Текст книги "Нина Берберова, известная и неизвестная"

Ведущий передачи Д. П. Савицкий обсуждал это событие с присутствовавшим на церемонии историком А. А. Корляковым. В ходе обсуждения выяснилось, что ничего даже близко похожего не удостоились ни Цветаева, ни Ходасевич, ни Шмелев, ни Бунин (в его случае дело ограничилось мемориальной табличкой на доме, где он жил и умер), ни другие крупнейшие литераторы-эмигранты. И в этой связи Савицкий спросил Корлякова: «Не считаете ли вы, ни в коем случае не пытаясь уменьшить ценность произведений Нины Берберовой, что в конечном итоге улица Нины Берберовой – это скорее дань коммерческому успеху ее изданий?»391391
  Ibid.


[Закрыть]

Корляков предпочел уклониться от ответа, но я уклоняться не буду, а потому скажу: коммерческий успех книг Берберовой, безусловно, сыграл основную роль. Но этот успех был обусловлен целым рядом особенностей, присущих именно прозе Берберовой, как художественной, так и документальной. Во-первых, ее проза легко переводима на другие языки, и перевод ее вещей на французский был сделан первоклассными переводчиками. Во-вторых, проза Берберовой представляет собой увлекательное чтение сразу для нескольких читательских аудиторий, от так называемого массового читателя до высоколобого. А в-третьих, местом действия большинства ее произведений является именно Франция (Париж, Булонь-Бийанкур, Прованс). Но, конечно, особого коммерческого успеха у Берберовой никогда бы не было, не повстречайся она с Юбером Ниссеном, обладавшим не только удивительным издательским чутьем, но и незаурядной энергией и мощными связями.

Сама Берберова, однако, вряд ли предвидела, что ее популярность во Франции выльется и в такие формы. Несмотря на все возраставшее ощущение своей писательской значимости, принявшее к началу 1990-х несколько гипертрофированный характер, она все же не потеряла чувства реальности. А потому несомненный перебор с присвоением ее имени такому числу топонимов должен был бы скорее ее смутить, нежели порадовать.

Но Берберова, безусловно, имела бы все основания радоваться тому, что на сегодняшний день ее произведения переведены на двадцать девять языков, что их продолжают переводить, издавать, а значит, и читать в стольких странах мира.

И конечно, Берберовой было бы важно узнать, что о ее творчестве по-прежнему пишут статьи, защищают диссертации и что уже появилась посвященная ей монография. О не идущей на убыль популярности Берберовой говорит и тот факт, что она стала главной героиней произведений двух западных писательниц, положивших в основу повествования факты из ее автобиографической книги392392
  См. книгу Моники Згустовой «Бокал Гойи» [Zgustova 2012]. См. также роман Лизон Дюбрей «Нина Берберова и моя бабушка Берта» [Dubreuil 2020].


[Закрыть]. Независимо от качества прозы этих писательниц, Берберова, я думаю, была бы польщена.

А еще, несомненно, Берберовой было бы приятно, что ее столетний юбилей не прошел незамеченным. По случаю этой даты была организована большая международная конференция, проходившая в Арле осенью 2001 года. Помимо французских исследователей на конференцию приехали американские, канадские, российские ученые, обсуждавшие в своих докладах различные аспекты творчества Берберовой, а также проблемы перевода ее прозы на другие языки. Ряд выступавших, в первую очередь, конечно, Ниссен и Баркер, рассказали о том, что представляла собой Берберова в жизни. Собственно, именно к этой конференции Баркер подготовил доклад «Тридцать три года с Ниной»393393
  См. подробнее: Нике М. // Русская мысль. 2001. 1 нояб. № 4383.


[Закрыть].

В России столетие Берберовой праздновалось относительно скромно, хотя это событие отметили многие газеты и ряд журналов, прошло несколько передач по телевидению. Однако в смысле издания и переиздания ее книг Россия, безусловно, далеко впереди всех других стран мира.

За последние тридцать с лишним лет в России издали практически все произведения Берберовой, которые она хотела бы видеть напечатанными. Даже более того: в крупнейшем российском издательстве «АСТ» была создана специальная серия – «Вся Берберова», в которой действительно вышла вся ее проза и сборник стихотворений [Берберова 2015]394394
  Эта книга повторяет составленный самой Берберовой сборник «Стихи. 1921–1983» [Берберова 1984], хотя есть и различия. Во-первых, ей было присвоено новое и не совсем понятное название, а во-вторых, вместо послесловия А. Е. Сумеркина появилось предисловие Д. Л. Быкова.


