Текст книги "Не в добрый час. Повесть"

Глава 3

Первое, что сделал Яр, въехав в город – заклеил камеру и микрофон – не оставлять следов, не проявляться, исчезнуть в карельских зарослях, и даже если выползать на питерские улицы погреться, то делать это незаметно.

Квартирная дверь-броня охраняла тишину и пыль. Яр пересмотрел вещи, отправил заказчику последний архитектурный проект в преддверии долгого отпуска, принял таблетки, о которых вспоминал через день. Несколько раз в раздумье застыл перед открытым и пустым холодильником, промаялся всю ночь от бессонницы, допил остатки соседского самогона и под утро вышел из дома. По первоначальному плану путь пролегал до излюбленной и надежно круглосуточной шавермы. Но зевающий золотозубый узбек на кассе Яру был противен как немытый общепитовский стол, и вопреки здравому смыслу и лени заказ был забран с собой. Заманила набережная. Всегда рядом с парапетами рыбаки, попахивает по-балтийски слабым морским рассолом и рыбой от шевелящихся пакетов. Что здесь ловить? Двухголовую мелюзгу, которой даже кошка побрезгует? После перекуса, Яр перебрался на левый берег, и дальше ноги понесли туда, где горел зеленый сигнал светофора. Красный когда-то толкал к поцелую, когда-то давно, когда было с кем. Будто в другой жизни. Весна отсыпала несколько жарких дней, воздух пропитался запахами водорослей и свежей травы. Бледное, как рыбье брюхо, небо набрякло над головой. Яр не спеша прогуливался под балконами вдоль колонн, скульптур, барельефов, апсид – всего того, что нарочито выпирало из плоскости и подчеркивало искусственность города, навязчиво симметричного, все подчиняющего своему гипнотическому ритму. Яр вглядывался в детали, запоминая, решая, что забрать с собой, а что оставить.

Город ночью лихорадит огнями, под утро он раскрывается и несколько часов расслабленно подставляется небу при любой погоде, ворочается в мягких тенях, в скромном солнце. Потом снова нарастает моторный гул, суетятся людишки, и город напрягается улицами, проспектами, проводами и даже реками. Сжимает зубы сведенный мост, весь в клепках, словно на нем шрифтом Брайля оставили послание. Только поди его прочитай! Будто и вправду город не люди строили, а гиганты. И послания оставляли не людям, а себеподобным. Нет, все здесь лабиринт, головоломка, придуманная кем-то когда-то давно. Все эти тайные знаки, аллегории о чем-то умалчивают. Присмотрись внимательнее – все увидишь, ничего не поймешь. Только тревога заворочается. А городу того и надо. Свести человека с ума, запугать, подчинить. Даже дышать заставит в ритме своих колонн и решеток, сердце будет биться в такт ступеням.

Яр спустился к набережной, зачерпнул невской воды, холодной, грязной. Вытер руки о штаны, сам себе удивился: зачем полез? Окна таращились на Неву, все подмечали. Чтобы в этом городе быть незаметным, нужно серое пальто носить, а не хаки. Яр вперился в любопытные окна. Голова кружилась от недосыпа, усталости и алкоголя, город начинал разгоняться в предвкушении нового рабочего дня. Яр закрыл глаза, и в ушах зашумело, заговорило:

«Стой-постой, руки по сторонам раскинь, руки-реки вправо-влево, Большой да Малой Невой разбегаются, голову запрокинь, в небеса смотрись. Волосами ввысь, корнями в землю».

Яр привык слушать внутренний голос, другие, внешние, к нему обращались нечасто. Работа удаленная, все вопросы решались в переписке, семьи не завел, женщины с некоторых пор одноразовые, разговаривать с ними особо не о чем. Да и стыдно. Друзья разве что, так у всех дети, жены, родители… Друзей голоса обращались к Яру время от времени. А внутренний был собеседником постоянным. Ему Яр привык отвечать.

