Текст книги "Растревоженный эфир. Люси Краун"

Арчер улыбнулся.

– Вы абсолютно правы. В «Университетском городке» она свое отворковала.

– Рад это слышать. Так что вы можете сказать про Френсис Матеруэлл?

– Профессионально?

– Насчет ее мастерства мне все известно. Высший класс. Речь о другом.

– Если говорить о политических симпатиях… – начал Арчер и тут же замолчал.

– Продолжайте.

– Она коммунистка. Сама в этом призналась.

– Значит, насчет нее журнал не ошибся?

– Нет. Она этого и не скрывает. Гордится тем, что она в партии. Очень романтична. В коммунистическую веру ее обратил мужчина, с которым она была очень близка. Он погиб на войне. Когда-нибудь она встретит другого мужчину, и он тоже обратит ее в свою веру. Так или иначе, но она вышла из игры. Уволилась до того, как ее выгнали.

– Она красивая, не так ли? – спросил мистер Сандлер.

– Да.

– Чертова дура. – Мистер Сандлер решительно бросил «форд» в просвет между двумя автомобилями. – И какое у вас к ней отношение?

Арчер на мгновение задумался.

– Она меня пугает.

На лице мистера Сандлера отразилось изумление.

– Почему?

– Я женат.

Сандлер хохотнул.

– Я вас понимаю. Мы живем в ужаснейшем мире. Девушки с такой внешностью становятся красными. Ранняя женитьба, – твердо заявил он, – единственное решение. Как насчет цветного шутника?

– Атласа? – Арчер замолчал, потому что вдруг понял, что ему хочется сказать о комике что-то не слишком приятное, и устыдился этого. – Как он вам?

– Он меня смешит. Мне будет его недоставать.

– Не только вам.

– Вы с ним говорили?

– Да.

– И что он вам сказал?

– Ничего. Посмеялся надо мной. У него в голове одно – цвет кожи. Если она у тебя белая, значит ты – его враг. Атлас говорит, что собирается перебраться во Францию.

– Сильно, однако, изменилась жизнь, – качнул головой мистер Сандлер. – Двадцать лет назад цветные сотрудники не угрожали уехать во Францию, если ты задавал им вопрос.

– Двадцать лет назад они не зарабатывали двадцать тысяч долларов каждые тридцать девять недель, – добавил Арчер.

– Пожалуй, нет. Вы не в восторге от Атласа, не так ли?

– Не в восторге, – признал Арчер. – Он доставляет немало хлопот. И ясно дает понять, что презирает меня. Общаться с ним – удовольствие маленькое.

– Актеры, – хмыкнул Сандлер. – Сложно все это. Во всяком случае, для промышленника, завод которого производит лекарства. Когда слушаешь Атласа по радио, так и подмывает позвонить на студию и пригласить его в дом.

– В этом мире лучшей маскировки, чем талант, не найти.

– И как бы вы хотели с ним поступить? – резко спросил Сандлер.

– Я бы хотел оставить его в программе. Его роль очень велика. И я уверен, что он не коммунист. На политику ему наплевать. Он держится особняком, сам по себе.

– В прошлую избирательную кампанию он агитировал за этого Уоллеса и подписывал многие очень любопытные петиции.

– Так или иначе, – Арчеру оставалось только гадать, откуда мистер Сандлер все это знает, – стремление у него одно – подложить белым побольше свиней. Остальное его не интересует. Поэтому я не думаю, что за этим стоят политические воззрения. Атлас действует на уровне рефлексов.

– Кто-нибудь может заменить этого сукина сына?

– Нет.

Мистер Сандлер что-то пробурчал, нависнув над рулем, и в первый раз Арчеру показалось, что он задел в спонсоре какую-то струнку.

– Как насчет остальных. Уэллер?

– Если бы она выступала на сцене, критики написали бы, что она профессионально справилась с ролью.

– И что сие означает?

– Не прыгнула выше головы, но и не испортила обедни.

– Значит, ее можно заменить?

Арчер замялся, но потом подумал, что какой-то результат может дать только полная откровенность.

– Ее можно заменить, но мне бы этого не хотелось.

– Милая дама? – Мистер Сандлер нетерпеливо нажал на клаксон. Идущая впереди машина, за рулем которой сидела женщина, ушла вправо, и «форд» проскочил мимо.

– Очень милая, – подтвердил Арчер. – Насколько мне известно, единственная ее провинность состоит в том, что она позволила напечатать свою фамилию в программке мирной конференции, которую проводили коммунисты.

