова?..

– Да… или нет, больна.

– Больна? – переспрашивает он. – Но чем?

– У нее… свинка, – вдруг решает Люка. Ну конечно, у Веры свинка.

Как она раньше не догадалась.

– Свинка? Она вам сама сказала?

– Нет, но я знаю. Она плакала, что безобразно, а мама утешала: «не опасно». Это свинка. Что же другое? И безобразно, и не опасно. У меня у самой была.

Она смотрит снизу вверх в его лицо. Какой он бледный. Или это тень от зонтика?

– Кланяйтесь Вере Алексеевне. Вы не забудете?

– Нет, нет.

– Идемте, я вас провожу до дверей, а то вы еще промокнете.

– Спасибо.

Его длинные ноги в коричневых башмаках ступают рядом с ее желтыми туфлями. Всю бы жизнь идти так, под зонтиком.

– Ну вот и ваш дом. Так не забудьте передать привет.

Он пожимает ей руку, смотрит на нее рассеянно.

– Вы говорите, она плакала?..

– Кто?

– Ваша сестра.

– Да. Вера плакала. Она кричала: «Я лучше умру…»

– Передайте ей привет и скажите… Нет, ничего не говорите… Только непременно передайте привет. А вы какая большая стали, совсем барышня. Много учитесь? До свиданья.

Он снимает шляпу и быстро уходит. Люка поднимается по лестнице, но на площадке поворачивает и бежит вниз назад на улицу.

– Арсений Николаевич, – кричит она, задыхаясь. – Арсений Николаевич!

Улица пуста. Прямо перед домом желтеет фонарь. Дождь звонко барабанит по тротуару.

– Арсений Николаевич!

Люка добегает до угла, смотрит налево, направо, все пусто. Куда он пошел? В ту сторону?.. Или туда? Нет, теперь его не найти, не догнать…

Она снова возвращается, медленно всходит по лестнице, отпирает входную дверь и, не снимая пальто, садится прямо на пол в прихожей, прижимает голову к стене и плачет. Промокшая юбка тяжело прилипает к голым коленям, на полу холодно и твердо. Слезы быстро текут по щекам. Темно, холодно, безнадежно. Но так и надо, так и надо…

Наконец, наплакавшись, она встает, сбрасывает пальто, зажигает свет и, все еще вздрагивая от слез и холода, идет в столовую. Она сама виновата. Она не сумела. Надо было позвать его домой. И было бы так хорошо. Вдвоем, одни… Это, может быть, единственный случай. Единственный случай в ее жизни. И она не сумела. А было бы так хорошо.

Он сел бы здесь, рядом с ней, на диван. Она очистила бы для него апельсин.

– У вас волосы мокрые, – сказал бы он и вытер бы ей голову своим белым шелковым платком. – Какая вы стали большая, Люка. Совсем взрослая…

– Да. Мне на Рождество исполнилось пятнадцать лет.

– Неужели уже пятнадцать?..

Он бы посмотрел на нее внимательно и долго.

– Какая вы хорошенькая, Люка.

Она бы ничего не ответила и даже, может быть, немного покраснела бы.

– Вам пятнадцать лет, Люка. Теперь вы большая, и я могу вам сказать…

– Что? – спросила бы она тихо.

– Разве вы не понимаете?.. Разве вы не знаете, отчего я ждал вас тогда, отчего я ждал вас сегодня под дождем?..

Она покачала бы головой:

– Нет, я не знаю, – и ей стало бы страшно, еще страшнее, еще блаженней, чем только что под зонтиком.

– Люка. – Он взял бы ее руку и, повернув, поцеловал бы в ладонь. Непременно в ладонь. – Люка, я люблю вас. Я всегда любил вас, я только ждал, когда вам можно будет сказать. – Он наклонился бы к ней совсем близко. – Еще в Петербурге. Еще в Мондоре. Я всегда любил вас…

5

Приемная доктора.

– Не волнуйся, – шепчет Екатерина Львовна. – Уже скоро. Следующая твоя очередь.

