Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

На душе легко
Рассказ

Москва. Новогиреево.

Год 1955. Хороший год.

Воскресенье. Хороший день.

С девяти утра я уже в очереди, и номер мой тридцать второй. Мне легко его запомнить, это год моего рождения.

Тридцать один гаврик пришёл раньше меня, и мы сидим рядышком на бордюре тротуара, смолим сигареты.

Каждые полчаса гудит электричка. Со станции рассыпается толпа приезжих, но часть из них присаживается к нам, к открытию магазина хвост очереди – по ходу тротуара – свернёт за угол.

Молчим, нет охоты говорить. Лишь изредка кто-нибудь вяло кинет соседу пустое словечко и, не ожидая ответа, снова уставится на дорогу. А кто вчера перебрал, тихо страдает, со вздохом хукает:

– Ху-у… Эх-ма…

Возле нас притормозил новенький «Москвич». Глазам щекотно от солнечного блика на его капоте. Из окна машины торчат, подрагивая, удочки.

– Коль, слышь, пошли на рыбалку. Место есть.

Но Коля не встаёт с тротуара, мотает головой и стучит пальцем по часам:

– Скоро десять!

Машина фыркает и плавно катится дальше. К нам доносится женский выкрик:

– Сгоришь, придурок!

Коля молод, жидкие усики и белобрысая чёлка. Он слегка смущён общим вниманием, не смотрит вслед своим знакомым, тщательно, с улыбкой, стряхивает пыль со старых джинсов.

Скоро десять. Мы сверяем часы, прикладываем их к уху, встряхиваем, – может, стрелка зацепилась за цифру, время буксует. Но, когда в глубине улицы появляется Даша, мы оживаем и жизнь светлеет. Все встаём, выстраиваемся друг за дружкой, а она, как вдоль почётного караула, приветливо цокает каблучками, и на ней кофточка воскресная.

– Здравствуйте, Дашенька!

– Привет, Дашок!

– Добрый день, хозяюшка!

– А день-то какой, загляденье!

Даша открывает магазин.

А сама она – как открытая ладонь. Мы знаем всё или почти всё: и что техникум бросила, и что свекровь – стерва со стажем, и пацан растёт без отца, без сладу… Отец-то, дурило, в казённый дом перебрался. Половину срока уже отбацал, ещё три года кантоваться. Статья считается лёгкая: халатность по технике безопасности. Оставил бульдозер на откосе, чтоб на скорости завести, – оно так проще. А напарник в обед под бульдозером задремал. И не проснулся, – проутюжил его трактор.

Вот теперь Дашина судьба – шесть лет слать посылки. А когда магазин надолго закрыт, знаем – поехала на свиданку, и не ропщем. Пусть раз в год мужику тоже сладкое перепадёт.

Бывают добрые бабы, редко, но – бывают.

– Четыре ящика белого и четыре красного! – громко объявляет Даша. – Буду отпускать по одной.

Мы не спорим. Чего тут спорить? Даша решит по справедливости. А меньше одной дать нельзя.

– Серьёзное что-нибудь есть, Дашенька?

– Серьёзного сегодня ничего.

Очередь привычно взвывает матюками. Но я быстро прикидываю количество бутылок и остаюсь доволен. Тут главный расчёт: успеть получить до прихода электрички.

В работе Даша легка, и очередь у неё всегда живёт без нахальства и обид. А самое важное – в темпе живёт.

И вот уже первый счастливец торопится вдоль очереди, мимо завидущих глаз, мимо нашего сплочённого братства, прикрыв рукой поллитровку в кармане пиджака, чтоб кто-нибудь нечаянно не толкнул. А вслед за ним мелко, по-птичьи, семенит старичок, и бутылка вина, как свиток, молитвенно прижата к груди.

Мы движемся к цели, а те, кто уже разжился своей долей, озабоченно спешат обратно.

