Текст книги "Елисейские Поля"

7

На столе две бутылки вина, финики, копченая селедка, плитка шоколада, учебники и тетрадки.

Жанна в гостях у Люки. Люка подливает ей вина, угощает ее финиками, Екатерина Львовна, как всегда, у Веры.

– …Она жила одна в огромной квартире. Одной жить страшно. Она богатая была и все боялась, что ее убьют, никому не верила, – рассказывает Люка шепотом. – Боялась, и убили. Утром нашли в кухне с перерезанным горлом, и все стены в крови. Как раз в Марди-Гра, и маски приходили смотреть. А вечером в доме напротив нашли вторую старуху зарезанную. И думали, тот же убийца. Но это одна зарезала другую, понимаешь? А потом и себя. Вечером в Марди-Гра. Под окнами танцевали Пьеро, играли на бумажных дудках. А соседи видели, как старуха накануне стучалась. И пряталась под зонтик, чтобы ее не узнали. Под зонтик, хотя дождя не было. А та с балкона смотрела: «Это вы? Что давно у меня не были?» – и сама впустила… Зонтик, а дождя не было, – повторяет Люка. – Как приятно, даже в горле щекочет. Зонтик. Большой зонтик. Под ним вдвоем идти можно. – Люка на минуту задумывается. – А ее все-таки видели… И зонтик не помог. Сама зарезалась бритвой, а не то бы гильотина.

Жанна испуганно смотрит на нее:

– Ты это выдумала?

– Нет, я в газете читала. Хочешь, еще расскажу?

– Нет, нет, пожалуйста, не надо. Я боюсь. Мне ночью приснится.

Люка хохочет:

– Трусиха, – и серьезно прибавляет: – Я тоже иногда боюсь ночью, но только не убийц. Что же ты не пьешь?.. Не вкусно?

Жанна пьет, потом вдруг тяжело и беспомощно кладет голову на стол и плачет:

– Ах, Люка.

Люка трясет ее за плечо:

– Ну, Жанна, ну что с тобой? Хочешь воды? Съешь шоколаду, пройдет.

Но Жанна плачет все сильней:

– Ах, я так несчастна.

– Ты?.. – удивляется Люка и с любопытством смотрит на подругу.

– Я, я… – всхлипывает Жанна, – я его так люблю… А он, а они…

– Кто он? Кто они?

– Поль. Поль и Ивонна…

– Ах вот оно что… – Люка трясет головой.

– Нет, ты не смейся. Я ужасно, ужасно, ужасно люблю его.

– А он?

– Он совсем не любит меня. Ему безразлично – я или Ивонна.

Люка смотрит на хорошенькую плачущую Жанну, и ей жаль ее. От выпитого вина она как-то особенно ясно все понимает: и Жаннино горе, и звон часов в столовой, и всю жизнь.

– Послушай. – Она трясет Жанну за плечо. – Ты не плачь. Ты несчастна, но ведь и я тоже несчастна. Это всегда так. Так уж устроено. Сначала все несчастны, а потом выходят замуж, и богаты, и счастливы. Я знаю. Так и с Верой было. И с нами так будет. Надо только подождать. И я жду. Мы только еще немножко слишком молоды. Вот и все.

Жанна поднимает лицо:

– Правда, Люка?

– Ну конечно правда, раз я говорю.

– И Поль женится на мне?

Люка не понимает, как можно влюбиться в Поля. У него потные руки и зубы пломбированные. Но раз Жанна плачет…

– Да, да, он женится, – убежденно шепчет Люка. – Я знаю.

Жанна вытирает глаза кулаком и улыбается блаженной и пьяной улыбкой:

– А что же будет с Ивонной?

– Ивонна лопнет от зависти.

– Как? Совсем лопнет? – уже смеется Жанна.

– Совсем. По всем швам. Придется куски собирать, чтобы в гроб класть. Я знаю. А мы будем счастливы…

Люка наливает себе и Жанне вина:

– Ну, выпьем за наше счастье. Мы будем счастливы. Я знаю… Только немножко еще подождать… И будем счастливы. Честное слово.