Вера рассматривает гравюры на стенах. Голубой маркиз обнимает сиреневую маркизу, на другой пастух целует пастушку и у ног их лежат белые овцы. Вера брезгливо кривит губы – целуются, обнимаются, чтоб потом так мучиться, как она сейчас.

Вера смотрит на них, и ей кажется, что маркиза и пастушка на гравюрах меняются, тонкие талии распухают, под юбками вздымаются большие животы и губы вместо улыбки складываются в страдальческую гримасу. И овцы огромные, с раздутыми боками, круглые как шары.

Вера отворачивается. У стены пузатый комод… Какой противный… Он тоже как будто…

Она брезгливо пожимает плечами. Все, все напоминает. Куда ни взглянуть. И поворачивается к матери.

– Что, Верочка?

В больших серых глазах Екатерины Львовны выражение любви и страха. И лицо совсем такое, как на старой карточке, снятой двадцать два года тому назад.

– Я была тогда беременна тобой, Верочка, – говорила Екатерина Львовна, показывая Вере карточку. – А платье это было прелестное. Лиф весь обшит кисточками. И шляпка палевая. Еще малозаметно было…

И вдруг Вера ясно видит мать, какой она была двадцать два года тому назад. В шляпке-лодочке, в лифе с кисточками, с челкой на лбу, с еще слабо округленным животом, хорошенькую, молодую. Беременную. Беременную Верой, ею самой. Верой – ею, которая смотрит на мать. Верой – ею, которая сидит здесь в розовом кресле и отражается в зеркале. Но как же это?.. Ведь она еще не родилась. Она еще там, под полосатой юбкой и лифом с кисточками, в этом теплом круглом животе. Вере хочется крикнуть, но нет голоса, она продолжает смотреть в каком-то тяжелом оцепенении на беременную мать и на себя в зеркале.

Что-то липкое, мутное заливает кровь, поднимается все выше, и нельзя ни шевельнуться, ни вздохнуть, ни закрыть глаза, и в висках тяжело стучит. Ей отвратительно видеть беременную мать, и отвратительней всего, что мать беременна именно ею, Верой. И видеть себя в зеркале тоже отвратительно, себя взрослую, себя беременную.

Липкая муть докатилась до сердца. О, как противно. Закричать бы, разбить вазу, но только прекратить это. Не видеть круглого живота, шляпки-лодочки, лифа с кисточками…

– Трудные были роды. Щипцами тебя вынимали… Щипцами…

И ее тело тоже будут рвать щипцами.

Судорога отвращения пробегает по спине. Вера встряхивает головой, ударяется о кресло затылком. И все сразу пропадает. Екатерина Львовна сидит в своей потертой котиковой шубке, немолодая и грустная. Вера делает еще усилие, встает, подходит к столу.

– Что? – спрашивает тревожно Екатерина Львовна.

На столе лежит книга. Вера хочет ее взять. Надо успокоиться, почитать. Но вдруг, как от жабы, отдергивает руку. На желтой обложке большими черными буквами напечатано: «ЛʼЭтернель амур».

– Амур, – повторяет Вера, с отвращением кривя губы. – Амур… – И прижимает платок ко рту. – Мама, меня тошнит.

Но в ту же минуту широко распахивается дверь, и седой высокий старик в белом больничном халате, ласково и устало улыбаясь, приглашает:

– Пожалуйте.

И в открытую дверь за его спиной видно медицинское кресло и на столе блестящие никелированные страшные инструменты…

Вера едет с матерью домой.

– Радоваться надо, а не огорчаться, Верочка.

– Радоваться? Но отчего же ты плачешь?

– Ах, Верочка. Мне жаль тебя. Но иметь ребенка такое счастье…

Вера, не отвечая, смотрит в окно сухими глазами.

– Он будет такой маленький, теплый, беспомощный. Ты будешь обожать его. И такой хорошенький. Ведь вы с Люкой были прелесть какие, на улице на вас оборачивались. Скажи, ты хочешь мальчика или девочку?

– Никого не хочу…

– Но все-таки… все-таки. Мальчика или девочку?