– Где здесь земля? А? Все в асфальте и граните. К черту это!

Еще полчаса петлял дворами и переулками, остановился завязать шнурок и взглядом зацепился за орнамент на доме: из шестиконечной звезды Давида вылезала голова Пана, рогами топорщилась, лукавила, между щечками-яблочками расплывалась улыбочкой. Яр сплюнул.

– Все здесь так.

Почти протрезвев, он приплелся домой и рухнул на развороченную постель. Голос его больше не беспокоил, забрал сон. Виделось огромное, густющее ночное небо с шляпками гвоздей. Кругом стоял лес, и в этом лесу Яр был елью. Вырос до звёзд, в небо уперся, поднатужился, напрягся плечами – вот-вот колпак стеклянный пойдет трещинами, захрустит, рассыплется. Яр машет ветвями-руками и обещает всему вокруг: «Сброшу его, куски в воде утоплю – русалкам на забаву, чтобы мусором не лежали. Лес чистоту любит. Лес свободу любит». Проснулся, вскочил, руки-ноги осмотрел: не выросла ли где кора? Нет, показалось.

На другой день, выспавшись и завершив приготовления, Яр был готов отправиться в деревню. Оставалось только одно незавершенное дело, маячил один старый гештальт, как выражалась его бывшая девушка. Пять лет, как расстались, а голос Марины звучал в голове, давал советы, спорил с Яром. Девушка училась на факультете психологии, и последний год их с Яром совместной жизни напоминал сплошной, без пауз и передышек, сеанс психотерапии. Яр не единожды пожалел, что обмолвился о голосах. Девушка упражнялась в профессии, но в итоге ушла.

Мариной хотелось хвастаться. Тонкокостная, фарфоровая стать. Дитя города, как и все в нем, стремится макушкой к солнцу, вытягивается. Звенит цепочками, браслетами, серьгами – всеми этими женски-звонкими мелочами, гипнотическими, уводящими внимание от главного. Город в вензелях и волютах для нее – витрина, удачная подсветка, единственно возможная среда. И каждый раз, создавая архитектурный проект, Яр думал о том, как на его фоне цокает каблуками любимая. Не поранится ли ее тень, поправляющая прядь, о штукатурку? Не слишком ли агрессивная, не слишком ли выпирает?

Марина вся – фактура – частая штриховка бровей, ресниц, челки. Вся излом: изгиб брови, угол скулы, вылет ключицы, волна бедра. Силуэт, проверяющий собой качество создаваемого объекта, его эстетическую ценность. Цветущая сложность во всей своей красоте. И несмотря на свою необычайность совершенно буднично стала предателем: любовь к Яру уступила место любви к преподавателю.

Но измена еще полбеды. Марина стала предателем даже не потому, что ушла. Сколько таких было до и после? Предательство было в том, что слишком уж глубоко была она посвящена в то, что происходило в жизни Яра, ей доступно было все. Яр рассказывал ей, что думал, чувствовал и слышал, и почти поверил, что она и сама слышит. Казалось, что Марина все понимает, но нет. Она пыталась понять то, о чем ей говорил Яр, как специалист, пыталась уместить услышанное в рамки диагноза, определить патологией. Понять Яра не стремилась. Он превратился в подопытного, в любимую тему для разговоров с преподавателями и коллегами. Уходя, Марина забрала и часть голосов – в статистику, в анализ. А этого Яр никак простить не мог. Теперь девушка время от времени звонила, навещала Яра, изводила вниманием исследователя к открытию. Назначала таблетки. Некоторые даже на время помогали.

Яр набрал номер. Знал цифры наизусть – самое главное нужно держать в голове, на случай если потеряешь телефон. Абонент не ответил. И сразу перезванивать, как обычно, не стал.

Яр носил в машину коробки, перепроверял, все ли выключено-закрыто – все делал медленно, с усилием, будто и впрямь деревом стал, корни из земли вырывал. В новую жизнь вход не из легких.