– И больше ничего?

У Арчера возникло ощущение, что об Элис мистеру Сандлеру известно кое-что еще, поскольку о других он знал достаточно много.

– Насколько мне известно, нет.

– Вы ничего не стали бы скрывать от меня, не так ли, Арчер? – Розовые ручки крепко сжимали руль.

– Может, и хотел бы скрыть, – Арчер чуть улыбнулся, – но не стал бы.

– Ага, – кивнул мистер Сандлер. – Почему?

– Элис Уэллер – вдова. Не становится моложе. Воспитывает четырнадцатилетнего сына. Ее муж был моим другом, и я чувствую, что несу за нее ответственность.

Мистер Сандлер повернулся к Арчеру. В его взгляде читалось одобрение, словно ему импонировала честность режиссера.

– Вы по-прежнему чувствуете, что несете за нее ответственность?

– Я чувствую, что мне ее очень жалко. – Арчеру вспомнилось увядающее лицо, нелепая одежда, красные, растрескавшиеся руки.

– И последний. – Сандлер решил, что с Уэллер ему все ясно. – Эррес.

– Он очень хороший актер. – Вот тут Арчер занервничал. – Лучше просто не найти.

– Моя жена говорит то же самое. Слушает каждую неделю. Словно божественную проповедь. Ей можно доверять. Она ездит в Нью-Йорк и смотрит все спектакли. Очень умная женщина. Она считает Эрреса красавчиком. В прошлом году даже познакомилась с ним на какой-то вечеринке. Она выходит в свет.

«Может, – подумал Арчер, – Эрресу удастся избежать общей участи благодаря впечатлению, которое он произвел на стареющую домохозяйку из Филадельфии, которая ездит в Нью-Йорк на все спектакли. И светлые волосы, белозубая улыбка, врожденные безупречные манеры принесут свои плоды…»

– Что еще вам известно об Эрресе? – спросил мистер Сандлер.

– Он служил в армии. Демобилизовался капитаном. Был ранен, в Сицилии получил «Серебряную звезду»[48]48
  «Серебряная звезда» – вторая по значимости воинская награда после медали «За выдающиеся заслуги». Ею награждаются военнослужащие всех родов войск за отвагу, проявленную в ходе боевых действий. Учреждалась конгрессом дважды, в 1918 и 1942 гг.


[Закрыть].

Мистер Сандлер нахмурился.

– «Серебряную звезду», значит? – Он помолчал, и Арчер понял, что этого мистер Сандлер не знал. – Моего младшего сына убили на войне. – Арчер догадался, что мистер Сандлер упоминает об этом каждый раз, когда речь заходит о войне. – В Тунисе. Я получил очень хорошее письмо от капитана. В нем указывалось, что Арнольда… его звали Арнольд… очень любили в роте. Даже собирались присвоить звание капрала. Но он наступил на мину. Так написал капитан. Шел и наступил на мину. Я послал капитану ответное письмо, в котором поблагодарил за теплые слова, но пока оно добиралось до Туниса, капитана тоже убили. Фамилия у него была Тафт. Как у сенатора[49]49
  Тафт, Роберт Альфонсо (1889–1953) – один из наиболее влиятельных политиков республиканской партии. Неоднократно избирался в сенат, старший сын 27-го президента Соединенных Штатов (1909–1913) Уильяма Тафта.


[Закрыть]. Моя жена винит меня в смерти сына. – Теперь мистер Сандлер говорил сам с собой, уставившись в лобовое стекло. – Она говорит, что я заставил его пойти в армию. Призывной номер у него был большой, так что он мог еще долго болтаться дома. Но меня корежило, когда я видел, что он спит до полудня, а потом слоняется без дела. Все-таки шла война. И я сказал: «Хватит. Или иди работать на военный завод, или бери в руки винтовку». За всю жизнь он не проработал ни дня, поэтому пошел на призывной пункт. Моя жена настояла на том, чтобы после войны тело перевезли в Америку. «Это сентиментальная глупость, – сказал я ей. – Если мы тревожим кости мертвых, чего удивляться, что подоходный налог поднялся до восьмидесяти шести процентов». Она меня и слушать не стала. Ей подавай торжественные похороны с десятками рыдающих родственников. Женщины ищут удовлетворенности черт знает в чем.