Четвертая часть1

В начале июля перебрались на дачу. Люка была недовольна. Стоило тоже. Разве это дача? Час езды от Парижа, и ни моря, ни хотя бы гор. На такую дачу даже стыдно выезжать. Но Вере нужно в Париж к доктору, а Владимиру Ивановичу – на завод. Вот и сидят здесь.

В саду клумба с левкоями и два куста жасмина. Дорожки слишком белые, слишком чистые. Как будто на открытке. Все сделано для того, чтобы нравилось. А вот Люке не нравится. Совсем не нравится. Даже наоборот, противно. И беседка в углу сада такая ненужная. С кем и о чем в ней беседовать? Лучше бы уже в Париже остаться. Там все-таки Жанна, не так скучно. И от Верочки немного отдохнули бы…

Люка устраивается поудобнее на перилах, болтая ногами в сандалиях.

Жарко. Скучно. Только сегодня утром приехали, и уже скучно. А придется прожить здесь целых два месяца.

На террасу, осторожно ступая и чуть-чуть переваливаясь, выходит Вера. На ее легкое белое платье сверху накинута розовая шаль. Люка отворачивается. Люка давно знает, что у Веры не свинка, Вера пухнет с каждым днем, живот уже под самым носом.

Вера подходит совсем близко, обнимает Люку:

– Ты что тут сидишь, как воробей?

– Жарко…

Люка смотрит на Верины ноги в шелковых чулках. Какие красивые, стройные ноги. Странно даже, что они такие же красивые, как прежде, не изменились.

– Почему ты не бегаешь? Все уже осмотрела?

Люка зевает во весь рот:

– Скучно.

– Нечего киснуть. Пойдем-ка лучше гулять. Тут, говорят, чудесный лес.

– Ну и пусть себе лес…

– Пойдем, – уговаривает Вера. – Знаешь, тут, наверное, и кондитерские есть. И мороженое. А, как ты полагаешь?..

Люка встает:

– Ну, если мороженое. Только сначала мороженое, а потом лес.

В лес она совсем не пойдет, удерет из кондитерской. Очень ей нужен лес…

– Идем же.

Вера тяжело сходит в сад. Люка бежит за ней, глядя на ее спину.

Как утка ковыляет. Нашла тоже время рядиться. Только еще безобразнее…

– Первым делом в кондитерскую. – Люка открывает калитку и останавливается.

У самого забора стоит Арсений.

– Арсений Николаевич, – вскрикивает Вера как-то особенно громко.

Люка молча прижимает руки к груди.

– Здравствуйте, Вера Алексеевна. Здравствуйте, Люка. Какими судьбами?

– Мы здесь живем.

– Неужели? И я тоже. Вот моя дача. Та розовая, на углу. Мы опять соседи, как в Мондоре.

Вера улыбается:

– Мы так давно не виделись. Мама будет очень рада. Зайдем к нам.

Люка бежит вперед предупредить, проносится через сад и, задыхаясь, вбегает в дом:

– Мама, мама! Да где же ты?

Екатерина Львовна выходит, держа в руках маленький вязаный чепчик:

– Что? Что такое?

– Мама, Арсений Николаевич. Он здесь. Он живет с нами рядом, – захлебывается Люка.

– Вот как?

Екатерина Львовна почти не удивлена.

– Мама, он идет сюда!

– Ну хорошо, пусть идет. Но ты-то чего так кричишь?

Люка смущается:

– Я… Я пойду руки вымыть, – и бежит наверх.

У себя Люка садится на пол и раскачивается из стороны в сторону:

– Он здесь, он здесь, он здесь…

Потом вскакивает, смотрит в окно.

Арсений и Вера идут по саду. И все кругом: жасмин, левкои, трава, деревья и небо – вдруг меняется. Все становится волшебным, звенящим, летящим. И даже Вера, тяжелая утка Вера кажется легкой белой бабочкой. Все кружится. Сад медленно плывет перед глазами. Люка глубоко вдыхает теплый воздух и снова садится на пол.

Снизу уже слышатся голоса:

– Вот и отлично, теперь мы вас не выпустим. А то за всю зиму ни разу не были у нас.