[Закрыть]. Большинство этих книг было не раз переиздано, но абсолютным чемпионом стал в этом плане «Курсив». Одно только «АСТ» выпускало эту книгу каждые несколько лет, и последнее переиздание было в 2021 году.

Конечно, как будут развиваться события дальше, сказать весьма затруднительно: нынешняя политическая ситуация уже начала непосредственно отражаться на области книгоиздания и распространения литературы. Нельзя исключить, что книги ряда писателей, в том числе и Берберовой, в какой-то момент исчезнут с прилавков и их станет непросто купить. Саму ее, впрочем, такое бы не удивило. Она была готова к любым неожиданностям, понимая, насколько хрупка и несовершенна российская демократия. Однако при всем своем скептицизме Берберова была твердо уверена, что возврата к «эпохе Сталина» нет.

Оговорившись, что она «не умеет и не любит пророчествовать» и что два ее самых главных пророчества не сбылись (в начале 1940-х Берберова считала, что «Гитлер завоюет весь мир», а в 1960-х ей стало казаться, что «миром завладеет Япония»), она все же решилась еще на одно395395
  Без даты. 1986 год // Nina Berberova Collection. B. 5. F. 87.


[Закрыть]. На заре перестройки, в 1986 году, Берберова сделала такую запись: «Теперь передо мной стоит Россия, уходящая от эпохи Сталина все дальше. Последнее слово еще не сказано, и мне говорят, что все еще может повернуться обратно. Но я не верю, вернее – не вижу, как это возможно»396396
  Ibid.


[Закрыть].

До относительно недавнего времени это действительно казалось невозможным. Но после событий последних лет, и – особенно – последнего года, так больше не кажется. Как бы Берберова не ошиблась и в своем третьем пророчестве…

Нина Берберова. Париж. 1927 г.

Владислав Ходасевич. Арти, 1931 г.

Берберова. Париж, 1937 г.

Владимир Набоков. Париж, 1939 г. © The Vladimir Nabokov Literary Foundation

Николай Макеев и Иван Бунин. Лонгшен, 1939 г.

Владислав Ходасевич и Ольга Марголина. Лонгшен, 1936 г.

Берберова. Лонгшен, 1946 г.

Так называемый нансеновский паспорт, выдававшийся Лигой Наций беженцам без гражданства. С этим паспортом, обновленным в феврале 1950 г., Берберова въехала в США.

C А. Л. Толстой. Нью-Йорк, 1951 г. / Murl Barker’s personal collection

Статен-Айленд, Нью Йорк, !955 г. / Murl Barker’s personal collection

Берберова. Нью-Хейвен (Коннектикут). 1960 г. / Murl Barker’s personal collection

С Мурлом Баркером и Рональдом Миллером в джаз-клубе. Нью-Хейвен, 1963 г. / Murl Barker’s personal collection

С Г. А. Кочевицким. Монделло, Сицилия, 1965 г. / Murl Barker’s personal collection

Джодж Кеннан. 1966 г. Фото: Warren K. Leffrer / http://hdl.loc.gov/loc.pnp/ds.07025.

Луис Фишер. 1954 г. / Oregon State Daily Barometer, April 2, 1954 г. / Oregon State University Special Collections and Archives Research Center, Corvallis, Oregon

Роберт Оппенгеймер. 1964 г. Фото: Erling Mandelmann / ETH-Bibliothek Zürich. Com_M13– 0401-0001-0002 / CC BY-SA 4.0

Дома за рабочим столом. Принстон, 1983 г. Фото: Мurl Barker

Церемония вручения Берберовой ее первой почетной докторской степени. Колледж Глассборо (Нью-Джерси), 1980 г. Фото: Мurl Barker

Иосиф Бродский. 1979 г. Фото: Марианна Волкова

Сергей Довлатов. 1983 г. Фото: Марианна Волкова

Андрей Синявский и Мария Розанова. 1983 г. Фото: Марианна Волкова

Юбер Ниссен, основатель и владелец издательства «Actes Sud». Фото: Marie Mandy

Берберова, Юбер и Кристина Ниссен. Принстон, 1986 г. Фото: Murl Barker

Во время визита в Советский Союз в сентябре 1989 г. Выступление в ленинградском Доме писателей. Фото А. Николаева / Из собрания А. Ю. Арьева