Мистер Сандлер вновь замолчал. Печаль отразилась на его лице: он думал о пожилых, убитых горем, неблагоразумных женщинах и похороненных дважды сыновьях. Он вроде бы совсем забыл про сидящего рядом Арчера и тему их разговора, но минуту спустя нарушил затянувшуюся паузу.

– Так что насчет Эрреса? Вы давно его знаете?

– Да, – кивнул Арчер. – Пятнадцать лет. Он был моим студентом в колледже.

– Вы преподавали в колледже?

– Историю.

– Я знаком с парой профессоров. Вот это жизнь! Восемьдесят лет им гарантировано.

Арчер рассмеялся:

– Наверное, я не стремлюсь дожить до восьмидесяти.

– На радио не доживете. Это как пить дать. Я тоже не доживу. – Он хмыкнул. – В моей семье умирают в шестьдесят пять. Отец, мать, бабушки, дедушки. Как по расписанию. У меня есть еще четыре года. Полагаю, я должен за это время сделать что-то удивительное. Но умею я одно – руководить компанией, которая изготавливает лекарственные препараты. – Он задумался, видимо, о предстоящих последних четырех годах своей жизни. – Так что об Эрресе? Он коммунист?

– Нет.

– Откуда вы знаете?

– Я его спросил, и он мне ответил.

– Вы ему поверили?

– Он мой лучший друг, – ответил Арчер.

– Ага. – Мистер Сандлер обдумал его слова. – Для вас это создает дополнительные сложности, не так ли?

– Да нет.

Мистер Сандлер с любопытством взглянул на Арчера, в его светлых глазах читалось недоумение. Потом он отвернулся, чтобы следить за дорогой.

– Вот мы и добрались до вас. Хотите ответить на несколько вопросов о себе?

– Конечно.

– Каковы ваши политические взгляды?

– На прошлых выборах я голосовал за Трумэна.

– Дурацкое решение. – Глаза мистера Сандлера сверкнули. – Сами видите, к чему это привело. Если бы… да ладно, хватит об этом. Республиканцам тоже гордиться нечем, хотя я всю жизнь голосовал за республиканцев, за исключением того раза, когда Рузвельт баллотировался на первый срок. В тридцать втором. Тогда я испугался. Впервые концерн закончил год с дефицитом. Я побежал к Рузвельту в поисках защиты, как и остальные чертовы идиоты. Впрочем, я за это заплатил. – Спонсор помрачнел. Арчер не сомневался, что сейчас он вспоминает о суммах уплаченного подоходного налога. – Вы как-нибудь связаны с коммунистами? – резко спросил мистер Сандлер.

– Дайте минуту на раздумья.

– Это еще зачем? – подозрительно спросил мистер Сандлер.

– Мне хочется раз и навсегда определиться, что может меня с ними связывать.

– А раньше такой необходимости не было?

– Разумеется, нет. Если она возникла, то лишь в последнюю неделю. В принципе я всегда полагал, что наши пути не пересекались. Не хотелось мне иметь с ними ничего общего. Может, от лени, может, еще от чего.

– Понятно. – В голосе мистера Сандлера появились суровые нотки. – Так что вы можете мне сказать?

– Наверное, я общался с ними в тридцатые годы. В колледже, как и многие другие. Особенно молодежь. В кампусе как раз создавалось отделение профсоюза преподавателей, и я в него вступил. Как я представляю себе, три или четыре профсоюзных активиста были товарищами…

– Представляете, значит, – с нескрываемым сарказмом бросил мистер Сандлер.

– Пожалуй, я это знал, – поправился Арчер. – Но прямых вопросов не задавал. Они много работали, и их требования казались вполне разумными. Повышение жалованья. Сроки пребывания в должности. Ничего предосудительного. – Он прикрыл глаза, пытаясь вспомнить то далекое время, отделенное от настоящего двенадцатью или тринадцатью годами. – Тогда, как вы помните, профсоюзная деятельность считалась пристойным занятием.

– Для меня – нет, – отрезал мистер Сандлер.

– Возможно, но многие придерживались иной точки зрения. В них видели нормальных американцев, добропорядочных граждан. Никаких разговоров о революции они, естественно, не вели. Во Франции тогда стоял у власти Народный фронт. Если они о чем и говорили, так это о демократических методах управления и борьбе с фашизмом. И во время войны коммунистов любили и уважали. Сенаторы приходили в «Мэдисон-Сквер-Гарден»[50]50
  «Мэдисон-Сквер-Гарден» – нью-йоркский концертно-спортивный комплекс.