Я тоже беру красное и, так же как все, скорым шагом возвращаюсь в конец очереди.

Мы стоим в прежнем порядке, передо мной знакомые затылки кирпичного цвета в порезах морщин. Снова впереди сияет купол чьей-то лощёной лысины с ободком ватных кудряшек, опять маячит серая кепи, внушительно надвинутая на глаза, а позади меня тот же протяжный вздох: «Эх-ма…». Но теперь всё иначе. Нам дышится проще, видимость лучше. Мы заняты делом, и время не течёт впустую.

В очереди почти у каждого имеется свой собственный стакан – или гранёный шкалик на сто грамм, или складной, курортный. Даже случается стопка грузинской работы с тёмной вязью. Личная ёмкость, что всегда при тебе, – это признак серьёзного люда, вроде пароль в дружный коллектив, где все вровень, без чинов и званий. И пусть под эту нужду идёт пластмассовый стаканчик для бритья, если нет лучшего, всё равно видно, что человек с понятием, уважает общество, так сказать, культуру свою не оставил дома. Это лишь всякая рвань, да мурло, да ещё новички вроде Коли прикладываются к горлу жлоктать[4]4
  Жадно пить (укр.).


[Закрыть] напрямую из бутылки.

Сейчас нет спешки. Мелкими глотками, пристойно вливаем в себя вино, ровно цедим сквозь зубы, тянем удовольствие, чтоб хватило на всю длину очереди. Мы прислушиваемся к себе, задумчиво улыбаемся невесть чему, даже шутим по пустякам, и день потихоньку настраивается на розовый цвет.

Когда приходит мой черёд, я тоже сдаю Даше пустую посуду и беру белый вермут. На душе легко, и каждому ясно, что выходной не будет прожит зря. С оттопыренным, тяжёлым карманом неторопливо расходимся искать холодок.

А есть такие, которые становятся в очередь по третьему заходу, не веря подсчётам и надеясь на чудо.

Игры
Рассказ

Любе

Девочка собирала цветы на обочине дороги: васильки, тёмно-синие колокольчики, белые ромашки с жёлтой пуговкой в серёдке. Солнце уже выпарило росу, и лепестки стали чистыми, будто на них свежая краска.

Девочка ещё не знала названий цветов, она подбирала их, чтоб было много разных, и тогда, ей казалось, что они пахнут сильнее.

Букетик был готов, и девочка заранее представляла себе, что мама, как всегда, похвалит:

– Ты моя сладкая! Мизинчик мой!

Мама не разрешала ей заходить в поле, только по краю посева и недалеко от домов.

Девочка уже возвращалась в село, когда раздался непонятный гул. Она никогда не слышала такого. На небе появились тёмные точки. Они быстро приблизились, стали большими, у них неподвижные крылья, но это не птицы. Они пролетели над головой девочки, и оглушительный рёв заполнил всё небо, и похоже, что земля под ногами колышется… Было страшно и больно ушам…

Потом опять настала тишина.

Девочка прибежала домой рассказать своим, может, они не знают, каких страшных зверей она видела в небе…

Но папа объяснил, что это машины, они умеют летать, и там сидят люди, такие же, как мы… бояться не надо…

Девочку звали Блюма. Ей уже минуло пять лет, но она ни разу не слышала этого взрослого имени. Все окликали её Блюмалэ. Она была малого роста, кругленькая, как пузырёк, и всегда улыбалась неизвестно чему. Может, оттого что весной её радовали первые подснежники, а зимой была тёплая постель и у папы в магазине лежали мятные конфеты, может, потому что покупатели старались погладить её каштановые кудряшки и улыбались в ответ. Ей были неведомы хлопоты старших, почему же не улыбаться…

Магазин Боруха, единственный в селе, был виден издалека. Но узнавали его по высоченной груше, что росла во дворе, напротив окон магазина. Посадил её дед Боруха, ей поболе ста лет, а она ещё родит сочные тяжёлые плоды. Старые люди рассказывали, что бабка Боруха закапывала возле дерева рыбьи косточки. Может, оттого и плодовита.