Берберова. Париж, август 1989 г. Фото: Sophie Bassouls

После церемонии вручения Берберовой третьей почетной докторской степени. Йельский университет, май 1992 г. Справа – Мурл Баркер. Фото: Ronald Miller

Площадь Нины Берберовой. Арль. Фото: Ирина Винокурова

Улица Нины Берберовой. Булонь-Бийанкур. Фото: Lison Dubreuil

Часть II

Глава 1
«Курсив мой»: к истории написания, публикации и рецепции

Берберова, как известно, была недовольна, когда «Курсив мой» называли мемуарами. Она настаивала на том, что ее книга – автобиография, и не просто настаивала, но делала все от нее зависящее, чтобы закрепить в читательском сознании именно это жанровое определение. Слово «автобиография» выносится в подзаголовок «Курсива», в первой же фразе первой главы еще раз говорится, что «эта книга – не воспоминания», подробно объясняется, в чем состоит разница между двумя жанрами [Берберова 1983, 2: 28].

К разговору об автобиографиях, и чужих, и собственной, Берберова будет еще не раз возвращаться в «Курсиве». Она обсуждает, в частности, ряд «русских автобиографий», написанных такими непохожими друг на друга авторами, как Н. А. Бердяев, П. Д. Боборыкин, А. Белый, Ф. А. Степун, «фрейлина царицы», В. В. Набоков, а также другими, поименно не названными писателями-эмигрантами. Каждый из этих трудов Берберова сопровождает язвительным комментарием, а потом восклицает как бы в затруднении от избытка: «Выбор велик. Кого выбрать примером? У кого мне учиться? И вот я отвожу всех, прежде меня писавших, никого не помню, никого не приглашаю стоять за моим плечом…» [Там же: 441].

Действительно, никто из перечисленных не был выбран Берберовой в качестве «примера», хотя это, разумеется, не означает, что никакие примеры были ей в принципе не нужны. Но критика, похоже, именно так и расценила эти слова, а главное, приняла их на веру и дальнейших разысканий на этот счет не проводила.

Между тем пример у Берберовой, безусловно, имелся, но был выбран ею не среди русских, а среди французских автобиографий, хотя на первых же страницах «Курсива» она дает отвод и всем французам скопом: «Освобождать себя от последствий буржуазного воспитания (тяжелая задача, которой занимаются вот уже пятьдесят лет во Франции Луи Арагон и Жан-Поль Сартр) мне было не нужно…» [Берберова 1983, 1: 12].

Однако, упоминая Арагона и Сартра, Берберова почему-то умалчивает о еще одном авторе знаменитой автобиографической прозы – Симоне де Бовуар, о которой, казалось бы, ей естественно вспомнить здесь в первую очередь. И потому, что в период работы над «Курсивом» (1960–1966) автобиографические книги де Бовуар – «Воспоминания благовоспитанной девицы» (1958), «Зрелость» (1960) и «Сила обстоятельств» (1963) – были у всех на слуху, причем не только в Европе, но и в Америке. И потому, что опыт де Бовуар прямо пересекался с ее собственным опытом: они обе были профессиональными писательницами, обе были связаны с крупнейшими литераторами своего времени, обе находились в Париже в одни и те же годы, включая годы немецкой оккупации.

Но этими самоочевидными фактами дело не ограничивается. Сопоставление «Курсива» с автобиографической прозой де Бовуар обнаруживает множество других пересечений, большинство из которых не может быть списано на простую случайность. Налицо напряженный диалог с де Бовуар, идущий на всем пространстве «Курсива», хотя афишировать этот диалог Берберова отнюдь не стремится. Впрочем, иной реакции ждать было бы наивно. Ведь один из главных лейтмотивов «Курсива» как раз в том и состоит, что за всю жизнь не нашлось никого, на кого она «смогла бы опереться» [Там же: 2]. Это утверждение включает в себя и ответ на вопрос о литературных предшественниках.