– Лучше уж девочку.

– Ну вот, вот, – радостно торопится Екатерина Львовна. – Непременно будет девочка. Представь себе – волосики золотые, глаза светлые.

– Нет, – перебивает Вера, – черные глаза.

– Но откуда черные? Ведь у нас всех и у Володи серые.

– Нет, черные. У нее будут черные. Не спорь, я знаю. Непременно черные.

– Ну хорошо, хорошо. Пусть черные. Она так быстро вырастет. Она будет бегать по комнатам, будет обнимать тебя за шею маленькими ручками и звать Мама-Киса.

– Мама-Киса, – тихо повторяет Вера и улыбается в первый раз за весь этот мучительный день.

– Ну вот, вот, – шепчет Екатерина Львовна, и слезы снова бегут по ее щекам. – Вот ты уже и любишь ее. А как мы ее одевать будем…

Владимир Иванович встречает их в прихожей.

– Что сказал доктор? – взволнованно спрашивает он.

– Да, да, да, – резко говорит Вера и, не взглянув даже на мужа, быстро проходит к себе в спальню.

– Но… Я не понимаю, – растерянно шепчет он. – Как же это могло случиться?

Вера поворачивает к нему бледное, злое лицо:

– Не понимаешь? Где тебе понять! – и захлопывает за собой дверь.

– Мама, – кричит она, сбрасывая пальто на пол. – Я не хочу. Нет, нет, нет, я не хочу. Я лучше умру, мама.

– Верочка, Верочка. Что ты?..

– Мама, это ужасно. Это отвратительно, безобразно. Я не хочу. За что? Мне жаль себя, жаль, жаль! – Она громко плачет, уткнувшись в материнское плечо.

– Это совсем не страшно, Верочка. Совсем не страшно. И зато потом такое счастье.

– Нет, нет, я не хочу. И ребенка не надо. На что мне? Нет, нет, я не хочу.

Екатерина Львовна гладит ее по голове:

– Ну успокойся, успокойся.

– Мама, – Вера поднимает заплаканное лицо. – А ведь можно? Еще можно избавиться? Еще можно…

– Да, конечно, – испуганно говорит Екатерина Львовна, – но это…

Но Вера кидается на кровать и зажимает уши:

– Нет, не говори, не говори. Это гадость. Это еще страшнее. Я боюсь, боюсь. Я не хочу. Нет, я лучше умру…

6

Надо идти завтракать к Вере. Екатерина Львовна уже с утра там.

В доме по-прежнему чувствуется переполох. И Вера по-прежнему в спальне, и к ней нельзя. Но Люка все-таки стучится:

– Верочка, впусти меня.

– Нельзя. Уходи.

– Пусти. Мне надо тебе передать…

Да, надо, необходимо передать привет от Арсения. Ведь она ему обещала. Но Вере, конечно, не до приветов. Она рассердится, выгонит Люку.

Ключ в замке щелкает. Вера, запахивая халатик, снова садится на кровати. Растрепанные волосы торчат во все стороны, лицо желто, глаза распухли.

– Верочка, что с тобой?

– Не приставай. Говори скорей и уходи.

Люка мнется:

– Мне надо тебе… Я… Вчера… Я вчера встретила Арсения, – говорит она вдруг быстро и краснеет. – Он просил передать тебе привет. – И отворачивается, чтобы Вера не заметила. Но Вера не видит ее. Вера смотрит на свои чулки, брошенные на ковре, и губы ее вздрагивают.

– Что он еще говорил?..

– Он сказал, что дождь… И что много больных, и спросил, здорова ли ты.

– А еще что?

– Больше ничего.

Он еще сказал: «Не простудитесь. Какая вы большая, Люка, совсем барышня. Много учитесь?» И еще они шли под зонтиком. Но это уже ее, Люкино богатство, и делиться им Люка ни с кем не обязана.

– А какой он был? Грустный?

– Да, кажется, грустный. Или нет, скорее веселый.

– Ах, господи, какая ты, Люка, ничего толком сказать не можешь. Ведь не маленькая.