[Закрыть] на митинги, организованные в поддержку России. В радиоиндустрии коммунисты работали наравне со всеми, не жалея сил и времени, и я не считал, что своими усилиями они причиняют вред. И после войны поначалу не было никакого антагонизма. Все эти разговоры о всеобщем мире, о том, что планета на всех одна…

Теперь слова эти звучали как насмешка. Арчер подумал, мысленно возвращаясь в аудитории колледжа, что они очень похожи на речи, которые произносились ораторами в законодательных собраниях южных штатов накануне сецессии[51]51
  Сецессия – выход южных (рабовладельческих) штатов из Союза в 1860–1861 гг. после избрания президентом Авраама Линкольна.


[Закрыть]. Та же риторика, такая же мертвая. А прошло-то всего четыре-пять лет.

– И люди, которые громче всех кричали о коммунистической угрозе, казались такими странными. – Арчер изо всех сил старался не упустить нить. – Они называли Рузвельта красным. Они говорили, что Трумэн стремится насадить в Америке коммунизм. И любого, кто считал, что за час шахтерского труда надо платить на пять центов больше, или полагал, что Франко далеко не джентльмен, они называли предателями… И этот журнал… «Блупринт»… Он всегда обрушивался на либералов, стремился растоптать людей безо всякого намека на суд или хотя бы объективное расследование. Поневоле возникало ощущение, что они занимаются грязным делом… А с другой стороны, вдруг выяснилось, что американцы продают русским атомные секреты… Откровенно говоря, меня это удивило. Наверное, мне можно поставить в укор мою наивность. Я до сих пор не считаю, что кто-то из знакомых мне коммунистов мог пойти на такое. Может, миссис Покорны… – Помолчав, Арчер добавил: – Даже в этом я не уверен. Я общался с ней десять минут, не больше. Как мне представляется, есть два вида коммунистов… Заговорщики, полностью отдающие себе отчет в том, что они предают страну, и те, кому внушили, что цель коммунистов – реформы, направленные на создание более равноправного общества. С заговорщиками следует разбираться по всей строгости закона. С прочими… – Он пожал плечами. – Полагаю, мы должны уживаться с ними. Пока они не нарушили закон, мы обязаны считать, что они ни в чем не виновны, а потому обладают теми же правами, что и остальные граждане, в том числе за ними остается право зарабатывать на жизнь…

Мистер Сандлер что-то буркнул. Как истолковывать это бурчание, Арчер не знал. Мистер Сандлер искал место для парковки и, похоже, забыл про существование режиссера. Арчер откинулся на спинку сиденья, чувствуя, что говорил сбивчиво, неубедительно, но при этом он понял, что впервые в жизни ему удалось сформулировать свою позицию. Собрать и выстроить в цельную картину путаные, зачастую противоречивые мысли, впечатления от общения с коммунистами, различные чувства, которые вызывали эти люди. «По крайней мере, – думал Арчер, – теперь у меня есть печка, от которой можно танцевать. О чем бы ни думал Хатт, что бы ни делал Сандлер, я смогу определить свою позицию на этой эмоциональной карте».

Мистер Сандлер нашел пустое место у тротуара и ловко втиснул свой «форд» между двумя другими легковушками.

– Слишком много машин на улицах, – пожаловался он, вынимая ключ зажигания. – Без всяких на то причин. Если не считать того, что женщинам нечего делать дома. Поэтому они садятся в машины, создают пробки на улицах, занимают места для парковки. – Он вылез из машины. Арчер последовал его примеру, подождал, пока мистер Сандлер обойдет «форд» и присоединится к нему.

– До клуба один квартал. – Они зашагали по тротуару. – Сегодня нам еще повезло. На днях мне пришлось пройти девять кварталов.

Мистер Сандлер так шустро перебирал ножками, что Арчер едва поспевал за ним. Он думал о том, какие мысли роятся сейчас в голове спонсора. Очевидно, мистеру Сандлеру хотелось как можно больше узнать о тех, кто работал в программе, в том числе и о нем, Арчере. Очевидно, для принятия решения мистеру Сандлеру не хватало тех сведений, которые сообщил ему Хатт. Это вселяло надежду. «Похоже, старик готов пойти на компромисс, – думал Арчер, – иначе он не стал бы тратить на меня столько времени».