Диалог с де Бовуар выходит на поверхность только на самых последних страницах книги, там, где Берберова пишет о своей поездке в Париж летом 1965 года. Приехав на несколько недель из Америки, она бродит по знакомому и когда-то любимому городу, едет «на старые места», возвращается «снова и снова на тот бульвар, что ведет от Обсерватории к вокзалу Монпарнаса», заходит в кафе, в одном из которых встречает де Бовуар:

Я заказываю еду и сижу, и смотрю, и слушаю, что происходит вокруг. И как глаза иногда, приглядевшись к темноте, начинают узнавать предметы, так моя память, медленно, ощупью, кружа вокруг сидящей в углу женщины, вдруг узнает ее. Это – Симон де Бовуар. Я увидела ее в первый раз в 1943–44 годах – веселую, оживленную, молодую. Она шла по улице, качая широкими бедрами, гладко причесанная, с глазами, светящимися жизнью и мыслью. И вот прошло двадцать два года, и я не сразу узнала ее. Толстыми неловкими пальцами она играла сломанным замком своей старой сумки, наклоненное лицо казалось упавшим, оно было как бы без глаз – заплывшее, мрачное, с тяжелыми щеками и опухшими веками. В третьем томе своих воспоминаний она писала о своей внешности. Как жестоко говорила она о себе! Вся книга полна больницами, операциями, ужасом перед старостью и смертью; она пишет о давлении крови (своем и Сартра), о близком сердечном припадке. <…> Когда я пришла, они кончали обедать. Когда я уходила, они все еще сидели. Может быть, они ждали Годо? [Берберова 1983, 2: 617–618].

Надо сказать, что описанная сцена всегда вызывала у меня подозрение. Уж больно удачное получилось совпадение: немолодая женщина, сидящая со своей спутницей в полумраке кафе, оказалась именно де Бовуар, и Берберова, пусть не сразу, но узнала ее… А потому, оказавшись в архиве Берберовой в библиотеке Бейнеке, я решила проверить эту догадку, заглянув в ее дневник 1965 года. Дневник за этот год Берберова сохранила далеко не полностью, но записи, относящиеся к летней поездке в Европу, как раз были целы. Среди этих записей нашлась и запись от 1 июля, явно имеющая отношение к делу: «В 11.30 на Монпарнасе и St. Germain. Долго ходила. Рылась в книжных магазинах. <…> Все как было, только толпы больше. Во “Флоре” – ждут Годо»397397
  Nina Berberova Papers. B. 50. F. 1144.


[Закрыть].

«Флора», как известно, была любимым кафе де Бовуар, так что Берберова пришла туда с вполне конкретной целью. Но знаменитой писательницы в тот момент там, видимо, не было, иначе Берберова непременно отметила бы этот факт в дневнике, в котором подобные вещи отмечала особенно тщательно. Неслучайно описание внешности де Бовуар («наклоненное лицо казалось упавшим, оно было как бы без глаз – заплывшее, мрачное, с тяжелыми щеками и опухшими веками…») Берберовой пришлось взять из третьего тома ее мемуаров, почти буквально повторяя слова самого автора: «Я ненавижу свое отражение: над глазами нависло, под глазами – мешки, лицо располнело, а этот печальный вид, который придают морщины вокруг губ!..» [Бовуар 2008: 490].

Подобная «беллетризация» повествования – обычное дело в автобиографической прозе, но мотивы у каждого автора, разумеется, разные. В этом конкретном случае мотивы Берберовой достаточно сложны.

С одной стороны, для нее были крайне существенны те коннотации, которые вызывало в читательском сознании само имя Симоны де Бовуар. Три тома ее автобиографической прозы, а также знаменитая работа «Второй пол» (1949) поднимали именно ту проблему, которую Берберова поднимает в «Курсиве»: проблему самореализации творческой женщины – как в профессиональном, так и в личном плане. Упоминание де Бовуар давало Берберовой возможность поместить свою автобиографию в определенный литературный контекст и тем самым вручить читателю ключ к этой книге.

Однако у нее была и вторая, не менее важная задача: увести от разговоров о влияниях и сходстве, неизбежно возникающих в таких ситуациях. Совместить эти две во многом противоположные цели ей позволил остроумный, очень точно рассчитанный ход – сосредоточить внимание на третьем томе мемуаров де Бовуар. Эту книгу Берберова подробно разбирает в «Курсиве», не скупясь на обильные цитаты:

Сейчас она [де Бовуар. – И. В.] стала равнодушна к путешествиям, признается, что иногда н е н а в и д и т к р а с о т у. «Все равно я скоро буду лежать в могиле»… «Смерть стоит между мной и миром». «Смерть уже, собственно, началась», «…Вихрь несет меня к могиле, и я стараюсь не думать». «Может быть, покончить с собой, чтобы только не ждать?»… А где же молодые? «Молодые отнимают у меня мир», – признается она. Затем перечисляет, чего не будет: nevermore относится к лыжам, ночевкам на сене, любовникам… [Берберова 1983, 2: 619].