Глава 4

Чем дальше отъезжал от города, тем довольнее становился, тем легче дышалось. Чувствовал, как путы рвались, как захватывало любопытство, как бодрил вызов себе самому. Проверить себя на прочность, отказаться от города, вырвать себе свободу, оставить прошлое. Карельские лбы с обочиной бодались, гранитами подпирали дорогу. Точно великан камни разбрасывал, как Мальчик– с-пальчик в сказке, помечавший обратный путь, чтобы не заблудиться. Вышел ли великан из леса или остался в нем, мхами да лишайниками был съеден, корнями в землю втянут, болотами высосан? Можно было бы пойти его поискать, только разве выходишь эти леса? В таких дебрях ни варежку, ни великана не сыщешь.

Яр въехал в лес, в раскачку по сопкам, ямам, кочкам, пробрался дальше прошлого – если дорогой пользоваться, она на дорогу становится похожей: «Живите в доме и не рухнет он». Вышел из машины, дверью хлопнул, музыку погромче сделал. Тишину не стал охранять, слишком ее много здесь, слишком выжидающая, хищная. От нее бы наоборот спрятаться, защититься. Пересел на квадроцикл, оставленный неподалеку, на нем почти до самого дома дорулил. Яр разгрузил пожитки, снёс поближе к крыльцу, снял замок с двери, на пороге помедлил. Стыдом подпаливало, будто без спроса в чужое жилище лезешь при хозяине.

– Ну здравствуй, дом.

Изба не ответила. Даже доски не отозвались, под ногами не скрипнули.

Яр перетащил коробки под крышу, осмотрелся и во дворе поставил палатку, на прежнем месте разложил костер. Всю ночь следил за тенями, прислушивался, мял листы полыни, вдыхал, тянул терпкую горечь. К утру кончики пальцев пожелтели от сока. Ни зверь, ни человек, ни птица на огонь не пришли, знакомиться не стали. Будто один Яр предстоял лесу, и не было никого на земле кроме. И стало спокойно и радостно. Наконец нашел себе место, и не зря одежда вся цвета хаки; в городе от нее толку нет, человеком-невидимкой не сделает, а здесь как нельзя кстати. И словно постапокалипсис случился, и выживай как хочешь, надейся только на себя. Вот оно, настоящее. Человек и мир – ничего лишнего.

Птичий грай разбудил к полудню. Для начала взялся Яр за дом. Подбить, подколотить, стекла вставить, мусор вынести, паутину поснимать. На следующую ночь переехал внутрь. Долго ворочался в спальнике на полу без сна – запах старого сруба смущал, печь холодная открытой пастью, без заслонки, зевала, гарью скалилась. Яр съездил за материалами для кровли, досок привез. На другую ночь попривык, притерпелся, и дом смирился, начал бока да крышу подставлять – пускай человек раны заштопывает, раз уж, паразит, завелся. И потекли дни в работе, только мозоли на ладонях Яровых грубели —учился строить не на экране, не на бумаге, а во плоти, в бревенчатом весе, в брусках занозистых, гвоздях и саморезах. От прежней жизни остались только сны о Марине. И то такое кино под веками показывали все реже.

Солнце выкатывалось над лесом, над дорогой заросшей, день ото дня становилось теплее, распускалась черемуха, и ветром насылало на дом облако приторное. Месяц май – месяц рай. Месяц свободы.

С Микоем Яр не виделся, иногда замечал следы копыт на тропинке, иногда – дым из трубы. Только это и напоминало о том, что есть еще кто-то помимо Яра, ходят еще человеки по земле, не все вымерли. И лишь коты бесхвостые наведывались банки из-под тушенки вылизывать, гостили на еще дырявой крыше сарая под царь-елкой во дворе.

А всюду лес. Воздух – дышать-не выдышать, сосны да ели лапами шумели, переговаривались. Нет, не слышал в первое время Яр голосов, а лишь тишину. Птиц понимать учился, счастлив был одиночеству. И даже борода стала быстрее расти. Стал Яр внимательно вслушиваться в мир – от земли до неба все заговорило. Слушал, как шлепало что-то вечерами в тумане, как гудела жизнь в стволах – только ухо прислони, и все услышишь: как бродят соки в дереве, как уверенно идут по жилам. Лес говорит. Даже тишиной говорит. Нет в природе молчания. Яр думал, что спрячется от города, говора, гордости. От шума и скорости спрячется, сквозняк на ветер поменяет. Поначалу деревня казалась раем: дети под окнами не играют, собаки не лают, и даже вороны – молчок. И только кукушка кукует, что лет впереди еще много – так много, что считать устанешь. Но прошел месяц уединения, и рот переполнился словами, которые некому было высказать и неоткуда было взять чужих слов, смыкался мир молчанием, и стало пусто, словно выдуло все.

На крыльце тепло повадилась змея впитывать. Яру такое соседство не понравилось. Утром вышел, чуть не наступил на тугое, узорчатое тело. Топнул по порогу, змея швырнулась, цапнула в ногу, и окатило жаром.

Яр проглотил аспирин, укус замотал, воды напился. Сердце буксовало, одышка мучила, и страх потихоньку заползал через пару ранок на щиколотке, по нутру расходился. Когда-то с друзьями-выживальщиками и страйкболистами делали схроны, разбирались в видах разгрузочных рюкзаков, все знали про трекинговые ботинки и на Али-Экспрессе заказывали фонари, что джедайский меч – хоть кратеры на Луне освещай. Но в жизни в лесу это никак не могло пригодиться. Вот укусила змея – и всё. Рассыпался весь, как разваренная картофелина. Вдох-выдох. Яр вышел на улицу, закружилась над ним ель, закаруселила. Как во сне, корой руки обрастают, волосы дыбарём встают, иглами ежовыми топорщатся. Вдох-выдох. Медленно двинул Яр к дороге.

Шумело в ушах, шумел лес, морочьем расплясались вокруг цветные пятна. Солнце, садясь, слепило. Яр шатко остановился, зажмурился, и закружилась голова, открыл глаза, и резью вошел в них мир, солнце вычернелось. Куда идти – непонятно. Боднуло что-то в ногу, прижалось, затарахтело. Кошка микоевская, бесхвостая, отбегает на полметра, и вновь возвращается, мордой тычется. Так и вела всю дорогу, к стариковскому дому подталкивала. Облокотился Яр на забор, повалил его, и сам упал:

– Дед Микой, помоги! Меня змея укусила, лихорадит теперь. Думал, само пройдет, так нет. Таблетки не спасают, худо мне, как бы не сдохнуть.

– Что ж сразу-то не пришел? Вона как тебя лихоманка бьет, аж пот сыплет. Подымайся, пойдем в дом. Тяжелый ты какой, кряжий, как пень еловый.

Окатило новой волной жаркого озноба, изба перевернулась, рассыпалась на куски, треснула досками: то ли потолок, то ли половицы. Что-то шипело, трещал огонь, Яр одеревенел, рассохся и снова обмяк, открыл глаза. Дед прошел по нему веником сухой травы, кинул ее в печь, затем бубнил что-то в трубу самовара, глядела из угла икона среди травяных скруток. И все затихло. Смерклось все. Снился сон, гудел голосом в ушах:

«Будешь с нами, будешь славен, по́д снегом, в норе глубокой, по весне под солнцем греться, чешуей шуршать по хвое, шелестеть сухим листом. Изменяться, извиваться, кожу сбрасывать весной. Хочешь? Будешь? Нас полюбишь? Станешь ли хозяин леса?»

Проснулся Яр на лавке, головой в красный угол, ногами в дверь. Дед в печке угли ворошит, головой качает:

– Мадо тебя чуть не забрал. Глянулся ты ему, значит. Ольховым листом надо укус лечить. В лесу осторожно надо ходить. Бережно. Ты там в гостях, мадо – дома.

– Прямо на крыльце ужалила.

– В избе свистишь что ли?

– Нет. Не знаю. Змеи же глухие.

– Это человек глухой. Не свисти в избе – гад не приползет. У него своя изба – под корнями, не хуже твоей.

– Дед Микой, что ты сделал? – Яр смотрел на ногу и не узнавал: опухоль сошла, кожа посветлела.

– А ты зачем приходил? То и сделал. Листы не снимай, меняй чаще на свежие, – и отвернулся от Яра, стал молоко процеживать, густое, пахучее. Достал из печи горшок, налил в кружку. – Молока поешь, да побольше.

Яр прилип потрескавшимися губами к миске. Топленое молоко, пенка как одеяло, и вкус необъяснимый.

– Никогда такого не пил. Козье?

– А ты у меня корову видел? Козье, черемуховое. Ешь, чтобы отрава уходила. Силы весновые цвет молоку отдает. А оно уж тебе. Мадо зиму проспал и только погреться вышел, а тут ты. Весь яд он на тебя извел, что зиму копил.

– Дед Микой, почему у тебя все кошки с обрубленными хвостами?

– Чтобы гадов не приманивали. Увидит мадо, что хвост вьется, подумает, что свои, приползет за кошкой в дом.

– Ты рубил?

– Нет, такие все сами были.

– Это кошка твоя меня привела.

– Знаю.

Кошка бодалась, головой в локоть врезалась, песнь пела.

Яр поблагодарил деда и пошёл к себе. Старик проводил его до забора.

– Не в добрый час ты из избы вышел, потому и мадо ужалил. Ты, вот что, приходи как-нибудь, потолкуем, – пожевал бороду, голубые глаза сощурил. – Знаешь же, что землю просто так не выбирают. Вообще не выбирают. Это земля сама зовет человека или гонит. Ты не думай: «что купил, то мое».

Яр пришел домой и два дня проспал. Сон от яви неотличим, снилось, что плыл по озеру, здешнему, ближнему, плыл, сети расставлял. Остановился у огромной, водорослями засохшими обмотанной коряги, что посреди озера торчит. Слышит голос:

– Почеши мне пятку, а то больно у меня нога длинная – не дотянуться.

– С ума схожу, – сам себе во сне Яр говорит.

– Чеши, не то утоплю, и стада моего рыбьего не получишь, будешь с моими пастись, тину жевать!

Яр подналег на весла, лопастями воду отпихивает, к берегу причаливает, а тот будто убегает, Яр его догоняет, а тот отступает. Выпрыгнул из лодки, поскользнулся, рухнул в мох лицом, перевернулся, глаза открыл и закружился хоровод деревьев, засосал Яра в зеленую воронку. Проснулся Яр в пустой избе, только дверь открыта, и оттуда лес глядит круглоглазый.

Глава 5

Взгляд леса тяжел, колюч, от него кожа у Яра чесалась, будто можжевеловым веником в бане отхлестали. Мало было утреннего глядения во все избяные окна, лес теперь говорил, разноголосицей расходился в ушах. То затихнет, то гвалтом обвалится, накроет словами, заставит отвечать. Хорошо, не слышит никто, никто не подумает, что пока Яр крышу чинил в доме, потекла крыша Ярова. Хорошо, что нет никого. А правда ли нет? Точно ли не слышит, не знает никто? Все от одиночества. Это голос в горле комом встает, затвердевает, нужно с кем-то говорить, человек, все-таки, хочешь-не хочешь, существо социальное. Успокаивал себя Яр, отвлекал, но с голосами справиться не просто. Не спасла тишина. Консервов в рюкзак побросал, пошел к Микою – разговоры разговаривать.

– Здравствуй, дед Микой! Я к тебе поболтать пришел. Найдешь время?

– Время – вот оно. Что его искать?

Яр выставил банки на стол.

– Поблагодарить пришел. Спросить, не нужна ли какая помощь в хозяйстве? Может в город надо съездить, привезти чего?

– Мне от города ничего не надо.

– А как же лекарства, продукты?

– А на что они мне? Сытье не главное. Лес всегда накормит, тем паче вылечит. Давай лучше взвару попьем.

Самовар захрапел, стукнулись боками кружки.

– Точно у тебя молоко с черемухой было? Сны мне снятся странные, про лес местный, про озеро. Будто говорит кто-то со мной.

– Так ведь и говорит. А что с того? – пожал плечами старик.

– Нехорошо это, дед, когда голоса в голове.

– Да кто ж тебе сказал, что в голове? Ты тут пришлец, но ведь кроме тебя-то и нет никого. Я не в счёт, старый стал, сам себе надоел, не то что другим, на что я им? Так с кем говорить-то, как не с тобой?

– Кому им?

– Мадо просто так не укусит. Звали тебя в лес хозяйничать? Приглашали?

– Снилось что-то. А еще кто-то на озере пятку чесать просил.

– Ведэ-хиннэ до сих пор ногу в воду не спрячет? Все торчит бедолага, значит. Я-то давно к озеру не выбирался, не знаю, что там нынче. Пока не уважишь, житья не даст. Ты бы, на озеро сходил, да корягу ту утопил.

– Ты, дед, шутишь?

– Что же ты не смеешься, коли шучу?

– Ты колдун что ли?

– Раньше нойдами нас называли. Сам-то ты откуда? Как попал сюда?

– Случайно. Из города сбежал, другой жизни захотел, настоящей, чтобы все самому делать, своим трудом, чтобы жить в гармонии с природой. Нужно себя за что-то уважать. Не вообще, а именно за что-то. Нужно что-то преодолевать, что-то мочь. Как раньше говорили: «построй дом, вырасти сына, посади дерево». А зачем строить и сажать, если уже другие все сделали, а сохранить не смогли? Значит, надо сохранять, а не множить? Так ведь?

– А сына-то воспитал?

– Тоже нет, мне бы себя сначала воспитать.

Дед причмокнул, разлил чай по кружкам, отхлебнул.

– Что ж тебя родители-то не воспитывали? Сирота?

– Теперь да, а когда-то воспитывали, конечно. Но все не то. Баловали очень. Родители хорошие были. Повезло с ними.

– Мертвые – все хорошие. Поэтому земля их принимает. Ей плохого не надо. В давности сказывала моя бабка, что всякое дерево в прошлом человеком было. Рос человек из земли, связи с ней не терял, потом начал гордиться, к небу тянуться. Обуглился от солнца, потрескался кожей и застыл, только руки к небу тянет, а корнями в землице, никуда от нее не деться. Да. Раз приехал сюда и остался, то, значит, земля позвала, значит корни твои здесь. Человек нынче живет и сам не знает, где его корни. А хочешь, научу лес понимать? Будешь знать землю, может, и корни свои найдешь. Без них ведь даже самая горькая трава не растет. Всему, что ни есть научу. Потерянную скотину искать, из лесу выходить, сны читать, боль заговаривать. Ко мне часто из соседних деревень наведываются, а то и из городов едут. Станешь с лесом соседничать – все пригодится, любое умение. Я учил дочку приемную, готовился передать, а она уехала. Город сманил, хоти нет у ней тут жить. Да и понять можно, что молодой красивой бабе одной в лесу делать? Молодые все разъехались, да и какие они уже молодые? Это я старый, помру скоро. Уж долго хлеб жую. Со знатьём помирать нельзя, черти замучают, вот и живу. Когда помирать нельзя, только жить остается. Так ведь?

– А ты здесь родился?

– Нет, не здесь. Война пошвыряла. От нашей деревни не осталось ничего. Здесь русские, вепсы, карелы – все перемешалось. Кости, они у всех беленькие – земле ожерелье. Все равно уже, кто откуда. Из нашей деревни в войну всех мужиков забрали. Бабы как могли справлялись, хозяйство вели, лес валили, сплавляли, но бабе без мужика это не по силам. Надорвалась деревня. Первый год еще перебивались, потом – кто ушел, кто помер. Мы на второй год к весне корой питались. Запасов не осталось, все у нас забрали: скотину свели, погреба вычистили.

– Кто забрал-то?

– Свои же забрали, деревенские. Те, кто боялись в концлагерь попасть, в леса шли. А были такие, кто на фронт не хотел, финнов ждали. Вот они хуже всех были. У меня все померли, а я в лес за смертью подался. Долго бродил, потом сюда вышел. Баба одна меня приютила, выходила. А тут, когда оголодали совсем, так, что уж и ноги не несли, меня баба та за мхом в лес послала. Мхом раны хорошо лечить, а у ней уж ноги все изъязвились. Я недалеко ушел, поближе к озеру держался, тоже слабый был, соображал плохо. Мох в корзину набираю, слышу за спиной ветки хрустят. Ну, думаю, все, медведь-хозяюшко пришел. Конец мне. От голода сил нет, с остановками бы до дома дойти, а чтоб убежать – так и мысли такой нет. Обернулся – корова. И не то, чтобы совсем уж тощая. Дойную корову привел. Она нас тогда от голода спасла. Если бы не знатка, – баба та знаткой была, в твоем доме жила, – то перемерли бы все. Да. Давай взвару тебе еще налью.

Яр головой покачал, кружку от себя отодвинул.

– А откуда корова-то взялась? Убежала у кого-то, не хватились потом?

– Хозяин леса послал. Знатка потом говорила, что, мол, должок вернул. Каждый год скотину у деревни забирал: то овцу, то корову, а курей вообще без счету. Когда скотина теряется в лесу – к знатке идут, она всегда воротит, но за возврат платить надо, а хозяин леса дорого берет. А тут, видать, понял, что не станет людей – скотины не будет. Одну вернул. Давай взвару тебе еще налью.

– Спасибо, пойду я, надо бы еще баню, ту, что на берегу, в порядок привести, а там работы столько, что проще, наверное, новую построить.

– Я уж давно в печи моюсь. Как предки мои. Баня та старая, смотри, хозяина ее не гневай. Больно он норовистый. Раньше бывало то кипятком в кого плеснет, то с полатей сбросит. Знаешь хоть, как в печи мыться?

– Нет, спасибо. Я лучше баню восстановлю. Буду завтра замерять, материал считать, прикидывать, что получится. Если помощников себе из города привезу, не помешаем? Пошумим тут изрядно.

– Я шума не боюсь. Это лес тишину любит, а человеку что? У нас так считалось: когда лес говорит, человек молчать должен. А то, знаешь, рот раззявишь, туда сорока залетит, все зубы золотые вырвет, клювом выдолбит, деткам своим унесет в гнездо. Я людей редко вижу, мне не помешают. А к тишине так уже привык, что в кошкиных песнях все слова наизусть знаю. Вези, кого хочешь. На погосте только не шумите.

– А тут еще и погост есть?

– А как же? Вон там, – Микой махнул рукой в сторону от деревни, туда, где и намека на дорогу нет, а деревья в небо упираются. – Пойдем покажу, хоть поздороваешься-познакомишься. Гостинцев только надо с собой взять.

Микой насобирал в котомку вареных яиц и хлебных корок, перекрестился, вышел. Кивнул Яру, мол, за мной иди. Шли недолго. Всю дорогу в спину блеяла коза.

– От ведь переживает как! Одна не хочет оставаться. Не любит, когда на кладбище хожу. Боится, небось, что мертвые меня за своего примут, себе оставят. Дура косоглазая.

Микой, подходя к погосту, поклонился могилам, поприветствовал.

– Вот, знакомьтесь. Новый у нас… хозяин.

Яр кланяться не стал. Кивком обошелся: толи своим мыслям, толи погостовым обитателям. Крестов было мало, все с крышами, а под ними птица вырезана, у каждого жердина стоит, если не у креста, так у ближайшего дерева, а они часто растут, ветвями обнимаются. Смотришь на такое кладбище и начинаешь понимать Микоя, у которого каждое дерево человеком было. Как не быть, если прямо из могил растет?

Микой почистил яйца, раскрошил под крестами, чтобы везде по кусочку осталось.

– Скоро Троица, приду к вам на уборку, сор мести. Березкиных веточек принесу. Сегодня не собирался к вам. Так, познакомить зашел, не серчайте… – и бормотал что-то еще, все тише и тише.

Яр сел на камень, запрокинул голову и смотрел на сплетенные пальцы веток, ни дать ни взять в горсти дерева оказался. Лес гудит, басит ветром в макушках: «Сиди, молчи! Только пикни – сожму мокрого места не останется! Только кровь бусинами по мхам моим, по кочкам разбежится. Будешь знать, откуда брусника берется!»

И другим голосом запричитало: «Души-птицы поднимались на заре в края другие, улетали над лесами, над морями, над горами. Далеко летела стая, над болотами брусники, в красной крови пятнах ярких. Далеко летела стая, над бескрайней водной гладью, над холодным белым морем. Далеко летела стая, над скалистыми холмами, где камней кривые зубы ждут другие времена. Души-птицы, расскажите, что вы видели в округе, кроме старого погоста?»

– Оглох ты, что ли? Пойдем, говорю. Темнеет уже.

Яр встрепенулся, огляделся.

– Микой, почему птицы на крестах?

– У нас поверье есть, что душа птицей становится, после смерти улетает далеко…

– …в края другие.

– Верно. В другие, – улыбнулся дед и побрел обратно.

– Микой, расскажешь, кто тут лежит?

– Про кого знаю, расскажу. Что не рассказать? Про всё как-нибудь расскажу. После. Слышь, как коза разголосилась? Пойду. Солнце уходит, и нам пора. Ты в дом войдешь, обязательно ладони о печь обопри. После погоста надоть руки теплом очистить. Не то беду в дом принесешь. Чертовня закрутит.

Яр один оставаться не стал. Мертвых не боялся, в чепуху мистическую не верил, но голоса здешние звучали иначе, не привыкнуть к ним. Не внутренний, свой, а чужой голос, и не один, а множество. Лучше поближе к Микою, разговоры голоса отгоняют, заглушают. Почаще надо захаживать. Пошел по тропинке следом до дедова дома, кивнул ему на прощание, и к себе, домой.

– Еще чего не хватало, о печь ладони чистить.

Вечерело быстро, за высокими деревьями солнце терялось. Кузнечики пели так, что казалось под ЛЭПами стоишь, внимаешь симфонии тока.

Яр лег спать. Глаза закрыл, и раскрутилась воронка ветвей, увлекла, унесла, на карусели умчала. Запели голоса, вроде и прежние, а вроде и незнакомые, в перебивку, один за другой цепляется: «Кто пришел, тот должен помнить: брать чужое непотребно. Гость в лесу быть должен скромным. Кто пришел, тот должен помнить: угощаться с позволенья, с разрешения хозяев, а не все тянуть в корзины, в кузова двумя руками и карманы набивать. Кто пришел, тот должен помнить: обижать нельзя хозяев, также птицу, зверя, рыбу. Не топчи, не бей, не порти, не погань похабным словом, скверной руганью не пачкай! А не то прогоним наспех, а не то окрест закрутим, заведем в глухие чащи, высосем болотом лютым, разорвем голодным волком, кости рыбой обглодаем. Станем черепом играть. Весело!» Очнулся Яр: над головой потолок, бревна друг дружку боками давят. За окном темнота, и ветер шепчется. Нет, не его голос. Проверил череп. На месте. Значит, показалось, значит, спать можно.