У двери цветной мужчина взял их пальто. Из маленького бара, примыкающего к холлу, доносилось такое приятное позвякивание кубиков льда. Во рту у Арчера пересохло, ему хотелось выпить, но мистер Сандлер лишь сунулся в бар, пробормотав:

– Хочу посмотреть, кто там сидит. – Мгновение спустя он повернулся к Арчеру: – Слава тебе господи. Редкий случай – моего сына в баре нет. – Потом он подхватил Арчера под локоток и повел в обеденный зал. Указал на лестницу, ведущую на второй этаж. – Когда-то здесь играли в покер. По самым большим в Пенсильвании ставкам. В стародавние времена. Теперь не играют. Дух прошлого выветрился. Нынче сюда приводят жен. – Он мотнул головой в сторону мужчины и женщины, которые как раз в тот момент входили в обеденный зал.

Народу там было немного, и мистер Сандлер провел Арчера к маленькому столику в углу, подальше от других посетителей клуба. Когда они проходили по залу, мистер Сандлер раскланивался и здоровался с людьми, сидящими за столиками. В основном это были солидные мужчины средних лет, судя по всему, тоже бизнесмены.

– Привет, Чарли, – поздоровался мистер Сандлер со старшим официантом, который подошел к их столику. – Есть сегодня жареные устрицы?

– Да, сэр.

– Я похвалил их мистеру Арчеру. Моему другу. Проследи, чтобы их приготовили по высшему классу. Мистер Арчер из Нью-Йорка и знает толк в устрицах. Он ест в лучших ресторанах. Во всяком случае, может есть, учитывая те деньги, которые ему платят. – Мистер Сандлер улыбнулся. – Мне тоже устрицы. Что будете пить, мистер Арчер?

– «Старомодный»[52]52
  Название американского коктейля, смешиваемого по старинному рецепту: виски или бурбон, разбавляемый горькой настойкой, с сахаром, ломтиком лимона и вишней. Обычно подается в невысоком широком стакане.


[Закрыть] с бурбоном, пожалуйста.

– Два, Чарли. И никого не сажай рядом с нами, хорошо? Нам надо поговорить о делах.

– Разумеется, мистер Сандлер. – Официант направился к бару.

– До пятидесяти лет я не брал в рот ни капли. – Мистер Сандлер усмехнулся. – А потом услышал, как владелец гостиницы в курортном городке сказал, что не любит пускать к себе евреев, потому что они не пьют, а всю прибыль дает ему бар. Я подумал, что это разумный довод, тут же потянулся к бутылке и до сих пор не могу оторваться. – Вновь улыбка. – Самый приятный способ борьбы с антисемитизмом, изобретенный человечеством. Вы знали, что я еврей, не так ли?

– Да, – ответил Арчер, ему сразу стало очень неуютно.

– Нос. – Мистер Сандлер похлопал себя по носу. – С каждым годом он становится все длиннее. Растет и растет. Отличительная черта избранного народа. Видели посмертную маску Наполеона?

– Нет. Вроде бы нет.

– Нос у него чуть ли не доставал до подбородка. Мало ему было других забот. Для тщеславного человека просто беда. Часто задавался вопросом, а что думал Наполеон, когда смотрелся в зеркало на острове Святой Елены. Теперь, полагаю, вы хотели бы услышать мое мнение.

– Да, – кивнул Арчер. – Естественно.

– А что бы вам хотелось услышать от меня? – Мистер Сандлер наклонился вперед, пристально всмотрелся в режиссера.

– Полагаю, мне бы хотелось, чтобы вы сказали, что я могу вернуться к прежней системе подготовки шоу. Нанимать тех, кто работает на повышение рейтинга программы, и увольнять тех, кто этот рейтинг снижает.

– Ага. – Мистер Сандлер кивнул. – Именно этого я от вас и ожидал. Не стану этого делать. Не могу. Если вы будете стоять на этом, полагаю, мне не останется ничего другого, как пожать вам руку, пожелать удачи и попрощаться. Разумеется, после ланча. Вы все еще хотите меня выслушать?

– Да.

– Хорошо. Приятно видеть, что вы здравомыслящий человек. Спасибо, Чарли. – Мистер Сандлер улыбнулся официанту, который ставил перед ними стаканы. Поднял свой. – За ваше здоровье.

Они выпили. «Старомодный» был очень хорош, практически чистый бурбон с едва ощутимым привкусом лимона.