Свою сосредоточенность на «Силе обстоятельств» Берберова мотивирует тем, что этот том был прочитан последним («…ее книги всегда были моим чтением, и третий том ее мемуаров только что окончен мною…»), но это, похоже, только часть правды. Другая часть правды заключается в том, что «Сила обстоятельств» давала возможность сопоставить ее с «Курсивом» практически без риска навести на мысль о каком-либо сходстве. Ведь, на первый взгляд, эти два текста как раз разительно несхожи. Спад морального и физического состояния, о котором де Бовуар столь откровенно рассказала в «Силе обстоятельств» и который Берберова столь охотно живописует в «Курсиве», прямо контрастирует с ее собственным самоощущением, описанным в книге не менее детально. Вот она выходит из ресторана, где продолжает мрачно сидеть де Бовуар, не спеша идет по вечернему Парижу:

Свежий вечер, огни, гудки автомобилей, неоновые миганья, притаившийся под зеленью деревьев Бальзак Родена. Куда, куда я иду? Не все ли равно: раз у меня есть в мире место, не все ли равно, каким путем я дойду, или доеду, или долечу до него? Так или иначе я доберусь до него. Оно меня ждет. И глядя вперед, и глядя назад, я представила себе то, что меня ждет через две недели: огромный стол у широкого окна, заваленный бумагами, полки книг, отточенные карандаши и тишина… И вдруг – шаги и колокольчик. И милые мне молодые, умные лица. Красивые, потому что молодые и умные – всегда красивые. Какое мне дело, что я старею? Лишь бы они оставались молодыми – и они останутся: я не увижу их старыми. Друзья. Книги. Бумаги. Письма со штампами Калифорнии, Австралии, Швеции… Моя жизнь ждет меня там, в университетском городке, спазма счастья перехватывает мне горло… <…> Я иду, иду. Спазма счастья не покидает меня, пока я обхожу Люксембургский сад. Вот здесь когда-то П. П. Муратов уговаривал меня бросить писать по-русски и скорее научиться писать на любом другом языке, потому что… не помню сейчас его доводов, впрочем, о них нетрудно догадаться. Вот здесь я жадно ждала кого-то, с кем потом целовалась под темными деревьями. Жадно ждала. Жадно думала. И теперь жадно собираюсь домой. Это все та же самая моя жадность, какая была во мне тридцать, сорок, пятьдесят лет тому назад. Она не изменилась, не износилась. Она не истрепалась. Она еще в целости, как и я [Там же: 619–621].

Избегая прямых сопоставлений, Берберова тщательно выстраивает ряд параллелей, явно надеясь, что читатель «Курсива» сделает выводы сам. И если в случае Бовуар речь идет об устрашающих переменах, произошедших за двадцать два года, то в случае Берберовой все обстоит по-другому. Не двадцать, а «тридцать, сорок, пятьдесят лет» оказались не властны над ее энергией и жадностью до жизни – работы, путешествий, общения с друзьями, в том числе молодыми…398398
  Этот ряд параллелей столь же естественно распространялся на внешность и состояние здоровья. Будучи старше де Бовуар на семь лет, Берберова выглядела в середине 1960-х годов исключительно моложаво, о чем свидетельствуют воспоминания современников. Да и здоровье Берберовой, в отличие от де Бовуар, было в полном порядке, о чем она неоднократно сообщает читателю. То же подтверждает и ее дневник, куда Берберова регулярно заносила информацию о давлении и анализах крови, а также весе и объеме талии (неизменно идеальных).


[Закрыть]

И все же Берберова не просто констатирует данное положение вещей, но пытается найти для него объяснение. Ироническая реплика, обращенная к де Бовуар и ее спутникам: «Может быть, они ждали Годо?» – представляется ключевой. Ведь сама Берберова как раз не ждала Годо. «Не ожидая Годо» – именно так называется седьмая и последняя глава «Курсива».