– …Я тоже очень рад, поверьте…

Люка встает, моет лицо и руки – зачем? Она все равно не посмеет сойти. Причесывается, смотрит на себя в зеркало и трясет головой, чтобы снова растрепать волосы, а то будто корова языком прилизала. Нет, она все равно не сойдет…

Снизу голос Екатерины Львовны:

– Люка, где же ты? Иди чай пить…

– Сейчас, мама.

Люка остановилась красная, с бьющимся сердцем. Как она выйдет такая, все сейчас поймут.

Но никто не обращает на нее внимания. На пестрой скатерти стоят голубые чашки. Большой шмель кружится над вазой с жасмином. Самовар блестит, все такое привычное, совсем как всегда…

2

Арсений Николаевич читает вслух только что полученную из России книгу. Вера шьет, склонив набок маленькую круглую голову. В пальцах Екатерины Львовны мелькают длинные желтые спицы. Клубок розовой шерсти мягко падает со стола и катится по полу.

Розовый – ведь непременно будет девочка. Для девочки всегда розовое.

Люка сидит в углу на соломенном стуле и пристально смотрит на Арсения. Она не слушает. Какое ей дело? Разве можно интересоваться чужой жизнью, когда своя собственная жизнь громко стучит в груди, когда чувствуешь себя оглушенной, ослепленной ею и боишься только одного: как бы не задохнуться от счастья… Люка крепко сжимает худые руки на коленях.

Это он, это Арсений. Он тут, и вчера был, и завтра будет. «Хорошо тебе, Люка?» – спрашивает она себя, зажмуривая глаза. Солнце светит прямо на нее. Деревья шумят. Влажные волосы прилипают ко лбу. «Чудные дни наступили для нас, сердце мое, – вспоминает она строчку какого-то стихотворения. – Чудные дни наступили для нас с тобой, Люка…»

– Помилуйте, товарищ…

Люка крепче зажмуривается. «При чем тут товарищ, какой товарищ? Арсений говорит: „Я люблю вас, Люка…“»

– Так что, товарищ, всю Гражданскую войну…

Но это значит: «Неужели вы не понимаете, Люка, что я люблю вас?..»

Пчелы громко жужжат в горячем воздухе. Как пахнет левкоями.

– Хватит. – Вера встает. – Я устала. Завтра кончим.

Арсений послушно кладет книгу на стол:

– Нравится вам?

– Очень интересно, – рассеянно говорит Вера. – Но мне пора идти гулять.

Арсений поворачивается к Люке:

– Вот кто внимательно слушал. Я даже удивился. Вам нравится, Люка?

– Ужасно нравится.

– Вам жаль Мейчика?

«Какой такой Мейчик? При чем тут Мейчик?» Люка краснеет и опускает глаза.

– Очень, очень жаль.

– Люка, да ты никак плакала? Вот это слушательница. Не то что я. Я даже толком не разобрала, в чем дело.

Вера берет шляпу:

– Идемте, Арсений Николаевич, в лес. Там не так жарко.

Люка вскакивает:

– И я, и я с вами.

– Нет, – останавливает Екатерина Львовна. – Ты останешься дома.

– Но почему?

– Вера устала. Ты все болтаешь, прыгаешь, от тебя голова болит.

– Пусть идет, если хочет, мне не мешает, – говорит Вера, но Люка по глазам видит, что она недовольна.

– Нет, Люка мне нужна. – Екатерина Львовна берет дочь за руку. – Ты останешься со мной.

Арсений молчит. Хотя бы он заступился за Люку. Но он уходит вслед за Верой с пледом на руке, если Верочке в лесу сесть захочется, и зонтиком, если Верочке солнце надоест…

Люка смотрит им вслед. Ушли…

– Мама, я тебе нужна?

Екатерина Львовна продолжает вязать.

– Четырнадцать, пятнадцать, – считает она петли. – Не мешай.

– Ведь ты сказала, что я тебе нужна?

– Иди играть в сад.

– Но ты сказала…

Екатерина Львовна поднимает глаза от работы:

– Ну и сказала… Что же ты со мной за это сделаешь? Большая, кажется, можешь понять, что Верочку теперь раздражать нельзя. Дай ей хоть немного от тебя отдохнуть.

– Отдохнуть?..

Екатерина Львовна снова накидывает петли.

– Иди играть, Люка. Не приставай.

Люка спускается в сад.

Вере надо от нее отдохнуть. И ему, Арсению, тоже. Конечно, она надоедает им. Они рады от нее отделаться. Вот оставили дома. Хуже собаки – собаку бы повели гулять, хуже зонтика – зонтик взяли с собой. А ее, Люку, оставили. На что она нужна?

Люке обидно, Люке грустно. Она шагает взад и вперед по белой дорожке, подходит к забору, открывает калитку. Улица длинная, с узкими тротуарами, с двух сторон заборы и деревья. Воздух пыльный, солнце жжет, и ни одного автомобиля, ни одного прохожего. Господи, какая жара. Господи, какая тоска…

Люка идет вдоль заборов. Вот и дача Арсения. Маленькая, одноэтажная, густо-розовая, как земляничный пирог. И сад маленький, весь в цветах. Ни дерева, ни куста. Только зеленая трава и цветы, белые, красные, розовые, лиловые. И дача, и сад – все совсем особенное, такое, как нигде.

Над цветами кружатся бабочки и пчелы. Солнечный, тающий воздух звенит от жужжания. Цветы глубоко и бесстыдно раскрываются, и пчелы влюбленно прячутся в них. Бабочка садится на красную гвоздику, стебель нежно и покорно склоняется под ней. От разогретой земли, от цветов поднимается тяжелый, раздражающий запах.

Люка смотрит на цветы и вдруг краснеет. Да, все здесь совсем особенное, влюбленное, бесстыдное. И сердце стучит совсем особенно, влюбленно и бесстыдно.

Люка толкает калитку. Сколько раз по этой дорожке ступали его ноги. Сквозь тонкую подошву чувствуется горячая земля. И вместе с ощущением тепла поднимается по ногам и заливает все тело горячая нежность, еще никогда не испытанная, влюбленная и бесстыдная. Ладони становятся влажными, колени слабеют.

Люка медленно обходит розовый дом. Двери на балкон заперты, и окна все закрыты. Нет, не все. Люка берется за розовую ставню, за ней окно только притворено. Люка смотрит на него. Темно… Но как же? Она так и уйдет, ничего не узнав? Окно низкое. Вот взяться покрепче за подоконник и… Вот так. Люка спрыгивает на пол. Это столовая. Буфет с пестрыми тарелками. У стульев высокие спинки. На стене заяц из папье-маше. Неинтересно. Люка толкает дверь. Она в большой темной комнате. Свет пыльной полосой падает в открытую дверь. Тихо, так тихо, как бывает только в совсем пустом доме. И вдруг становится страшно. Кажется, что кто-то там, за спиной, шевелится в углу. Люка оборачивается. В углу, в глубине узкого зеркала, слабо желтеет ее платье. Ее светлые волосы и испуганное лицо расплываются мутным пятном. Люка вскрикивает и толкает ставни. Комната полна солнца, и в зеркале отчетливо отражается розовая Люка, вся, такая как есть. Даже дырка на юбке. Чего же бояться?..

У стены письменный стол, и на нем четыре десятифранковых бумажки. Люка смотрит на них, протягивает руку, трогает их. «Новенькие, хрустят… На сорок франков можно много сделать».

Люка выдвигает ящик стола. На самом верху недописанное письмо. Она берет его и читает.

«Моя маленькая девочка, я сегодня опять провел весь день у вас и не мог тебе сказать, как я люблю тебя. Меня это мучает. Твоя мать, твоя сестра…»

Люка держит листок в руке, рука дрожит, и ноги подкашиваются. Она садится в кресло, закрывает глаза, прижимает письмо к груди.

«Моя маленькая девочка, я люблю тебя». Наконец. Наконец. Сколько времени она ждала. «Моя маленькая девочка». Ведь она знала, знала. Еще зимой под зонтиком, еще в Мондоре…

«Моя маленькая девочка, я люблю тебя…» Люка крепче прижимает письмо к груди. И как раз под письмом сердце. Оно бьется так счастливо, так спокойно. Совсем легко, совсем тихо, не громче, чем часы на стене. Вот оно, вот оно, счастье…

Люка целует письмо, кладет его обратно в ящик, медленно встает, улыбаясь, трясет головой: ах, как я счастлива. Потом подбегает к окну, выпрыгивает в сад, притворяет розовые ставни. Но рука ее снова просовывается в комнату, и четыре скомканные десятифранковые бумажки шурша падают на пол.

3

Люка сидит за ужином перед тарелкой с варениками. Слева Вера, напротив Владимир Иванович и Арсений, справа Екатерина Львовна. Вареники с вишнями, очень вкусные, но глотать трудно, горло сжато, оно такое узкое, что вареник не пройдет. И пробовать не стоит – подавишься.

– Люка, отчего ты не ешь?

Люка проводит рукой по лбу:

– Не хочется. Голова болит.

– Опять ты по солнцу без шляпы бегала. Как ты бледна, синяки под глазами, – беспокоится Екатерина Львовна.

Люка отодвигает стул и встает:

– Я лучше пойду лягу. Спокойной ночи.

Мать и Вера целуют ее. Арсений протягивает руку:

– Чтобы завтра молодцом быть, Люка.

Ладонь у него сухая и немного жесткая. Глаза смотрят холодно. Как он может так притворяться? Но она знает: «Моя маленькая девочка, я люблю тебя».

– Спокойной ночи, Арсений Николаевич. Спокойной ночи, Володя.

Люка поднимается по лестнице, но вместо того, чтобы пройти к себе, быстро входит в Верину комнату. Темно, зажигать света нельзя – могут снизу увидеть. И не так уже темно, в окно светит луна. Люка подходит к шкафу. Дверцы шкафа скрипят, в темной глубине его печально и беспомощно висят платья, как семь повешенных жен Синей Бороды. Люка дергает за кушак белое платье, и оно с жалобным шелковым вздохом падает на пол. Люка поднимает его. Теперь чулки. Но ящик комода не поддается. Заперто. От каких воров, подумаешь, и как же без длинных чулок? Ничего, ведь платье длинное. Она берет с туалета пудру, духи, коробочку с тушью для ресниц, красный карандаш. Все. Теперь к себе.

Ключ щелкает в замке. Люка зажигает свет, снимает платье, душит грудь, плечи и колени. Так делает Вера, так надо. Потом перед зеркалом подводит глаза, мажет губы. Неужели это она, Люка? Эта женщина с большими светлыми глазами, с голыми плечами, в широком длинном платье? И лицо совсем новое, возбужденное и счастливое.

– Какая красивая. Прелесть, – громко говорит Люка. Понятно, что в нее влюблен Арсений. Как в такую не влюбиться?

Она медленно проходит по комнате. Пусть на нее посмотрят стулья, кровать, книги и цветы на обоях. Они никогда еще не видели такой красивой, такой счастливой. Разве есть на свете кто-нибудь красивее и счастливее ее? Она снова смотрится в зеркало. Все хорошо. Теперь остается только ждать…

Она тушит свет, садится в кресло перед открытым окном. В саду тихо раскачиваются черные деревья. Звезды в разорванных облаках блестят, как маленькие серебряные рыбки в рыбачьих сетях.

Из-за беседки медленно поднимается большая, круглая, зеленая луна.

Снизу с террасы доносятся голоса:

– Сыграем еще партию, Арсений Николаевич.

– Не довольно ли? Уже поздно.

Стук шахмат, падающих в ящик.

– Вера, спой что-нибудь.

– Я устала, Володя.

– Вера Алексеевна, спойте, прошу вас…

Слышно, как Вера садится за рояль.

Люка недовольно двигается в кресле: «Ну, завели шарманку, теперь надолго. А я жди тут…»

Вера поет. Ее легкий голос летит по саду. Такой нежный, такой трогательный. Люка слушает, прижав руки к груди, и вдруг все забывает: свое ожидание, и свое волнение, и то, что ей предстоит этой ночью. Как хорошо поет Вера. Как хорошо…

Верин голос летит все выше и выше над черными деревьями, под зеленой луной. Нет, это не Верин голос, это она, Люка, летит. Как легко, как блаженно, как страшно. Все выше и выше, мимо облаков, мимо звезд в сверкающем воздухе, и уже нельзя дышать, и глаза уже ничего не видят, кроме огромной, зеленой, прозрачной луны.

Пение обрывается.

– Я устала, – жалобно говорит Вера.

Крышка рояля хлопает.

Люка вздыхает, опускает руки. Что это было?.. Она плакала. Она быстро вытирает щеки. Нет, краска с ресниц не потекла.

Внизу двигают стулья. Прощаются. Сейчас, сейчас.

От волнения Люка зажимает уши руками. Кровь шумно стучит в висках. Сейчас, сейчас. Все лягут, и тогда…

Вера тяжело поднимается по лестнице:

– Тише, Володя. Разбудишь Люку.

Верина комната рядом, и через стенку слышно:

– Ты завтра едешь в Париж?

– Да, придется. Я вечером вернусь.

– Посиди со мной, Володя, пока я не засну. Мне грустно.

– Но, Верочка, почему тебе грустно?.. Не надо…

– Ах, я не знаю. Я боюсь. Мне так грустно, так страшно. Знаешь… – Дальше шепот.

Люка нетерпеливо болтает ногами.

Скоро ли угомонятся? Наконец все тихо. Дом спит.

Люка осторожно отпирает дверь, останавливается, ждет… Но все по-прежнему тихо. Она на носках сбегает с лестницы, держась за перила. Темно, если упасть – грохот, весь дом разбудишь. Но по лестнице еще просто, а в темной комнате как найти окно? Люка, будто слепая, шарит вытянутыми руками, только не наткнуться бы на стул. Окно должно быть тут направо. Куда же оно делось? Так вся ночь пройдет. Но рука дотрагивается до холодного стекла. Вот оно, вот оно.

Люка толкает ставни и, подобрав длинное платье, прыгает в сад. Окно высоко, она падает на землю. Ничего, ничего… Люка бежит. Кусты цепляются за длинное платье. Черные тени дрожат на дорожке, черные ветки шумят над головой. Страшно. А что дальше будет? Может быть, вернуться?.. Нет… Ни за что.

Люка бежит по пустой улице. Вот его дача. Неужели калитка заперта и придется через забор? Но калитка открыта. Вот сейчас, сейчас. Надо успокоиться. Что она скажет?.. Как бьется сердце… Он еще не спит, в окне свет. Люка стучит в ставню, и окно распахивается.

– Кто тут? – спрашивает Арсений, всматриваясь в темноту.

Он без пиджака, и воротник расстегнут.

– Это я… – тихо говорит Люка.

– Ты?.. – Его голос вздрагивает от радости. – Я не ждал тебя. Я сейчас открою…

Люка бежит к балкону. Конечно, он не ждал. Но он рад…

Гремит замок. Со стуком соскакивает крюк. Дверь открывается.

Он стоит в освещенном четырехугольнике. Он протягивает ей руки:

– Как же ты смогла выбраться? – И вдруг испуганно отступает назад.

– Люка? Вы? Что случилось? Вера?..

Люка трясет головой:

– Ничего не случилось.

И сразу все становится непонятным и смутным, как во сне. Что такое говорит Арсений?

– Зачем вы здесь, Люка?

– Я пришла к вам.

Ведь он только что так обрадовался…

– Но зачем?

– Я пришла к вам… – Голова начинает кружиться, лучше опереться о стенку, чтобы не упасть. – Я уже была у вас днем.

– Были у меня?

– Да, и… я прочла письмо, то, в ящике, – говорит она тихо.

– Вы прочли? Значит, вы знаете.

Она кивает:

– Да, знаю…

Так тяжело, так смутно. И о чем он спрашивает, разве не ясно? А может быть, всего этого нет, все это только снится. Этот полутемный балкон, и открытая дверь, и лампа на столе.

– Люка, – Арсений берет ее за руку, – ведь вы славная девочка, вы хорошая девочка, не правда ли? И вы никому не скажете, дайте честное слово, что не скажете?

Зачем он это? И кому она может сказать?

– Ну дайте же слово.

– Честное слово, – говорит она тихо.

Все непонятно. Совсем, совсем не этого она ждала.

– Помните, Люка, если вы проговоритесь, будет страшное несчастье. Я вам верю. Никому, слышите. Ни даже самой Вере.

