Текст книги "Богач, бедняк. Нищий, вор"

Проигрыватель, щелкнув, включился, и зазвучала первая пластинка из альбома «Южный тихоокеанский». По-детски нежные американские голоса на воображаемом теплом острове затянули «Dites-moi» [18]18
   «Скажите мне» (фр.).


[Закрыть].

Когда Гретхен разогнулась, то обнаружила, что Рудольф и Джули уже ушли. Больше в этом доме целый год не будет никаких вечеров, решила Гретхен и прошла на кухню, где Мэри-Джейн налила ей виски. Мэри-Джейн в эту пору ходила с длинными рыжими волосами, накладывала на веки густой слой синих теней и наклеивала длинные ресницы. Издали она выглядела красоткой, но вблизи впечатление было несколько иное. Тем не менее теперь, когда вечеринка длилась уже третий час, несколько мужчин одарили ее комплиментами: Мэри-Джейн выглядела так, точно день был в разгаре, глаза ее горели, ярко-красные губы были приоткрыты жадно и призывно.

– Роскошная вечеринка, – произнесла она хриплым от виски голосом. – И этот новый мужик, Алек Как-Его-Там…

– Листер, – подсказала Гретхен, отхлебывая виски; она заметила невероятный беспорядок на кухне, но решила, что до утра ни к чему не притронется. – Алек Листер.

– Потрясающий! – сказала Мэри-Джейн. – Он при ком-нибудь?

– Не сегодня.

– Хвала Всевышнему, – сказала Мэри-Джейн. – Он просто затопил кухню обаянием, когда зашел сюда. А я слышала о нем жуткие вещи. Вилли говорил мне, что он бьет своих женщин. – Она хихикнула: – Возбуждает, да? Ты не заметила, ему не нужно наполнить стакан? А то я появлюсь рядом с ним с кубком в руке, как верная слуга.

– Он ушел минут пять назад, – сказала Гретхен, подло радуясь тому, что обладает информацией, неизвестной Мэри-Джейн, и одновременно удивляясь, с какими же женщинами был настолько близок Вилли, что они рассказали ему о побоях, полученных от Алека Листера.

– Ну что ж, – философски заметила Мэри-Джейн, – в море водится и другая рыба.

В кухню зашли двое мужчин, и Мэри-Джейн, тряхнув рыжей гривой, встретила их сияющей улыбкой.

– Заходите, мальчики, – приветствовала она их, – бар у нас все время открыт.

Можно было не сомневаться: Мэри-Джейн и двух недель не проводила без любви. «Не так уж и плохо быть разведенной», – подумала Гретхен, возвращаясь в гостиную.

Рудольф и Джули шли к Пятой авеню в душистом июньском теплом воздухе. Он не держал ее под руку. «Здесь не место для серьезного разговора, – сказал он ей на вечеринке. – Пошли отсюда».

Но и на улице дело не пошло лучше. Джули шагала на расстоянии от Рудольфа. Ее полные губы были обиженно поджаты. Шагая рядом с Джули по темной улице, Рудольф подумал: не лучше ли расстаться с ней прямо тут. Рано или поздно это, вероятно, все равно произойдет, так лучше пусть будет раньше, чем позже. Потом он подумал, что в таком случае никогда больше не увидит ее, и пришел в отчаяние. Тем не менее он продолжал молчать. Он понимал, что в сражении, происходившем между ними, победит тот, кто будет дольше молчать.

– У тебя там есть женщина, – сказала она наконец. – Поэтому ты и хочешь остаться в этой дыре.

Рудольф рассмеялся.

– Можешь смеяться, все равно меня не обманешь. – В голосе Джули звучала горечь – она не забыла о том, как они пели вместе, или о том, как он говорил: «Я люблю тебя». – Тебе вскружила голову какая-нибудь продавщица из галантерейного отдела, или кассирша, или еще кто-то. Ты спишь с ней, я знаю.

Он снова рассмеялся, задевая ее своим целомудрием.

– А если нет, значит, ты неполноценный. Мы встречаемся уже пять лет, ты говоришь, что любишь меня, но мы только целуемся.