В первом, англо-американском издании книги («The Italics Are Mine», 1969) эта реплика остается без примечания, но в последующих, русских изданиях «Курсива» Берберова считает нужным пояснить: «“В ожидании Годо”, пьеса Беккета, в которой Годо так никогда и не приходит» [Там же: 619]. Это примечание, несомненно, полезно, но явно недостаточно для уяснения сути дела. Помимо хотя бы самого общего представления о пьесе Беккета важно знать то, что пишет о ней де Бовуар. А она как раз пишет о ней в той же «Силе обстоятельств»:

Я посмотрела «В ожидании Годо». У меня вызывают недоверие пьесы, которые в виде символов представляют человеческий удел в целом; но я восхищалась тем, как Беккет сумел покорить нас, попросту изобразив то неутомимое терпение, которое, вопреки всему, удерживает на Земле наш род и каждого из нас в отдельности. Я была одним из исполнителей драмы, а моим партнером был автор. В то время как мы ожидали – чего? – он говорил, я слушала: моим присутствием и его голосом поддерживалась бесполезная и необходимая надежда [Бовуар 2008: 226].

Как видим, де Бовуар непосредственно идентифицирует себя с героями Беккета, и подобная самоидентификация выглядит несколько парадоксальной в устах родоначальницы экзистенциализма, осуждающей пассивность и упирающей на важность индивидуального действия. Этот парадокс может быть истолкован по-разному, но Берберова трактует его как признание де Бовуар своей собственной слабости, своей собственной неспособности сделать необходимый выбор. Сама Берберова такой выбор сделать сумела, о чем и рассказала в главе «Не ожидая Годо».

В этой главе говорится о крайне непростых обстоятельствах (материальных, духовных и личных), в которых Берберова оказалась в послевоенном Париже, а также о «самом важном, самом осмысленном и самом трудном сознательном выборе», сделанном ею в жизни. Этот выбор заключался в решении уехать из Франции в США, и хотя он казался крайне рискованным, он обернулся в конечном счете безусловной победой.

И все же напряженное вчитывание в литературный и жизненный текст де Бовуар дало Берберовой не только повод для сарказма по поводу «ожидания Годо». Прежде всего оно дало ей метафору, позволившую сформулировать суть собственного характера. Ведь этой фразой, как читатель выясняет на последней странице «Курсива», Берберова определяет смысл не только одной заключительной главы, но и книги в целом – повести о том, как она «н е ж д а л а Г о д о» [Берберова 1983, 2: 626]399399
  Эта метафора окажется настолько удачной, что ее с энтузиазмом возьмут на вооружение те, кто впоследствии будет писать о Берберовой. См., например, материал, подготовленный И. Толстым для радио «Свобода» и озаглавленный: «“Не ждавшая Годо”: К столетию со дня рождения Нины Берберовой» (2001. 14 окт.). В статье А. Немзера «Быть вместе и уцелеть: Сто лет назад родилась Нина Берберова», в свою очередь, использована та же фраза: «Берберова верила… надо жить. Жить, а не ждать сомнительного беккетовского Годо…» (Время новостей. 2001. 8 авг. № 141).


[Закрыть].

Но перекличка между «Курсивом» и «Силой обстоятельств» вовсе не сводится только к этому эпизоду. Можно обнаружить и ряд других совпадений, порой весьма красноречивых. «Нет, я не только не страдала из-за принадлежности к женскому полу, а скорее соединяла, начиная с двадцати лет, преимущества двух полов. После выхода “Гостьи” мое окружение относилось ко мне и как к писателю, и как к женщине, особенно это было заметно в Америке…» – пишет де Бовуар в «Силе обстоятельств» [Бовуар 2008: 143]. А вот – для сравнения – пассаж из «Курсива»:

…я никогда не страдала от того, что родилась женщиной. <…> Вместе с тем, у меня было очень многое, что есть у мужчин, – но я не культивировала этого, может быть, подсознательно боясь утери женственности. Была выносливость физическая и эмоциональная, была профессия, денежная независимость, был успех, инициатива и свобода в любви и дружбе, умение выбирать [Берберова 1983, 2: 519–520].

Правда, в «Курсиве» эти признания подаются как дневниковая запись 1946 года, сделанная за много лет до того, как были опубликованы не только «Сила обстоятельств», но и первые два тома автобиографической прозы де Бовуар, где уже не раз говорилось о том же секрете жизненного успеха: сочетании «преимуществ двух полов»400400
  См., к примеру, «Воспоминания благовоспитанной девицы»: «Я, конечно, отнюдь не сожалела о том, что я женщина; напротив, я получала от этого огромное удовлетворение. <…> Это придавало моим успехам особенный блеск по сравнению с достижениями мужского пола: мне достаточно было не отставать от них, чтобы чувствовать себя исключительной. <…> Тем не менее я не отрекалась от своей женственности. <…> Мне хотелось верить, что я соединила в себе “женское сердце и мужской ум”…» [Бовуар 2004: 382–384].