– Мне самому противно то, что я вам только что сказал. Тридцать лет я руководствовался в бизнесе одним-единственным принципом. Знает человек свое дело или нет? Если знает, он продвигается выше, если не знает – оказывается за воротами. Эта секретарша в моей приемной… мулатка. Некоторые мои сотрудники подняли шум, когда я выдернул ее из бухгалтерии. Некоторым нашим клиентам, мол, не понравится ее присутствие в приемной. Но она умна, она красива… у нее очень мелодичный голос, мне самому нравится говорить с ней. И она умеет пропустить нужных людей в кабинет, не заискивая перед ними, и остановить тех, кому делать там нечего, но так, чтобы они не почувствовали себя прокаженными. Лучшей секретарши у меня не было. И она оказалась на своем месте. Никто не жаловался. Наоборот. Люди готовы часами сидеть в приемной, чтобы полюбоваться ею. Или Феррис. Мой генеральный менеджер. Ирландец. Про таких говорят: сила есть, ума не надо. И ведь он ничего не умел, когда пришел на завод. Но в сороковом году я переписал на него часть акций, а после моей смерти у него будет контрольный пакет. Моя жена требует, чтобы я приобщал нашего сына к управлению компанией. Никогда. Проку от него никакого. Я его очень люблю, но он в три года разорит компанию. Не для этого я работал всю жизнь. Я буду вертеться в могиле, как уж на сковородке. Любовь – это для дома. Для домашнего употребления. – Мистер Сандлер вскинул глаза на официанта, который ставил на стол тарелки с жареными устрицами. – Попробуйте, – скомандовал он. – Если не понравятся, отошлите на кухню.

Арчер попробовал:

– Восхитительно.

Устрицы, нежные на вкус, твердой коричневой корочкой напоминали орешки. Мистер Сандлер тоже принялся за еду, ловко орудуя ножом и вилкой. Он заговорил, лишь когда официант отошел от их столика.

– Теперь мне приходится менять мои принципы. Прошлого уже не вернешь. Свобода выбора канула в Лету. Не хочу притворяться, будто мне это нравится. Не стану говорить, что сейчас лучше, чем прежде. Меня вполне устраивала ситуация, когда я мог нанимать и увольнять кого хотел, а тех, кто совал нос в мои дела, выставлял за дверь. В наши дни любой может зайти в мой кабинет с таким видом, будто ему принадлежат семьдесят пять процентов акций, и начать учить меня жизни. Делай то, не делай этого, плати столько-то, воздержись, сними, добавь, получи разрешение, раскрой бухгалтерские книги. Профсоюзы, правительство, это чертово министерство финансов. Произведи продукции больше чем на десять тысяч долларов в год, и тебе уже надо акционироваться. И привнес все это не я. – Мистер Сандлер поднял вилку, дабы подчеркнуть свои слова. – Ваш святой мистер Рузвельт и его не менее святые наследники и назначенцы. У нас в почете те, кто сами ничего не производят, зато постоянно суют нос в чужие дела. И начало этому положили вы и ваши демократы, поэтому не очень-то удивляйтесь, если люди, которые не вызывают у вас теплых чувств, вдруг заинтересуются вашими делами. Вы положили бизнес на операционный стол, и теперь мы бессильны, если в операционную войдет мясник с большущим ножом в руке. Так вот, теперь те самые люди, которые учат меня, как делать лекарства, указывают, как я должен их рекламировать. И что произойдет, если я начну с ними борьбу? Они объявят бойкот моей продукции, они наймут газетных обозревателей, которые вываляют меня в грязи, они начнут запугивать моих покупателей. На рекламу я трачу миллион долларов в год. Цель рекламы – продавать товар. Каким же я буду бизнесменом, если на каждый доллар, вложенный в рекламу, я буду терять два доллара на продажах? Вы волнуетесь из-за пяти человек. Я же стараюсь защитить пять тысяч. Теперь о коммунистах. Вы относитесь к ним достаточно лояльно, заботитесь об их правах. Потому что, по существу, вам не приходилось сталкиваться с этими мерзавцами. Я бизнесмен. У меня большой завод. Я владею участками земли. У меня есть акции и государственные облигации. И что, по-вашему, они сделают со мной, если придут к власти? Я исчезну. Был и нет. – Мистер Сандлер щелкнул пальцами. – Вот так. – Лицо его раскраснелось, он словно вкладывал в слова все горести и страхи, копившиеся не один год. – На такого старика, как я, они даже не потратят пулю. Стукнут дубинкой по голове и бросят в ближайшую канаву. И это не фантазии. Не преувеличение. Не теория. Это факт. Прочитайте что-нибудь из написанного этими говнюками, когда они честно выражали свои взгляды, и вы все увидите сами. Они называют это ликвидацией буржуазии. И что, по-вашему, это означает? Что ж, я – буржуазия, и я не готов ликвидироваться, поэтому буду сражаться с ними, пока кто-то из нас не упадет. Я их знаю. Они терлись на этом заводе с тридцатого года, а этот чертов Новый курс[53]53
  Новый курс – система мероприятий президента Ф. Рузвельта в 1933–1939 гг., направленная на ликвидацию последствий Великой депрессии (1929–1933) и решение социальных проблем.