– Ты никогда не намекала, что ждешь большего.

– Что ж. Вот и намекнула. Жду. Сейчас. Сегодня. Я остановилась в «Сент-Морице», номер девятьсот двадцать три.

Опасаясь попасть в западню, не желая овладевать беспомощной девушкой на смятой постели, он сказал:

– Нет.

– Либо ты мне врешь, либо ты ублюдок.

– Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Можем пожениться хоть на следующей неделе.

– И где же мы проведем наш медовый месяц? В отделе дачной мебели универмага Колдервуда? Я предлагаю тебе свое белое непорочное тело, – насмешливо продолжала она. – И не требую взамен никаких обязательств. Кому нужна свадьба? Я свободная, эмансипированная, чувственная американка! Я только что произвела сексуальную революцию, победив со счетом десять к нулю.

– Нет, – сказал он. – И перестань выражаться как моя сестра.

– Ублюдок, – сказала она. – Ты хочешь похоронить меня вместе с собой в унылом провинциальном городишке. А я всегда считала, что ты умный, что у тебя впереди блестящее будущее. Хорошо, я выйду за тебя замуж. Выйду на будущей неделе. Но при условии, что ты поедешь в Европу, а осенью начнешь изучать право. Впрочем, последнее не обязательно. Мне не важно, чем ты будешь заниматься, но мы должны жить в Нью-Йорке. Я тоже буду работать. Я хочу работать. А что мне делать в Уитби? Весь день думать, какой надеть фартук к твоему приходу домой?

– Я обещаю, что через пять лет мы будем жить в Нью-Йорке или в любом другом месте, где ты пожелаешь.

– Ты обещаешь! Обещать легко. Но я не собираюсь вычеркнуть из своей жизни целых пять лет. Я тебя просто не понимаю. Ну скажи на милость, что это тебе даст?

– Я начинаю работать на два года раньше всех, с кем я учился. И знаю, что делаю. Колдервуд мне доверяет. А Колдервуд скоро будет ворочать крупными делами. Магазин лишь первый шаг, можно сказать, трамплин. Колдервуд этого не знает, но я знаю. И когда я перееду в Нью-Йорк, то буду не просто никому не известным молодым человеком, только что окончившим колледж и обивающим пороги в поисках работы. Я не буду стоять в прихожих и держать шляпу в руках, дожидаясь, пока меня примут. Когда я приеду в Нью-Йорк через пять лет, меня будут встречать уже у дверей. Я слишком долго был бедным, Джули, и сделаю все, чтобы никогда не быть бедным снова.

– Тебя породил Бойлен. Он погубил тебя. Деньги!.. Неужели они так много для тебя значат? Одни только деньги…

– Не говори как богатая маленькая стерва, – сказал он.

– А если и так… Вот если бы ты решил стать юристом…

– Я не могу больше ждать, – сказал он. – Я ждал слишком долго. И с меня хватит учебы. Нужен мне будет юрист, я найму его. Если хочешь быть со мной – прекрасно. Если нет… – Но он не мог заставить себя продолжить и виновато повторял: – Если нет… Джули, я не знаю… Я думал, что все знаю, все понимаю. Но я не понимаю тебя.

– Я обманывала родителей, чтобы только быть с тобой. – Она уже плакала. – Но ты не тот Рудольф, которого я любила. Ты марионетка в руках Бойлена. Я возвращаюсь в отель. Я не хочу больше с тобой говорить.

Безудержно рыдая, она махнула проходившему мимо такси, вскочила в него и захлопнула дверцу.

Застыв на месте, он глядел вслед удалявшейся машине. Затем повернулся и медленно побрел обратно к дому сестры. У него там осталась сумка. Гретхен постелит ему на диване в гостиной. Девятьсот двадцать три – запомнил он номер в отеле.