[Закрыть]. Собственно, об этом де Бовуар писала уже в знаменитой книге «Второй пол» (1949), которую – получалось – Берберова также сумела опередить почти на три года… Однако ее ссылка на давнюю дневниковую запись – скорее всего, литературный прием. Дневник за этот год в архиве Берберовой не сохранился, а потому допустимо предположить, что эти строки были написаны ею не в 1946 году, а почти на двадцать лет позднее, в процессе работы над последними главами «Курсива».

Это, разумеется, не означает, что перечисленные свойства – «физическую выносливость, эмоциональную силу, денежную независимость, успех, инициативу и свободу в любви и дружбе, умение выбирать» – Берберова приписала себе задним числом. Нет сомнений, что всеми этими качествами она обладала, и обладала в избытке, – о том свидетельствуют ее поступки, книги, письма, дневники. И все же, чтобы осознать свой собственный опыт и облечь его в слова, Берберовой, очевидно, была нужна подсказка де Бовуар.

Такого рода подсказки Берберова находит не только в «Силе обстоятельств», но и в двух предыдущих томах автобиографической прозы де Бовуар: «Воспоминаниях благовоспитанной девицы» и «Зрелости». Похоже, что эти два тома сыграли в судьбе Берберовой еще более значительную роль. Нельзя исключить, что именно они подсказали ей саму идею «Курсива», работа над которым положила конец затяжному творческому кризису. Этот кризис длился почти десять лет, с момента переезда в Америку.

С 1950-го по 1960-й Берберова практически не пишет ничего «художественного», за исключением десятка стихотворений, четырех рассказов и нескольких коротких мемуарных эссе. Разумеется, это было вызвано многими причинами, в том числе ее неукрепленностью в американской жизни: трудностями с английским, чередой отнимающих нервы и силы случайных работ, постоянным страхом остаться без заработка… Однако в письмах ближайшим друзьям Берберова выдвигает другое объяснение. А именно то, что ей стало неинтересно работать для русских читателей («из новых, конечно, старых вовсе больше нет») и что «невозможно писать, зная, что прочтут сто или тысяча человек»401401
  Письмо Борису Зайцеву от 19 июня 1955 года // Boris Konstantinovich Zaitsev Papers. B. 1.


[Закрыть]. Получалось, что дело упиралось в поиски темы, способной заинтересовать американскую аудиторию, и в этом смысле опыт де Бовуар мог оказаться весьма кстати.

«Воспоминания благовоспитанной девицы» (1958), сразу ставшие бестселлером во Франции, были немедленно переведены на английский и уже через год вышли в США, где разошлись с огромным успехом. Этот успех свидетельствовал не только о популярности самой де Бовуар, но и о бурно растущем интересе к «женскому вопросу», и – как следствие – к написанным женщинами автобиографиям. Книг такого рода на рынке было еще очень мало, а у Берберовой, несомненно, имелось, что о себе рассказать.

Американским читателям «Воспоминаний благовоспитанной девицы» особенно нравилось то, что, в отличие от уже существовавших женских автобиографий, история де Бовуар была историей не поражения, но безусловного триумфа. А обстоятельства Берберовой сложились к тому времени так, что и это условие читательского успеха теперь, в свою очередь, могло быть соблюдено.

Первый том автобиографической прозы де Бовуар подоспел как раз в тот момент, когда в судьбе самой Берберовой наметился новый и очень важный поворот: летом 1958 года, как уже говорилось, ей предложили место преподавателя на славянской кафедре Йельского университета. Позиция в Йеле, в одном из старейших и самых престижных американских университетов, давала Берберовой возможность по-новому взглянуть на свой жизненный путь, представший теперь как медленный, трудный – и все же неуклонный – путь наверх.

С каждым следующим семестром Берберова чувствует себя в Йеле все более уверенно, ее положение укрепляется там все больше. К лету 1960 года оно становится настолько стабильным, что Берберова решает себе позволить – в первый раз с момента приезда в Америку – поехать в Европу. На пути обратно, как Берберова сообщает читателю, у нее возникает идея «Курсива», но что именно способствовало возникновению этого замысла, она не уточняет.