Да и Борух, как та груша, детьми не обделён. Дочери возле мамы на кухне стараются, а старший сын Иона, ему уже восемнадцать, в магазине помогает.

Особенно после 22 июня покупателей стало больше, чем обычно. Раскупали спички, соль, дрожжи, сахар, – народ знал, что надо держать про запас на случай войны.

Всего лишь год, как Буковина перешла под власть Советов, и в сёлах, кто имели в заначке небольшие сбережения, старались избавиться от русских денег.

Но Борух придерживался иного мнения: любая купюра когда-нибудь да пригодится.

В прошлую войну, в пятнадцатом году, фронт был далеко, в Карпатах, на краю света. Люди говорили, что войска стояли возле Кут, около Станислава. Тогда бои отгрохотали в стороне от села, и никого из селян не черкануло.

А сейчас скорости стали совсем бешеные: только позавчера немцы перешли Прут, глянь, их армия уже здесь…

Немецкие мотоциклы, тарахтя, без остановки катили по улице, волокли за собой клубок пыли. Зато танки страшенно ревели вдали от жилья, прямиком по кукурузному полю, рыхлили землю, переминая стебли и неспелые, ещё молочные початки.

Это была первая потрава, самый большой убыток для села. Мужики из-под бровей смотрели молча. У баб, конечно, глаза мокрые, а губы шевелились, посылали проклятия.

В отличие от немцев, румыны задержались на несколько дней.

Назначили старостой одного из местных. Потом привезли четырёх парней из Грозинец. На рукаве у каждого белая повязка с надписью по-немецки «полицай». Разместили хлопцев в Управе. По селу они расхаживали парами, ружья за плечами.

Для надзора над ними остался румынский сержант, круглолицый, свежевыбритый, довольный службой. Было видно, что безделье не утомляет его. А самое забавное – он каждое утро на крыльце старательно ваксил свои сапоги, и щётка в руке играла по голенищам, пока на сапогах не возникал ослепительный блеск.

Посыльный старосты собирал для этой компании продукты с любого двора, и Борух тоже не скупился.

Давняя война лично Боруха не коснулась, зато теперешняя – сорок первого – его насторожила, и неспроста: в доме было пятеро детей. Начать войну – это не Тору учить – большого ума не надо.

Главное – абы закончилась быстрее. Вот каким концом она обернётся – этого никто не знает. Погоду угадать трудно, а про войну – и говорить нечего, как пальцем в небо. И уже в голове у народа – ни работа, ни суббота, и если подумать: это ж какие бессчётные деньги идут на ветер… А там ещё и стреляют пулями и бомбами, не дай Боже… Кому это надо?..

Борух всегда занимался торговлей: и при австрийском Франце Иосифе, и при румынском Михае, и при Советах – и ни один из них не обижался. У него в магазине от селёдки до цветных платков, от конфет и халвы до башмаков – всё первого сорта, свежее и недорого. К тому же Борух давал в долг открытой рукой: заплатишь, когда будут гроши.

Но сейчас происходило нечто непонятное.

Заходили полицаи, не здоровались. Не глядя на Боруха, осматривали полки. Затем широкой ладонью загребали конфеты и горсть за горстью набивали карманы. Без слов показывали на бутылку «сливовицы» и молча покидали магазин.

Такого не было никогда. Ещё можно смириться, если румынский сержант берёт задаром, – ладно, он вояка, солдафон. А хлопцы-полицаи, хоть из другого села, но свои же люди, должны понимать, что самый мелкий товар не падает с луны, не растёт на огороде. Борух за него отдал очень красивые рубли.

А эти паршивцы могут таким манером весь магазин в карманах вынести… Им нетрудно… И презрительное молчание молодчиков настораживало Боруха, от недоброго предчувствия свербила душа, хотя внешне в семье он ничем не проявлял своей тревоги.