При разводе Мэри-Джейн неплохо себя обеспечила. Рудольф никогда еще не лежал на более широкой и мягкой кровати, при свете настольной лампы (Мэри-Джейн настояла на том, чтобы не тушить ее), в большой, с ковром на полу, комнате, где стены затянуты жемчужно-серым шелком и все указывает на дорогого декоратора. Темно-зеленые бархатные портьеры заглушали уличный шум. Предшествующее (длившееся совсем недолго) произошло в гостиной с высоким потолком, обставленной золоченой мебелью эпохи Директории с большими зеркалами в золоченых рамах, где расплывчато отражалась слившаяся в поцелуе пара.

– Главное происходит во внутренних покоях, – сказала Мэри-Джейн, оторвавшись от Рудольфа, и, не спросив его согласия, повела за собой в спальню. – Я только зайду в ванную, – добавила она, сбросила туфли и, почти не шатаясь, прошествовала в примыкавшую к спальне ванную, откуда тотчас донесся звук льющейся воды и звяканье флаконов.

«Немного похоже на прием у врача, который готов сделать тебе небольшую операцию, – с досадой подумал Рудольф, не спеша раздеваться. Когда Мэри-Джейн попросила отвезти ее домой после полуночи, притом что в доме оставалось еще лишь четверо или пятеро гостей, у Рудольфа и в мыслях не было, что нечто подобное может произойти. У него немного кружилась от выпитого голова, и он боялся, что будет, когда он ляжет. Он подумал было тихонько сбежать, но Мэри-Джейн, повинуясь интуиции или голосу опыта, звонко крикнула:

– Еще минутку, дорогой! Устраивайся поудобнее.

Рудольф разделся, поставил туфли рядышком под стул, а на сиденье аккуратно сложил одежду. Постель была уже разобрана (подушки в наволочках, обшитых кружевами, голубые простыни), и он, слегка дрожа, нырнул под одеяло. Во всяком случае, он не постучит этой ночью в дверь номера 923.

Он лежал под одеялом, закрыв глаза, снедаемый любопытством и немного страхом. «Рано или поздно это должно произойти, – думал он. – Чем этот день хуже других?»

Комната словно ныряла и кружилась, и кровать под ним ритмично подпрыгивала, будто привязанная лодка на мелкой волне. Он открыл глаза, как раз когда Мэри-Джейн вошла в комнату, голая, высокая и великолепная, с маленькими округлыми грудями и пышными бедрами, – тело, не испорченное материнством или невоздержанностью. Она стояла над ним и смотрела на него из-под полуприкрытых век, ветеран многих оргий, подбирающая одиночек; рыжие волосы, казавшиеся черными в свете лампы, свисали над ним.

Его член мгновенно и неожиданно встал, толстый, как пилон, как дуло пушки. Его раздирали гордость и смущение – он чуть не попросил Мэри-Джейн выключить свет. Но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мэри-Джейн нагнулась и резким движением отбросила одеяло.

Она стояла у кровати, разглядывая его и слегка улыбаясь.

– Маленький братик, – шепотом произнесла она, – прелестный маленький братик. – Затем нежно дотронулась до него. Он конвульсивно дернулся. – Лежи спокойно, – приказала она. Ее руки, словно маленькие умные зверьки, задвигались по нему. Он затрепетал. – Лежи спокойно, я сказала, – уже довольно резко произнесла она.

Все кончилось быстро, позорно быстро – внезапно вылетела дугой струя, и Рудольф услышал собственный всхлип. Она встала возле него на колени, прильнула губами к его губам, опытные руки были ему теперь неприятны, он задыхался от запаха ее волос, сигаретного дыма, духов.

– Мне очень жаль, – сказал он, когда она оторвалась от него. – Я просто не мог…

– Нечего извиняться, – с хохотком произнесла она. – Я польщена. Я считаю, что ты воздал мне. – Изящно изогнувшись, она скользнула в постель рядом с ним, натянула на них обоих одеяло, прижала Рудольфа к себе, ее нога шелком накрыла его бедра, его семя смазывало обоих. – Не волнуйся, маленький братик, – сказала она. И провела языком по его уху – по телу снова пробежала дрожь, вплоть до пальцев ног, электрический разряд от электрической лампы. – Я уверена, что через две-три минуты ты будешь как новенький, маленький братик.

Хоть бы она не называла его «маленьким братиком». Рудольфу не хотелось напоминаний о Гретхен. Она так странно посмотрела на него, когда он уходил с Мэри-Джейн.