– Ну конечно. Раз никому, так и не Вере.

Он выпускает ее руку:

– Так помните, никому, – и улыбается, успокоенный. – А читать чужие письма стыдно, Люка. В особенности такой милой девочке, как вы. Но вы больше не будете, не правда ли? А теперь бегите домой.

Как домой?.. Он посылает ее домой?..

– Я пришла, – говорит она хрипло, собрав последние силы, – оттого, что я тоже люблю вас. Я бы не сказала, если бы не прочла письма.

– Вы меня любите? – Глаза его становятся большими и удивленными. – И при чем тут мое письмо?

– Ах, зачем вы притворяетесь? – Люка топает ногой. – Зачем? Ведь я знаю. Я прочла письмо, вы меня любите.

Он внимательно и удивленно смотрит на нее.

– Вот оно что, – говорит он задумчиво. И только теперь замечает ее длинное платье, ее намазанные губы и подведенные глаза. – Вот оно что. – И снова берет ее за руку. – Так вот оно что. Вы любите меня, маленькая Люка. И вы из письма поняли, что я тоже люблю вас?

– Ну да, да. – Люка чуть не плачет.

– И вы пришли ко мне?

– Ну да…

– И чтобы понравиться мне, так нарядились?..

Люка молча кивает. Ее пальцы дрожат в его руке.

– Вы дрожите? Вам холодно?

Она качает головой:

– Нет.

Луна освещает балкон, лунный свет падает прямо на Люку, на ее белое шелковое платье, на ее светлые волосы, на ее встревоженное лицо.

– А вы прехорошенькая, Люка. Как я раньше не замечал? Но все-таки зачем вы пришли?

– Чтобы вы знали, что я люблю вас, – грустно говорит Люка.

– Ночью?..

– Я думала, когда любят, всегда хотят быть вместе ночью…

Он смеется:

– О, да вы, я вижу, опытная, – и ведет ее в комнату. – Не бойтесь. Я ничего вам не сделаю.

– Я не боюсь…

Он подводит ее к дивану:

– Садитесь, Люка.

Она покорно садится. Дверь в сад открыта, там темно и цветы. Диван широкий, много подушек. Арсений с любопытством рассматривает ее:

– Какая смешная, какая хорошенькая. И губы намазаны. Так вы любите меня?

– Люблю, – грустно и устало отвечает Люка.

– Давно?

– Всегда.

– А вы никому не скажете, Люка?

– Я ведь дала уже честное слово.

– Нет, поклянитесь, Люка, что не скажете. Если кто-нибудь узнает, главное Вера. Клянетесь?

– Зачем же Вере рассказывать? Ей неинтересно…

– Клянетесь, что не скажете ей?

– Клянусь. Никому…

– А теперь…

Он наклоняется к ней. Черные блестящие волосы, черные блестящие глаза, и губы его так близко. Эту минуту она ждала всю жизнь.

– Так вы любите меня, Люка?..

– Люблю, – вздыхает она.

Он обнимает ее голые плечи, притягивает к себе:

– Любите? – и целует ее в губы.

Люка порывисто вздыхает. Она, как испуганная птица, сидит на самом краю дивана. Из-под бального платья смешно выглядывают ноги в коротких детских чулках. Он целует ее голые, надушенные колени. Губы у него холодные. Шелковое платье шуршит. Она тихо вскрикивает, закрывает глаза и беспомощно опрокидывается на спину, в мягкие подушки…

Тихо, слышно только, как стучит сердце, как шуршит шелк под ее пальцами. Тихо, мучительно, блаженно…

Но ведь это уже было… И эти ледяные губы, и нежные руки, и мучительный, блаженный страх. Только где? Когда? Люка открывает влажные глаза. Слезы текут по щекам. Отчего она плачет? Ведь ей так хорошо… Это уже было. И эта слабость… И этот лунный свет… Но где? Когда?..

– Азраил, – вдруг вспоминает она, – Азраил…

Черные глаза наклоняются над ней.

– Что? Что ты говоришь, Люка?

– Азраил, – повторяет она. – Нет. Не Азраил. Ты – Арсений.