И Блюмалэ по-прежнему бегала в соседний двор играть с Миросей.

Прошёл почти месяц.

Война ушла куда-то за Днестр, далеко за Хотин, и жизнь в селе продолжалась в обычных хозяйских заботах: траву косить для коровы, и курей кормить, иначе закатят глаза, и при любой власти грядку прополоть надо, сорняк из земли прёт, разрешения не спрашивает.

Невзирая на спокойствие в округе Борух остерегался ехать за товаром. Неизвестно ещё – какие деньги уже в ходу, чтоб не попасть впросак. Лучше переждать…

Блюмалэ играла в соседнем дворе с Миросей, когда в дом Боруха вошли четверо полицаев. Странно: магазин их не интересовал, они прошагали насквозь в жилую половину и там негромкими словами велели всем выметаться из хаты.

– Это мой дом, – напомнил Борух.

– Знаю, знаю, – пробурчал один, он был у них за главного.

– Может, мы обидели кого? – пытался выяснить Борух.

– Иди-иди, без разговоров!

Во дворе от страха дети теснились возле мамы, а Борух остановился чуть в стороне от семьи.

Полицаи стояли напротив, с ружьями наперевес.

Борух опять заговорил, но теперь осиплым, не своим голосом.

– Пан начальник! Бери весь магазин, только отпусти нас! Бог тебя вознаградит…

– Ты мне про Бога не пой, нехристь поганая! А где ещё малая? Такая кудлатая…

Борух пожал плечами:

– Не знаю…

Семья молчала: если папа сказал «не знаю», значит – так надо…

– Она тута, у нас, – крикнул сосед слева, – с моей Миросей играет.

– Давай её сюда!

Сосед привёл девочку за руку, чтоб не удрала. Она и не думала убегать, с интересом смотрела на всех. Особо смешно выглядел её брат Хона. Он был на год старше, но сейчас спрятал голову за дерево, а тело оставалось снаружи. Наверно, считал, что так его не видят.

Блюмалэ хотела узнать, что он там ищет, но мама прижала её к своей юбке. И девочка почувствовала, что руки мамы дрожат.

Сосед привычно пожелал всем доброго здоровья и, чувствуя, что оказал услугу полицаям, не сдержал любопытства: а чего это, браточки, собираются делать?

– Приказ есть отправить их, – и главный показал глазами на облака.

– Пан полицай, как можно?! Бог с вами! Нельзя убивать тута. А как я потом управлюсь с мертвяками? Их семеро, я – один. И мои дети увидят… нехорошо это… Будь ласка, отведите к лесочку. Пара минут – и вы там… А у меня для вас первач смачный, на травах… Вернётесь, хлебнём!

Полицаи переглянулись.

– Ладно. Жди.

Лес действительно был неподалёку. Блюмалэ на ходу сорвала несколько высоких ромашек. Когда шли полем, Борух хриплым шёпотом заговорил на идиш:

– Слушайте сюда… Кто услышал, кивни головой. Как только я закричу «бежать» – все бегом в лес. В разные стороны. Ясно? Иона, возьми Блюмалэ на руки. Иди первым.

– Эй, – крикнул полицай, – ты чего бормочешь?

Борух оглянулся:

– Молитву, пан начальник, молитву…

Отрезок пути шли по дороге. До леса было уже совсем близко, пора бы крикнуть… И тут подгадал на телеге Васыль, придержал коней.

– Бог в помощь, служивые! Куда это Боруха ведёте?

Другому могли бы не ответить. Но Васыль в селе важная фигура. Сам староста поздороваться первым руку тянет. Дом у Васыля из красного кирпича, кони ладные, крыша черепичная. Когда смеётся, далеко слышно. У всех домов плетень повязан, а у него ограда из плитняка выложена, на зависть селу. Он в Неполоковцах каменным карьером ведает, и сам как кремень. Люди рассказывали: немецкий мотоциклист остановился возле брамы[5]5
  Ворота (укр.).