Дар предвидения, которым обладала Мэри-Джейн в своей области, не обманул ее. Буквально через несколько минут ее руки снова разбередили его, и он совершил то, ради чего она положила его в свою постель. Рудольф вошел в нее со всей силой, накопившейся за годы воздержания.

– О боже, хватит, прошу тебя, хватит, – наконец вскричала она, и он, в последний раз глубоко войдя в нее, кончил вместе с ней.

«Ублюдок! – услышал он горестное восклицание Джули. – Ублюдок…» Пришла бы за доказательством в эту комнату, послушала бы эту женщину.

– Твоя сестра говорила, что ты все еще девственник, – сказала Мэри-Джейн.

– Не будем об этом, – обрезал он ее.

Они лежали рядом, на спине; Мэри-Джейн перебросила ногу через его колено. Она курила, глубоко втягивая дым, который медленно поднимался вверх, когда она его выдыхала.

– Надо будет мне отрыть еще парочку девственников, – заметила она. – Это все-таки правда?

– Я же сказал: не будем об этом.

– Значит, это правда.

– Во всяком случае, теперь это уже не так.

– Несомненно, – сказала она. – Почему все-таки?

– Что – почему?

– Такой красивый молодой человек. Девчонки, должно быть, липнут как мухи.

– Они себя сдерживают. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– А как насчет этой малышки, с которой ты всюду ходишь? – Комната номер 923. – Как ее зовут?

– Джули. – Ему неприятно было произносить имя Джули в этом месте.

– Разве она за тобой не бегает?

– Мы собирались обвенчаться.

– Собирались? А теперь?

– Я не знаю, – сказал он.

– Она не ведает, что теряет. Должно быть, это у вас наследственное, – заметила Мэри-Джейн.

– Что – это?

– Вилли говорит, что твоя сестра впадает в раж, когда трахается.

– Вилли следовало бы держать рот на замке.

Рудольфа потрясло то, что Вилли мог рассказывать женщине, любой женщине, да вообще любому человеку, такие вещи о своей жене. Он теперь уже не сможет доверять Вилли или любить его как прежде.

– Мы живем в большом городе, – сказала, рассмеявшись, Мэри-Джейн, – тут все горит ярким пламенем. Вилли – мой старинный приятель. У меня был с ним роман еще до того, как он встретил твою сестру. И когда ему кисло или хочется сменить обстановку, он по-прежнему приходит ко мне.

– А сестра моя знает об этом? – Рудольф постарался не дать воли внезапно закипевшему гневу. Ах, этот шалопай, ветрогон Вилли.

– Не думаю, – отмахнулась Мэри-Джейн. – Вилли отлично умеет напускать туман. И никто не подписывает долговых обязательств. Ты когда-нибудь трахал Гретхен?

– Ради всего святого, она же моя сестра! – Голос его прозвучал пронзительно даже для собственного уха.

– Подумаешь, сестра! – сказала Мэри-Джейн. – Если верить Вилли, она штучка стоящая.

– Вы смеетесь надо мной. – Именно смеется, сказал он себе: взрослая опытная женщина забавляется, поддразнивая простачка из сельской глуши.

– Да нет, черт возьми. Мой брат трахнул меня, когда мне было пятнадцать. В стоявшем на приколе каноэ. Будь ангелом, лапочка, налей мне выпить. Виски стоит на столе в кухне. Долей простой воды. Льда нет.

Он вылез из постели. Ему хотелось надеть что-то на себя: халат, брюки, завернуться в полотенце – во что угодно, лишь бы не ходить голышом под взглядом этих всезнающих, оценивающих, насмешливых глаз. Но он понимал, что она высмеет его, если он чем-нибудь прикроется. «Черт бы меня побрал, – в отчаянии думал он, – как я мог в такое влипнуть?»

Внезапно ему стало холодно, и он почувствовал, что весь покрылся гусиной кожей. Сдерживая дрожь, он подошел к двери и вышел в гостиную. Золотой тенью, отражавшейся в зеркалах, он бесшумно прошел по толстым коврам на кухню. Нашел выключатель и включил свет. Мягко жужжавший большой белый холодильник, плита, миксер, соковыжималка, на белой стене медные сковородки, посудомоечная машина, на столе с крышкой из красной керамики бутылка виски – домашний очаг, освещенный ярким неоновым светом, воплощение американской мечты. Он взял два стакана из буфета (костяной фарфор, расписанные цветами чашки, кофейники, большие деревянные мельницы для перца – приспособления домашней хозяйки для лежавшей в другой комнате женщины, которая вовсе не была домашней хозяйкой). Он открутил кран, дожидаясь, когда пойдет по-настоящему холодная вода, и сначала прополоскал рот, сплюнул в стальную мойку, затем выпил два больших стакана воды. В другой стакан он плеснул виски и до половины наполнил его водой. Послышался какой-то звук – легкое царапанье и стук бегущих лапок. Толстые, покрытые панцирем тараканы появились за мойкой и исчезли в трещине стены. «Грязнуля», – подумал он.

Оставив свет в кухне, он понес питье хозяйке дома, лежавшей на своей хорошо служившей ей кровати. Он приблизился к ней, замерев в иронической позе – мы стремимся услужить.

– Вот лапочка! – произнесла Мэри-Джейн, беря пальцами с длинными заостренными малиновыми ногтями стакан. Она приподнялась на подушках – рыжие волосы разметались по голубым, с кружевами, наволочкам – и принялась жадно пить. – А ты не хочешь?

– Я уже достаточно выпил. – Он нагнулся, взял свои трусы и стал их надевать.

– Что это ты?

– Я поехал домой. – Он надел рубашку, радуясь тому, что наконец прикрыт. – Мне надо в девять быть на работе.

– Прошу тебя, – произнесла она тоненьким детским голоском. – Прошу тебя. Не делай этого.

– Мне очень жаль, – сказал он, хотя ему вовсе не было ее жаль. Так хотелось очутиться на улице, в одежде и одному.

– Но я не выношу оставаться ночью в полном одиночестве. – Это была уже мольба.

– Вызовите Вилли, – сказал он, сел, натянул носки, затем всунул ноги в туфли.

– Но я не могу спать, не могу, – сказала она.

Он не спеша завязал шнурки.

– Все меня бросают, все эти сволочи мужики. Я для тебя все сделаю. Останься до шести, пока не рассветет, ну хоть до пяти, сладкий мой. Я тебя пососу… – И она заплакала.

«Весь вечер слезы, ох уж эти женщины», – холодно подумал он, застегивая рубашку и завязывая галстук. За его спиной, когда он стоял у зеркала, звучали рыдания. Он заметил, что волосы у него спутались, слиплись от пота. Он прошел в ванную. Десятки флаконов с одеколоном, с гелем для ванны, тюбики алка-зельцер, таблетки для сна. Рудольф тщательно причесался, уничтожая следы ночи.

Когда он снова вошел в спальню, Мэри-Джейн уже не плакала. Она сидела, выпрямившись, в постели и, сузив глаза, холодно смотрела на него. Она прикончила виски, но все еще держала стакан.

– Даю тебе последний шанс, – резко произнесла она.

Рудольф надел пиджак.

– Спокойной ночи, – сказал он.

Она швырнула в него стаканом. Он не стал нагибаться. Стакан пролетел, задев его лоб, и разбился о зеркало над белым мраморным камином.

– Маленькое дерьмо, – произнесла она.

Он вышел из комнаты, пересек прихожую и открыл входную дверь. Затем перешагнул через порог, тихо закрыл за собой дверь и вызвал лифт.

Лифтер был старенький – он годился лишь для редких поездок ночью. Он с любопытством рассматривал Рудольфа, пока лифт, воя, спускался вниз. Считает ли он своих пассажиров, подумал Рудольф, и подводит ли на заре итог?

Кабина остановилась, и лифтер открыл дверцу.

– Вы знаете, молодой человек, – сказал он, – у вас кровь течет. По лбу.

– Спасибо, – поблагодарил Рудольф.

Лифтер больше ничего не сказал, а Рудольф пересек холл и вышел на темную улицу. Очутившись на улице, где его уже не могли достать внимательные слезящиеся глазки лифтера, он достал носовой платок и приложил к лицу. Платок оказался в крови. После всех встреч остаются раны. Он зашагал, будя эхо, к огням Пятой авеню. На перекрестке посмотрел вверх. На табличке значилось: «63-я улица». Рудольф заколебался. «Сент-Мориц» находился на Пятьдесят девятой, у Центрального парка. Номер 923. Короткая прогулка по свежему утреннему воздуху. И, промокнув еще раз лоб носовым платком, Рудольф направился к отелю.

Как он себя поведет там, он еще не знал. Попросит прощения, поклянется: «Я сделаю все так, как ты скажешь»? Признается во всем, осудит себя, обелит, будет кричать о своей к ней любви, напоминать о лучших днях, забудет о похоти, станет нежным, заснет, забудет…

В холле было пусто. Ночной дежурный без любопытства поднял на него глаза – он привык видеть одиноких мужчин, которые забредают поздно ночью из спящего города.

– Номер девятьсот двадцать три, – сказал он в телефонную трубку. Рудольф слышал, как телефонистка звонила. После десяти звонков он опустил трубку на рычаг. Часы в холле показывали чуть больше половины пятого утра. Последние бары в городе закрылись тридцать пять минут назад. Он медленно пошел к выходу. Этот день начался в одиночестве и в одиночестве Руди заканчивал его. А может, так оно и к лучшему?

Рудольф остановил такси. С сегодняшнего утра он начнет зарабатывать по сто долларов в неделю. Значит, может позволить себе такси. Он дал адрес Гретхен, но когда такси уже помчалось на юг, передумал. Не хочет он видеть Гретхен и, уж конечно, не хочет видеть Вилли. А его сумку они ему перешлют.

– Извините, – сказал он шоферу, наклоняясь вперед, – мне нужен Центральный вокзал.

Хотя Рудольф сутки не спал, сна у него не было ни в одном глазу, когда в девять часов утра он явился в кабинет Дункана Колдервуда. Он не стал пробивать время на карточке, хотя она была в его ячейке. Пробивать время? Отныне это не для него.

1950 год

Томас набрал нужную комбинацию цифр в замке и открыл свой шкафчик. Вот уже несколько месяцев на всех шкафчиках в раздевалке висели замки и членов клуба просили оставлять бумажники в конторе, где их заклеивали в конверты и убирали в сейф. Это было сделано по настоянию Брюстера Рида после того, как у него пропала из кармана знаменитая стодолларовая ассигнация в ту субботу, когда Томас ездил в Порт-Филип. В понедельник, когда Томас вернулся в клуб, Доминик с удовольствием сообщил ему эту новость. «По крайней мере теперь эти гады знают, что ты ни при чем, и не будут обвинять меня, что я нанял на работу вора». Более того, он даже добился, чтобы клуб повысил Томасу жалованье на десять долларов, так что теперь он получал сорок пять долларов в неделю.

Томас переоделся в чистый спортивный костюм и надел боксерские туфли. Он заменял Доминика на пятичасовых занятиях по гимнастике, а потом обычно находились два-три члена клуба, которые просили провести с ними пару раундов. Он научился у Доминика казаться агрессивным, не нанося ущерба противнику, и запомнил изречения Доминика, убеждавшего его членов, что он учит их драться.

Томас не трогал четыре тысячи девятьсот долларов, лежавших в сейфе в Порт-Филипе, и, встречаясь с молодым Синклером в раздевалке, по-прежнему именовал его «сэр».

Ему нравилась гимнастика. В противоположность Доминику, который только громко отбивал ритм, Том делал все упражнения вместе с учениками: жимы под грузом, велосипед, коня, приседания, отжимание от пола на прямых ногах и руках и все остальное. Эти упражнения поддерживали его в форме и одновременно забавляли: смешно смотреть, как все эти солидные, важные господа потеют и задыхаются. В голосе его тоже появились приказные нотки, отчего он казался себе не таким уж мальчишкой. Просыпаясь утром, он уже не боялся, что днем с ним произойдет что-то скверное, с чем он не сумеет сладить.

Когда Томас после гимнастики вошел в зал, Доминик и Грининг надевали перчатки. Доминик был простужен, а кроме того, накануне вечером слишком много выпил. Глаза у него были красные, двигался он медленно. Тренировочный костюм висел на нем мешком. Доминик выглядел совсем старым, сквозь растрепанные волосы поблескивала лысина. Грининг, слишком высокий для своей весовой категории, нетерпеливо расхаживал по залу, неприятно скрипя по матам боксерскими туфлями. В ярком свете ламп глаза его казались выцветшими, а коротко стриженные белокурые волосы – почти платиновыми. Во время войны он был капитаном в морской пехоте и заработал почетную награду. Розовощекий, с прямым носом и тяжелой челюстью, он, бесспорно, был красив и, если бы не вышел из богатой семьи, пренебрежительно относившейся к профессии актера, наверняка мог бы стать звездой в ковбойских фильмах. С того дня, как Грининг обвинил Томаса в краже десяти долларов, он ни разу не заговаривал с ним, и сейчас, когда тот вошел в зал, где должен был сразиться с одним из членов клуба, даже не взглянул в его сторону.

– Помоги мне, малыш, – попросил Доминик и вытянул руки.

Томас завязал ему перчатки. А Гринингу завязал перчатки Доминик.

Доминик взглянул на большие часы над дверью зала, чтобы засечь время и случайно не пробоксировать более двух минут без отдыха, потом поднял руки и шагнул к Гринингу.

– Если вы готовы, можем начинать, сэр.

И Грининг немедленно двинулся на него. Он боксировал в традиционной, академической манере. Длинные руки позволяли ему посылать неожиданные удары в голову Доминику. Простуда и похмелье быстро дали о себе знать – Доминик начал задыхаться. Пытаясь выйти из круга ударов, он уперся головой Гринингу в подбородок и без особого энтузиазма наносил ему вялые удары в живот. Внезапно Грининг отступил назад и правой рукой нанес молниеносный апперкот, который пришелся Доминику прямо в зубы.

«Дрянь», – подумал Томас, но вслух не сказал ничего, и выражение его лица не изменилось.

Доминик сел на мат и непроизвольно поднес огромную перчатку к окровавленным губам. Грининг даже не двинулся с места, чтобы помочь ему встать. Он со своей позиции равнодушно смотрел на Доминика, ожидая, когда тот поднимется. Доминик протянул руку в перчатке к Томасу.

– Сними их с меня, малыш, – хрипло сказал он. – На сегодня хватит.

В полной тишине Томас нагнулся, расшнуровал перчатки и снял их с Доминика. Он знал, что старый боксер не захочет, чтобы ему помогли встать, и поэтому не предложил руку для опоры. Доминик медленно поднялся на ноги и вытер окровавленный рот рукавом.

– Извините, сэр, – сказал он Гринингу. – Я, кажется, сегодня не в форме.

– Мне такой разминки мало, – недовольно заметил Грининг. – Вам следовало сразу сказать, что вы плохо себя чувствуете. Я тогда не стал бы раздеваться. А как ты, Джордах? – повернулся он к Томасу. – Я пару раз видел тебя в работе. Хочешь размяться со мной несколько минут?

«Джордах, – мелькнуло в голове Томаса. – Он знает мою фамилию». Томас вопросительно взглянул на Доминика. Грининг был совсем не похож на толстяков-энтузиастов, стремящихся поддерживать форму, – таких обычно давал ему Доминик.

В темных опухших глазах Доминика вспыхнула сицилийская ненависть. Настало время поджигать дом хозяина.

– Ну что ж, Том, если мистер Грининг изъявляет такое желание, – тихо сказал он, сплевывая кровь, – я думаю, ты можешь оказать ему услугу.

Томас надел перчатки, и Доминик молча, опустив голову, чтобы не видно было глаз, затянул их. Томас ощутил знакомое напряженное чувство: страх, удовольствие, нетерпение. По рукам и ногам словно пробежал электрический ток. Он заставил себя весело, дружелюбно улыбнуться Гринингу, который смотрел на него с каменным лицом. Доминик отступил в сторону.

– Порядок, – сказал он.

Грининг, прикрывая подбородок правой рукой, а левую выставив вперед, двинулся на Томаса. Тот легко отбил удар его левой руки и тотчас уклонился от метнувшейся к нему правой. Грининг был выше его, но всего на восемь-девять фунтов тяжелее. Однако двигался он быстрее, чем Томас ожидал, и следующий сильный удар пришелся Томасу повыше виска. Томас давно не дрался по-настоящему – последним его противником был мастер в бруклинском гараже, а вежливые разминки с мирными джентльменами из клуба были недостаточной подготовкой к такому поединку. Грининг сделал обманный выпад и нанес левой хук Томасу в голову. «Сукин сын не шутит», – подумал Томас, пригнулся, ударил левой Грининга в бок и послал удар правой ему в подбородок. Грининг вошел в клинч, стал молотить его по ребрам правой. Он был сильный, без сомнения, очень сильный.

Томас бросил быстрый взгляд на Доминика, ожидая какого-нибудь сигнала, но тот бесстрастно стоял в стороне.

Ну что ж, прекрасно, решил Томас, тогда начнем. Черт с ним, будь что будет…

Они сражались без перерыва положенные две минуты. Грининг дрался расчетливо и грубо, пользуясь преимуществом своего роста и веса, а Томас вкладывал в свои меткие удары всю злобу, которую так долго держал под спудом. «Вот тебе, капитан, – говорил он про себя, пуская в ход все известные ему приемы. – Получай, богатый красавчик. Вот тебе, полицейский, на все твои десять долларов».

У обоих уже текла кровь из носа и изо рта, когда Томас наконец нанес удар, который, он знал, будет началом конца. Глупо улыбаясь, Грининг отступил назад, слабо размахивая поднятыми руками. Томас обошел вокруг него, готовясь к последнему решающему удару, но в этот момент Доминик встал между ними.

– Пока хватит, джентльмены, – сказал он. – Это была хорошая разминка.

Грининг быстро пришел в себя и холодно уставился на Тома.

– Снимите с меня перчатки, Доминик, – коротко сказал Грининг. Он даже не подумал вытереть кровь с лица. Доминик расшнуровал ему перчатки, и Грининг, держась очень прямо, вышел из зала.

– Прощай моя работа в клубе, – сказал Томас.

– Очень может быть, – согласился Доминик. – Но такой бой стоит этого. По крайней мере для меня. – И он улыбнулся.

Прошло три дня, но ничего не случилось. Кроме Доминика, Грининга и Томаса, в зале тогда никого не было, и ни Доминик, ни Томас не сказали о поединке с Гринингом никому из членов клуба. Возможно, Грининг был слишком сконфужен тем, что его побил двадцатилетний мальчишка, уступавший ему и ростом, и весом, и не решался устроить скандал.

Каждый вечер перед закрытием клуба Доминик говорил:

– Пока все тихо, – и стучал по дереву.

Но на четвертый день Чарли, уборщик раздевалки, подошел к Томасу.

– Доминик вызывает тебя к себе, – сказал он. – Иди немедленно.

Томас вошел в кабинет Доминика. Тот сидел за письменным столом, пересчитывая лежавшие перед ним деньги – девяносто долларов десятками. Доминик печально взглянул на Томаса.

– Вот тебе жалованье за две недели вперед, малыш, – сказал он. – Сегодня днем было собрание клубного комитета. Ты уволен.

Томас положил деньги в карман. «А я надеялся продержаться здесь хотя бы год», – подумал он.

– Вам следовало разрешить мне нанести и тот последний удар, – заметил Томас.

– Да, наверное.

– У вас тоже будут неприятности?

– Возможно, – ответил Доминик и добавил: – Береги себя. Запомни мой совет: никогда не доверяй богачам.

Они обменялись рукопожатием. Томас прошел в раздевалку, собрал свои вещи и вышел из здания, не попрощавшись ни с кем.