[Закрыть] только наскипидарил их. Они раздулись от важности и действительно стали мешать нормальной работе. Не проходило и года, чтобы они не устраивали на заводе какую-нибудь заварушку. И если вы думаете, что они хотели лишь повышения заработной платы или улучшения условий труда, значит, у вас не все в порядке с головой. В сороковом году, когда я получал огромную прибыль от ленд-лиза[54]54
  Ленд-лиз – передача Соединенными Штатами Америки вооружения, боеприпасов, продовольствия и других товаров и услуг взаймы или в аренду иностранным государствам, чья оборона признавалась жизненно важной для национальной безопасности США.


[Закрыть] Франции и Англии, они попытались организовать забастовку. Я не имею ничего против профсоюза, представители которого приходят и просят увеличить часовую оплату на десять центов, если они действительно их заработали. Но я не пожелал садиться с ними за стол переговоров и соглашаться на их условия только потому, что их московские дружки заключили грязную сделку с немцами. Я вызвал ФБР и уволил всех товарищей до последнего. Пару дней казалось, что мне придется закрыть завод, а мы работаем без единого перерыва тридцать лет. Но я предпочел бы повесить на ворота большой замок, чем уступить им. Я знаю этих мерзавцев и не хочу иметь с ними никаких дел. Я выставил из дома своего племянника, когда тот приехал из колледжа и начал рассказывать мне о величии Ленина и неизбежности революции. Маленький кретин. Если дело дойдет до кризиса, я сообщу компетентным органам его фамилию, чтобы его упрятали за решетку, да поможет мне Бог.

Мистер Сандлер давно уже забыл про еду. Пальцы сжались в кулаки, лицо пылало, глаза злобно сверкали. Арчер слушал, иногда отправлял устрицу в рот, думал о том, что приехал он, похоже, зря.

– И я сказал об этом его матери. Прямо в лицо. Своей сестре. Слезы хлынули как из ведра. Для еврейского мальчика это позор. Да и вообще все эти еврейские фамилии в списках коммунистов. Пятая колонна. В тридцать девятом и сороковом у них словно мозги отшибло. Они все помогали нацистам только потому, что Сталин подписал с ними какую-то бумажку. Что же это за люди? У зверей, которым Бог не дал разума, инстинкт самосохранения развит сильнее. И я слышал все их аргументы. Они чувствуют себя отверженными, не могут попасть в некоторые колледжи, клубы, гостиницы, для них введен запрет на профессии. Они страдают и бунтуют. Чушь. Я не могу попасть во многие гостиницы. Я даже не могу сыграть с Майком Ферресом в гольф в его клубе. И что? От чего я должен страдать? Я закончил Пенсильванский университет. Я создал компанию. Я разбогател. Оба моих сына учились в колледже, мой старший сын дослужился до капитана. Если меня это задевает, я даю выход чувствам в работе. На этот счет есть анекдот. Типичный еврейский анекдот. Коуэн злится. Его не пускают в гостиницу. Он говорит Леви: «Ты знаешь, кто мы? В этой стране мы – граждане второго сорта». Леви на минуту задумывается, потом смотрит на небеса: «Не дай Бог, что-нибудь переменится».

Мистер Сандлер впился взглядом в Арчера. Режиссер не рассмеялся. К сожалению, он уже слышал этот анекдот. И знал, что звучащая в нем горечь будет вспоминаться ему всякий раз, когда придется разговаривать с евреем. Он чувствовал, что комментировать тут нечего. Человек со стороны не мог сказать по этому поводу ничего умного. К удивлению Арчера, мистер Сандлер вздохнул и вновь принялся за еду. Лицо его побледнело, вспышка ярости сошла на нет.