[Закрыть], загляделся на хозяйство. Потом показал Васылю большой палец и крикнул:

– Гут, гут!

Так что главный полицай понимал: с Васылём следует держаться не как с прочими. И он охотно разъяснил: приказ пришёл: от жидов избавиться. Вот и ведём…

Васыль искренне рассмеялся:

– Да вы шо, хлопцы, армии не нюхали? Сегодня приказ «вперёд», а завтра – «назад». Запомните, главный закон солдату: никогда не спеши первый приказ выполнять! Не торопись, как голый на крыше. В ту войну был случай – погнали роту, а вернулось восемь солдат, остальные в Карпатах загнулись… не встали, бедолаги… Ошибка вышла с приказом…

Васыль помолчал, затем добавил:

– Я был восьмым. На всё есть Бог… – Васыль перекрестился. – Хочу рассказать одну байку. Сынок спрашивает у батька: ты в атаку ходил? – Ходил, – отвечает. – Так почему других ранило, а тебя нет? – Так ведь я ходил. А другие вперёд бежали. От так. Учитесь, хлопцы! А Боруха я знаю всю жизнь. Справный человек. У него всё по совести. Лишнюю копейку не загребёт. Ручаюсь, как за себя.

– Да у нас румын командует, – вставил полицай.

– Не тужись. Мы твоего сержанта уломаем. Сейчас подскочим до начальства, всё решим. И вам обещаю: что потребуется – отказа не будет. Дорога ко мне открыта.

Полицаи посовещались и пришли к согласию: время рисковое, всякая суматоха может возникнуть, вот тогда – иметь за спиной надёжного Васыля – многого стоит. Ему отказать нельзя… А Боруха с его приплодом они всегда успеют на мушку взять. Это не вопрос!

День настраивался быть успешным. Они уселись на телегу и, предвкушая угощение, покатили к селу.

Хона шёпотом спросил у мамы:

– Нас уже расстреляли?..

Семья вернулась в свой дом… Дверь, когда их уводили, не успели замкнуть, так она и стояла настежь… Сквозняк гулял…

А Блюмалэ долгое время считала, что всё это была игра, что взрослые дяденьки понарошку так играются… Только зачем ходили далеко, непонятно…

…За ними пришли в августе.

Из цикла «Галька на берегу»

Так было

Начало пятидесятых.

Зима.

Снег под ногами хрусткий, ломкий. Ветер заносит холод в рукава, срывает с губ белое дыхание.

Улица одевается, как может. Любое шмотьё идёт впрок, лишь бы согреться.

Но эта женщина выглядит беднее других. Рваные чулки, какие-то обмотки поверх них торчат из ботинок. Вязаный платок сплошь в дырах. У выношенного, когда-то чёрного пальто, трепещет надорванный карман: туда явно ничего не кладут.

Привычная послевоенная нищета и одиночество.

Хотя насчёт одиночества – не совсем верно.

Рядом с женщиной оттягивает ей руку малое существо в ушанке по глаза и в ватнике до пят. Кажется даже, что ватник движется по снегу самочинно.

В другой руке женщины зажата авоська, а там – весь улов, всё богатство – три луковицы с фиолетовыми подпалинами и несколько зачитанных книг.

И сразу думаешь: такое можно увидеть только в России.

Надорванный карман, три луковицы и книги.

Закрытая дверь

С Невского в солнечный день Спас на Крови виден двояким. Один – явь и твердь, в позолоте и завитушках, сплошь византийское великолепие. Другой – опрокинутый в воде канала, и купол колокольни жёлтым огоньком плывёт, не уплывая, в медленном течении.

Не вспомнить точно, когда это было. Да и какая разница? В любом случае – было давно.