– А тебе не все равно, веселый или грустный?

– Ну конечно все равно. Я только так спрашиваю. Какая ты смешная. Пойди поцелуй меня. – Вера, смеясь, обнимает сестру, целует ее в затылок. – Ах, какая смешная, Люка. Вот и развеселила меня, а мне было так плохо…

Люка в восторге прыгает по комнате:

– Я еще вчера говорила, чтобы меня пустили к тебе. Я знала. Подожди, я тебе про моржей расскажу. Хохотать будешь.

– Ну, про моржей после. А сейчас пойди скажи на кухне, чтобы мне яичницу сделали. Мне даже есть захотелось, вот ты какая у меня.

За завтраком почти весело. Вера улыбается, Екатерина Львовна и Владимир влюбленно смотрят на нее.

– Это все Люка. Если бы не она, я сегодня не встала бы.

Люка надувается от гордости.

– Я так много плакала. – Вера смотрит на мужа. – Надо мне новое платье купить в утешение.

– Конечно, конечно.

Он поспешно достает из бумажника пятьсот франков:

– Не мало?

– Нет, хватит.

Вера кладет деньги под тарелку. У Люки сильно стучит сердце. А вдруг забудет? Но Вера встает и прячет деньги в сумку.

– Ты поедешь со мной, мама. Поможешь мне выбрать.

– И я, и я, – просит Люка.

– И тебя возьмем. А потом мороженым тебя угощу. Ну, идем, помоги мне одеться.

Владимир Иванович берет Люку за плечо:

– Спасибо, Люка, за Веру.

– Ну вот еще. – Люка скромно опускает глаза…

– Достань чулки, серые, те, с каемкой, знаешь, и платье серое бархатное, – командует Вера из ванной. Вода шумно бежит из крана, и плохо слышно, но переспрашивать нельзя. Вера рассердится. – Рубашку с кружевом. И все надуши.

Вера выходит из ванной розовая и свежая, совсем не похожая на ту, что сидела здесь на кровати. Вера пудрит плечи, руки и грудь.

– Зачем это?

– А тебе что? Не тебя ведь пудрят.

Мелкая легкая пудра летит по комнате. Люка кашляет.

– И ноги тоже?

– И ноги, – насмешливо отвечает Вера. – Ну, давай скорей рубашку.

– Это все так стараются для портнихи?

– Все.

Люка обдергивает Верино платье:

– Какая ты красивая.

Вера печально качает головой. Маленькие серые перья на ее шляпе дрожат.

– Теперь уже недолго.

– Что недолго?..

Но Вера старательно мажет губы перед зеркалом.

– Мама, я готова. Идем. Скажи, сколько времени еще не будет видно?

– Месяцев пять, даже шесть.

Вера надевает шубу.

– Господи, как мало времени осталось. Ах, как мне надо торопиться жить.

Владимир целует ее руку:

– До свидания, Верочка.

– Я, наверное, опоздаю к обеду. Знаешь, в магазинах, у портнихи…

– Ничего, Верочка. Я подожду.

Они втроем спускаются с лестницы. Но на улице Вера вдруг останавливается.

– Вот что, – говорит она смущенно, – я передумала. Я лучше поеду одна.

– Хорошо, хорошо, Верочка, – поспешно соглашается Екатерина Львовна. – Я тоже думаю, мы будем тебе только мешать.

– Приходи вечером, мама.

– Как же так, Вера, а мороженое?

Но Вера, не слушая, останавливает автомобиль. Люка подбегает к ней:

– Я скажу шоферу адрес, а ты садись.

Вера зло смотрит на нее.

– Что ты за мной шпионишь, змееныш? Поезжайте прямо, – говорит она шоферу и захлопывает дверцу.

Люка совсем сбита с толку:

– Отчего она опять рассердилась?

– Не обращай внимания, Люка. Вера очень нервна, это пройдет.

– А мороженое как же? Вера обещала…

Но Екатерина Львовна торопится:

– Тебе пора в лицей, Люка.