– А что случится с ними, если коммунисты возьмут здесь верх? – неожиданно спросил мистер Сандлер. – Что происходит в России? Евреев уничтожают. Сначала – религию, потом – общину, теперь – личность. Газеты пишут об этом каждый день, а они все равно не верят. Там нет места для меньшинства. Все должны быть одинаковыми. Они уничтожили миллионы своих граждан. Так почему им делать исключение для евреев? Об этом пишут во всех газетах. Их надо только взять в руки и прочитать. Иногда я просыпаюсь утром и думаю: «Слава богу, я уже старик и умру через четыре года». – Он уставился в тарелку. – Именно я сказал Хатту, что Покорны надо уволить немедленно. Я ненавижу Покорны… лично… хотя никогда его не видел.

– Я не думаю, что в этом вопросе вы объективны. Покорны с двадцать пятого года не говорил о политике.

– Возможно, – не стал спорить мистер Сандлер. – Но он солгал, чтобы попасть в эту страну. И женился на коммунистке. Если ты живешь с женщиной, то несешь за нее ответственность.

Арчеру вспомнилась разъяренная великанша и затюканный низенький толстячок. Мысль о том, что кто-то мог нести ответственность за миссис Покорны, вызвала у него улыбку.

– Вам бы взглянуть на эту даму.

– Не испытываю ни малейшего желания, – отрезал мистер Сандлер. – И чем быстрее этот сукин сын покинет страну, тем будет лучше для нас всех.

Арчер посмотрел на старика, режущего устрицу. Суровое, закаменевшее лицо однозначно указывало на то, что решение окончательное и обжалованию не подлежит. «Бедный Покорны, – подумал Арчер, – злой рок преследовал его везде: в Вене, Мексике, Филадельфии. Его отвергли и евреи, и не евреи».

– Мне бы хотелось, – говорил Арчер для успокоения собственной совести, уже понимая, что композитора ему не спасти, – чтобы вы уделили ему пятнадцать минут и…

– Я больше не хочу о нем слышать, – оборвал его мистер Сандлер. – Ни слова. – Он положил на стол нож и вилку. Взглянул на часы: – Уже поздно. Мне пора на завод. Я собираюсь сделать вам предложение. Торга, Арчер, не будет. Или вы его принимаете, или нет. Покорны уходит. Матеруэлл уходит. Атлас уходит. Раз он не шевельнул и пальцем, чтобы защитить себя, значит, на участие в программе ему наплевать.

Арчер не отрываясь смотрел на старика. Говорил тот резко, отрывисто, отдавал приказы, как и все последние сорок лет.

Зубы щелкали. Его собственные зубы, отметил Арчер. Сколько же тысяч долларов, прикидывал он, слушая мистера Сандлера, заработали дантисты, чтобы сохранить их.

– Уэллер… – Тут мистер Сандлер замялся. – Насчет нее подумаем. Три передачи сделайте без нее. Потом пригласите раз-другой, и посмотрим, что из этого выйдет. Что же касается Эрреса… – Он замолчал.

Арчер замер. Рука, в которой он держал вилку, задрожала, и он осторожно положил вилку на тарелку.

– Вы гарантируете, что Эррес не коммунист. – В голосе мистера Сандлера не слышалось вопросительных интонаций.

– Да, – с мгновенной паузой ответил Арчер.

– Вы знакомы с ним много лет. Я вам доверяю. – «Слова вроде бы добрые, – подумал Арчер, – но тон холодный, угрожающий». – Я решил, что вы честный человек, и с Эрресом я поверю вам на слово. Нелегко уволить человека, раненного на войне, награжденного «Серебряной звездой». Но помните, я иду на это под вашу ответственность. Только вашу. Вы лично отвечаете передо мной за Эрреса. Это понятно?

– Понятно.

– Далее… Собственно, это все. Если вас все устраивает, я сегодня же позвоню Хатту и скажу, кто остается, а кто уходит. Если не устраивает… я готов прямо сейчас принять вашу отставку.

Прищурившись, мистер Сандлер смотрел на Арчера. Режиссер уставился в тарелку. Трое приносятся в жертву ради спасения троих, думал он. Включая его самого. Собственно, в жертву приносились только двое, Матеруэлл не в счет. А Покорны ничего не выгорало при всех раскладах. Грехи прошлого теперь тянули его на дно. Бороться за него бессмысленно и безнадежно. А Атлас… деньги в банке, рента с двух домов, билет во Францию в кармане… Да, конечно, решение несправедливое, но жалости Атлас определенно не вызывал.