Помню: по каналу Грибоедова движутся острова льдинок, щербатые от копоти и тепла. В прогибах чугунной ограды по-кошачьи дремлют снежные холмики.

Спас на Крови светит в небе звонницей.

К боковому крыльцу собора через колючую проволоку ведёт тропка. Она упирается в дубовую дверь, закрытую наглухо.

Вблизи видно: дверь испещрена надписями.

Надписи от верха до нижней кромки. Вкривь и вкось. Строчки теснятся, рискуя стать непонятными, слова наползают друг на дружку, сплетаются буквами – словно чтоб удержаться на этой двери.

Господи прости всё равно удавлюсь

Мамонька родная чего покинула

Боже награди Лёньку сифилисом

Мить клянусь я тебя кончу Иван

Ванька харил я твоё шобло Митя

Писано чернильным карандашом или краской. Накорябано гвоздём, осколком стекла или финкой – и как можно глубже.

Прощай сынок живи долго Мне 30 лет Клава П

Нехай он печень пропьёт не зарплату

Кто там есть молись за меня грешного Саня

Дверь затворена уже многие годы, если не десятилетия. Но люди надеются, – и свежие надписи выискивают крохотный пятачок, узкую полоску, чтоб примоститься на деревянной странице.

Наверное, так оставляют своё дитё на чужом крыльце – авось кто приютит… услышит плач…

Зяблик

В двенадцать лет её увезли из Бельц. Уже полвека живёт в Москве. Но до сих пор вместо «Дед Мороз» она говорит «Мирча Крэчун».

У неё однокомнатная квартирка с балконом. Конечно, хозяйка такого ухоженного жилья помешана на чистоте. Везде салфетки, дорожки, мебель блестит как новая – всегда протёрта фланелькой. Из цветов в квартире – только маленький кактус: он не мусорит. Форточка открыта, но даже мухам на кухне нечем поживиться: на столе, на полу – ни крошки.

Соседей по дому не видит в упор, и те, в отместку, зовут её между собой «рыжая стерва». Она действительно рыжая: надо лбом – волнистый вихор царственного золота.

Поразительно худая, она невольно подтверждает поговорку: нужно взглянуть дважды, чтоб раз увидеть. При этом анфас и в профиль – портрет её выходит одинаковым, только в профиль – на один глаз меньше. Узкие кисти обвиты голубоватыми венами. В полусогнутых пальцах постоянно тлеет сигарета. А над ключицами такие впадины, что впору стряхивать туда пепел.

Её тёмные рачьи глаза почти всегда пребывают зашторены тяжёлыми веками. Начальство она выслушивает молча, снимает очки, чтоб как можно более размыто видеть его невыносимое лицо. На все упрёки с готовностью кивает головой в знак согласия и продолжает эксперименты на свой риск. Её не сокращают: биохимиков такого уровня даже в изобильной столице сыскать нелегко.

Лишь однажды сказала:

– Я в своей жизни съела много какашек.

Можно ей поверить. Кандидатскую домучила почти к самой пенсии. Тетради с записями старели вместе с ней. Хотя тема оставалась актуальной и после диссертации.

В последние годы часто вспоминает Молдавию. Но так и не вырвалась туда ни разу. Да и родни, даже самой дальней, там, наверное, уже не осталось… Помнит пыльную околицу, серые деревья, осенью галоши вязли в грязи, их отмывали в лоханях под водосточными трубами.

Убеждена: все евреи – из Бельц, даже если мы родились на Клязьме. Бельцы – это наша Киевская Русь.

Ей чуждо понятие: прогулка – по улице ли, по бульвару. Прямая, как нож, она пропарывает любую толпу: видна бессрочная школа очередей и трамвайных давок. И, видимо, нервы имеют вольтаж – всякий, задетый таким телом, наверное, получает ожог.

Но в то же время… Встречает знакомую с ребёнком. Обнимет ребёнка, прижмёт к своему бесполому животу – и:

– Зяблик ты мой…