Похоже, что Берберову подтолкнуло сообщение о скором появлении книги «Зрелость», второго тома автобиографической прозы де Бовуар, которое вызвало во Франции неслыханный ажиотаж. Еще до выхода книги в свет было распродано по предварительной подписке сорок пять тысяч экземпляров, в первую неделю после ее появления в магазинах было куплено еще двадцать пять тысяч, так что издательство решило срочно допечатать тираж, в сумме превысивший двести тысяч [Bair 1990: 485]. Первую волну этого ажиотажа Берберова могла лично наблюдать в Париже, и это, возможно, дало ей дополнительный стимул немедленно взяться за собственную книгу по возвращении в Йель.

Вопрос об общей композиции «Курсива» был, видимо, решен достаточно быстро и тоже не без помощи де Бовуар. Ее опыт убедительно доказывал, что хронологический принцип изложения событий отнюдь не стал анахронизмом и отлично работает в жанре автобиографии. Именно этот принцип использует Берберова в «Курсиве», на первой же странице уведомляя читателя, что она собирается рассказать свою «жизнь в хронологическом порядке» [Берберова 1983, 1: 7]. И хотя она позволяет себе постоянно отступать от хронологии, она покрывает в «Курсиве» все те же жизненные этапы (детство, юность, зрелые годы), что и де Бовуар в трех томах своих мемуаров. Правда, она движется в многократно ускоренном темпе. И если «Воспоминания благовоспитанной девицы» занимают триста пятьдесят страниц, то Берберова умещает тот же жизненный отрезок (двадцать один год) в сто пятьдесят, составляющие две первые главы «Курсива».

Разумеется, эти главы «Курсива» и «Воспоминания благовоспитанной девицы» различаются не только своим объемом, но также «временем и местом»: Берберова пишет о 1910-х годах в России, де Бовуар – о 1920-х во Франции. Однако тем примечательней ряд совпадений, который можно обнаружить в них на уровне сюжета. Этот ряд включает в себя выбор будущей профессии, сделанный в очень юном возрасте, крайне сложные отношения с матерью, а также сильнейшую привязанность к рано умершей подруге. Именно эти сюжетные моменты были важнейшими в книге де Бовуар, во многом определившими ее значение и новизну.

Выбор будущей профессии был ключевым для обрисовки характера женщины, не желающей ограничивать себя традиционными ролями жены и матери: «Перспектива иметь профессию радовала меня куда больше, чем идея замужества, – пишет де Бовуар. – Ведь есть же на Земле люди, которые что-то делают; я тоже буду делать. Что именно, я точно не знала. Астрономия, археология, палеонтология возбуждали поочередно мой интерес; кроме того, я смутно надеялась, что буду писать…» [Бовуар 2004: 132–133, 181]. Аналогичную историю читатель находит в «Курсиве», хотя, в отличие от де Бовуар, решившей стать «писателем» к пятнадцати годам, Берберова принимает такое решение существенно раньше:

Мне было десять лет, когда мне в голову пришла странная мысль о необходимости скорейшим образом выбрать себе профессию. <…> И вот я написала на листе бумаги длинный список всевозможных занятий, совершенно не принимая во внимание того обстоятельства, что я не мальчик, а девочка, и что, значит, такие профессии, как пожарный и почтальон, собственно, должны были быть исключены. Между пожарным и почтальоном, среди сорока возможностей, была и профессия писателя… [Берберова 1983, 1: 21].

На этой профессии Берберова, в свою очередь, останавливает выбор: «…в десять лет я играла в игры, норовила увильнуть от приготовления уроков, стояла в углу, колупая штукатурку, – словом, была такой же, как и все дети, но рядом с этим жила постоянная мысль: я – поэт, я буду поэтом…» [Там же: 21–22].

Другая сюжетная линия «Воспоминаний благовоспитанной девицы», к которой в «Курсиве» имеется прямая параллель, – это рано возникший протест против матери, принявший форму постоянного конфликта. Де Бовуар чрезвычайно подробно и откровенно рассказывает, как ее детская привязанность к матери сменяется отчуждением, а затем самым резким отталкиванием, и в столь же «неканонических» чувствах, но только присущих ей как бы прямо с рождения, признается Берберова в «Курсиве»: