Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

XVIII

В пятницу вечером пришли дети. Эстер величаво несла восьмимесячный живот. Смотреть на это было приятно. Но Мифа боялась сглаза, не позволяла хвалить: что ни говори, у девочки первые роды.

А Вадик постригся коротко, с зачёсом на лоб, отчего помолодел, казался ниже ростом. И, как всегда, задавал вопросы, которые вертелись у него под рыжей причёской: а с чем у нас сегодня пирожки?..

За столом Соломон красочно, с подробностями рассказывал о Маркусе, о встрече с проректором, как тот хохотал, читая записи в трудовой. Оказалось, проректор тоже помнил Влада Соколика.

Услышав о трудовой книжке, Вадик оторвался от тарелки.

– Значит, старую можно порвать?

От нежданного совета Соломон замолк. Здоровой рукой повёл по бритому подбородку, будто теребил бороду.

Наконец, решил:

– Нет. Пускай останется. Потом никто не поверит, что общался с Берией.

– О чём общались?

– Он спросил мою фамилию, а начальник не помнил её.

– А вы сами-то – сказали? – не отставал Вадик.

– Понимаешь, когда скрутят руки за спиной… ведут согнутым неизвестно куда… забудешь своё имя.

…А фамилия его простая. Ауслендер – фамилия. Пришелец из другой страны. Запомнить нетрудно.

Красивая пора жизни
Рассказ

Экзаменатор слушал мой ответ вполуха. Однако дотошно рассматривал зачётку, будто прежде не доводилось встречать подобных. Было понятно, что могло его заинтересовать в обыкновенном формуляре, где, кроме оценок, ничего личного нет.

Я отвечал по билету сдержанно, сухо, не раскрашивая факты, чтоб не выглядеть словоблудом. Перечислил причины конкретного события. Не запинаясь, называл имена и даты.

История – единственный предмет, в котором я чувствовал себя уверенно. У отца в шкафу стояли разрозненные томики Ключевского, Соловьева, Карамзина. Не могу сказать, что прочёл их от корки до корки, но кое-что оттуда почерпнул. Особенно удивлял учебник русской истории Елпатьевского, ещё с ятями, изданный почему-то в Коломые. Листки – желтоватые от старости, хрупкие, с обломанными краями. Казалось, они истончали от тяжести содержания: почти на каждой странице – потоки крови, братоубийства, бессмысленная жестокость и вообще – ужасы, крайне не схожие со школьными пасторалями.

Но я берёг эти знания на будущее, был убежден: история – занятная штука, стоит на неё потратить годы.

Не знаю, что почувствовал экзаменатор, только его следующий вопрос не относился к учёбе:

– Фамилия у вас странная. Обычно на «о» кончаются украинские фамилии.

– Не всегда. Бывают исключения.

И тотчас мелькнуло: напрасно брякнул «исключения».

– Вы откуда приехали?

– Из Черновцов.

– Зачем? Ведь там есть свой университет.

Вот это финт! Мигалки его мутные ждут ответа. На такой подвох – что ни ответишь – плохо…

– Хочу учиться в Воронежском.

– Хотели, – сказал он и протянул зачётку.

Там стояла тройка. Жирная, брюхатая тройка.

Я было направился к двери, но задержался – терять больше нечего:

– Вы знаете, Василия Сурикова не приняли в Академию художеств, посчитали – не умеет рисовать. Шаляпина в Казани не взяли в хор, решили – слабый голос. У Ленина в аттестате зрелости, за подписью отца Керенского, все пятёрки, только одна четвёрка – по логике. У Менделеева была тройка по химии. И вы сейчас захлопнули передо мной ворота университета.

– И правильно сделал, – у него в глазах зажглись угольки охотничьего азарта. – Вы – нахал: рядом с кем себя ставите… Нам нахалы не требуются.

Уже за дверью пришли нужные слова, весомые, как плюха со свинчаткой в кулаке. Не те хлипкие потуги уколоть, что я промямлил, они ему только в удовольствие. Жаль, монолог на лестнице обычно никто не слышит.

Назавтра меня вежливо турнули из общежития. Благо, деньги еще имелись, и я поселился в гостинице при базаре. Во времена Гиляровского подобное заведение именовалось бы «ночлежкой», а сейчас висела вывеска «Колхозник».

Рынок обрамляла постройка, где на втором этаже сдавались койки, и у каждой на спинке был свой номерок.

Утром, когда я собирался уходить, сосед предупредил:

– Чемодан не оставляй. Сопрут.

Я был в том необветренном возрасте, когда каждому, кто старше меня на три дня, говорил «вы».

– Вам хорошо, у вас портфель, а мне чемодан таскать…

– Дело флотское: хочь – плыви, хочь – тони. Ещё ночевать придёшь? Тогда топай в кассу, зафрахтуй место.

Так мы познакомились. Звали его Степан.

На вокзале я сдал чемодан в камеру хранения.

После войны прошло уже семь лет, но в центре города ещё торчали обломки стен, искорёженные перекрытия. Бугристые пустыри, на месте прежних домов, тонули в половодье густого бурьяна, кое-где эти заросли пересекали тропинки. На углу Пушкинской и проспекта высилась обугленная домина с тёмными пустыми проёмами окон, прозванная местными «утюг».

А по центральным улицам катилась расчудесная жизнь. С афиши кинотеатра смотрело чеканное лицо Кадочникова. Крутили «Подвиг разведчика», и у входа, на дневной сеанс, собралась толчея бездельников.

По небу бежала безликая отара барашков. Внезапные рывки ветра взвивали отжившие листья, заигрывали с женскими подолами. Народ, как всегда, теснился в очередях, впритирку друг к другу, монолитом, чтоб посторонний не примазался.

– Вы крайний… за вами… а что дают?..

На лавочке худощёкий мужик лет пятидесяти, в гимнастёрке без погон, облокотившись на колено, смолил самокрутку. Один рукав у него был пуст, заправлен под ремень. Мимо сновали прохожие, но он не поднимал глаз, следил за огоньком своего курева.

Мне, как и ему, было уже некуда спешить. «Универ накрылся многочленом», – сказал бы знакомый математик. Придётся расстаться с умеренным климатом, и с девчонкой из Борисоглебска, и с мечтами о конспектах с надписью «истфак». А может, я не теми книгами увлекался? Ведь вычитал где-то: вся история – это история войн… Одной войны было достаточно…

В конце дня я встретился со Степаном, и мы спустились к базару. Торгового люда стало меньше. Пустующие ряды неторопливо обходили последние покупатели, и продавцы беззлобно общались с ними:

– Чего высматриваешь?

– Ищу говно за без денег.

– Вали отсель, шалопут.

Возле голубого ларька потрёпанная бабёнка за стакан пива пела:

 
Ой, Сама-ра – го-о-о-ро-о-док!
Беспокой-наая я,
Беспокойо-аяя,
Успоко-о-ой ты меня!
 

И пританцовывала на месте.

– Дурочка с переулочка, – определил Степан.

Мы взяли пиво и встали поодаль от ларька. Степан держал кружку за донышко, пальцы у него короткие, плотные, с рабочей чернотой под ногтями.

Серая кепка, надвинутая на глаза, тельняшка под распахнутым воротом рубахи, к тому же – синие суконные галифе, заправленные в сапоги. Утром он протёр сапоги нижним уголком одеяла. Всё это никак не увязывалось с его солидным портфелем из гладкой кожи. Широкий язычок, войдя в массивную медную защёлку, вперехлёст закрывал портфель. Должно быть, вещь трофейная.

Степан – тоже нездешний, приехал из глубинки в командировку. По какому поводу – умалчивал.

Отхлёбывая пиво, я шутейно пересказал про свои малоудачные дела. В конце приплёл пару анекдотичных примеров из «Истории дипломатии», сходных, как мне казалось, с моим теперешним положением.

Степан слушал, не отвлекаясь, затем скупо сказал:

– Что ж… бывает похлеще.

Когда пошли по второму заходу, Степан взял для бабёнки стакан пива. А я её похвалил:

– Поёте – не хуже Розы Баглановой.

– Мы, курские, – все такие!

Она улыбнулась, прикрыв ладошкой рот – видимо, скрывала недостающие зубы.

Степан попросил спеть что-нибудь другое.

– Всегда пожалуйста. Хозяин – барин.

Мы отошли, и она тотчас затянула: «Ой, Самара – го-о-ро-о-док…».

В полдень следующего дня, как договорились заранее со Степаном, мы встретились в Кольцовском сквере. Вблизи бюста поэту оказалась свободная скамья. Степан принёс вместительный кулёк с чебуреками, а из портфеля вынул две бутылки «жигулёвского».

Закатав рукава, мы, не торопясь, уминали ещё горячие лепешки. Жир стекал по подбородку, хрустела корочка, мы млели от бараньей начинки, ахали и добрыми словами награждали грузин.

После такого пиршества сидишь на солнышке и мысли, как пузырьки в газировке, медленно всплывают со дна и лопаются на поверхности.

А солнце не скупилось, изливало тепло каждой травинке, всякой земной букашке. Ночной дождь оставил после себя плоские лужицы, в них отражались верхушки деревьев, скользили тени прохожих. На скате одной из крыш голубь-сизарь деловито преследовал голубку, молитвенно раскачивался, прежде чем её оседлать.

Глядя на голову Кольцова, я вспомнил, что в Воронеже родился Бунин.

– Это какой же? – Степан прищёлкнул снизу по козырьку кепки.

– Иван Бунин, писатель, родился в прошлом веке.

– А, слышал чего-то… Так он же – враг народа.

– Почему – «враг»?

– За границу драпанул. Ему советская власть не по нутру.

– Горький тоже долго жил за границей.

– Горького – не трогай. Горький у нас – один. А за границей здоровье лечил.

Спорить не хотелось.

– Да ладно… Лучше посмотрите, какой денёк!

Погода и сытость впрямь располагали к благодушию.

В чистых после дождя зарослях неумолчно роился птичий гомон, не позволял возникнуть пасмурным мыслям. Тонконогая сирень, издали казалось, одета в свадебный наряд небесного цвета. Природа улыбалась, как могла.

Правда, некоторые граждане продолжали озабоченно шастать туда-сюда, брови вперёд, будто вокруг – не ихняя природа, будто есть дела поважнее даровой красоты. Тем более что красоту в авоську на предмет пропитания не покладёшь. Даже Степан не очень приветливо зыркал из-под козырька на уличную метушню, думал о чём-то. Наконец пробурчал, как бы для себя:

– Кучерявая жизнь не всем даётся, кто-то должен и колуном махать…

Затем повернулся ко мне:

– Слушай, парень, плыви до нас в село. Работу найдём.

– Да я ничего толком не умею.

– Умеешь. Не тебе судить. Учителем будешь.

– Как это – учителем? Смешно. Кто меня возьмёт?

– Возьмём. Я директор школы, понял? Всё устрою. Правда, историю не получишь. Историю я сам веду. Вот литература нам – позарез…

– Но у меня только десять классов.

Степан хмыкнул:

– А у меня – неполных восемь. Самое высокое образование на селе… У других учителей – и того меньше…

– Не может быть…

– Всё может быть. У тебя в голове, конечно, полная каша. Но знания есть. Работать сможешь. А университет на следующий год сделаем. Заочный. Так что остановка за тобой. Решайся.

– Я должен подумать… не ожидал…

– Думай-думай. Это иногда полезно.

В моём блокнотике крупным почерком, каждая буква в отдельности, он записал адрес.

– На автобусной узнаешь, как добраться. Ну, бывай! Ждём тебя. Места у нас такие… сам увидишь.

…Не увидел. Так получилось. Рельсы увели в другие города и веси. С годами тот блокнот затерялся, а с ним и адрес. Но фамилию запомнил навсегда: Кузьмин. Степан Акимович Кузьмин.

Он наверняка обо мне потом думал: чудило-парень… держал ведь в ладонях кувшин с вином… только вдруг – от удивления – развёл руками…

Митяй
Рассказ

Митяй, Котик и Васёк с утра были неплохо упакованы: в карманах два пузырька беленькой. Спустились в пивную «Четыре ступеньки», напротив ресторана. Свободный столик был не у прохода. В пенку пива потихоньку добавляли водочку, чтоб жизнь порозовела.

У Митяя случались перебои с деньгами. Но – не по его вине. Дело – в принципе. Он единственный в городе, кто имел банджо. Настоящее.

После трофейных американских фильмов в моду вошли «кантри» – энергичные, лёгкие, – и Митяя приглашали на разные торжества. Конечно, за плату. Для пущей видимости он надевал яркую рубаху в клетку, бабочку и берет с помпоном. Но всё равно не любил этот цирк. Ему по душе, когда вокруг – знакомые лоботрясы, с которыми можно быть расхристанным, пить вволю, без церемоний и поклонов.

Котик, так его прозвала вторая жена, сидел на мели давно, с начала месяца, а уже приближался Новый год.

Лишь Васёк имел при себе последнюю заначку. Недавно он продал два новых ската, а на свой газик поставил списанные, – в гараже пока никто не заметил.

В пивной, как обычно с начала зимы, кафельный пол был под кашицей мокрых опилок. И, как всегда, разило мочой.

За соседним столиком один тип уже объявлял на весь подвал:

– Ставлю пиво – кто отгадает загадку: «Всовываешь вещь, вынимаешь тряпку». Кто знает, что это?

Некоторые мужики скабрезно заухмылялись.

Митяй бросил через плечо:

– Стиральная машина.

Тип резко повернул худое лицо, с блатным присвистом процедил сквозь зубы:

– Ты знал…

– Нет, – отрезал Митяй.

– В натуре! – восхитился худой и принёс обещанные три пива.

Теперь, вместе с его напарником, за столиком сидели впятером. Пришлось водочку добавлять всем.

– О-о… малинка, – обрадовался худой.

Тут раздалось знакомое постукивание: мужик колотил тараньку о край стола. Из кулька торчали ещё несколько хвостов. Хозяин кулька напросился на ёршик. Не отказали: таранька имеет свою цену.

Вот так неуправляемо сложилась компашка. Выпили самую малость, для разгона. Но деньжат ни у кого не осталось, а время только перевалило за полдень. Не пропадать ведь хорошему началу… Двинулись искать.

Прошли по оживлённым улицам в надежде встретить знакомца: сшибленные деньжата и тратить легче. Однако – увы и ах – круговерть по центру оказалась напрасной. Да и мороз пощипывал бессовестно, особенно на Советской площади, где ветер метался как чумовой. Здесь, напротив тюрьмы, уже высилась главная ёлка города, пока ещё не наряженная.

Напарник худого блатаря вдруг заговорил:

– Слухайте, тут неподалёку дядька живет, родня. У него завсегда есть что хильнуть. Только спуститься надо…

– А его хозяйка нас – по шее…

– Ты шо?! Он один, вдовый. Рад людям. Я отвечаю. Работа у него интересная, он…

С левой стороны тюрьмы в долину резко скатывалась Нагорная улица. Даже непонятно, как удавалось ставить дома на такой крутизне. Правда, домишки неказистые, при огородах. Вдоль заборов в снегу вытоптаны дорожки.

Племянник шагал первым, за ним, цепочкой, остальные – скользили, падали, шутили, хоть мало верили в успех… Ещё бы: пятеро чужаков – целое нашествие…

Но хозяин встретил радушно:

– А-а, племяш… Заходьте, хлопчики!

Дом дохнул теплом и острым запахом жареного, аж ноздри затрепетали.

Кирпичная плита топилась дровами, а на ней стояла непомерных размеров чёрная сковорода. Под крышкой что-то фырчало, потрескивало, из узкого просвета вздымался пар.

Хозяин, коротконогий, юркий не по годам, улыбчивый, будто ждал – и вот дождался гостей. Рукава закатаны до локтей.

– Берите место за столом. Так что полагается с мороза? Саня, – крикнул племяннику, – ставь стаканы. Шевелись!

Стаканчики были гранёные, махонькие, грамм по пятьдесят.

Сам принёс литровую емкость. Вытер тряпкой снаружи пыль, но внутри осталась прежняя мутность первача. В миске лежали ломти мочёной капусты, местами пожелтелые. Чуть в стороне деревянная подставка в виде петушиного профиля.

– Дорогу, дорогу! – хрипел от напряжения хозяин, выставляя на стол чёрную громадину, полную мяса: в ней продолжала пузыриться горячая подлива.

– А хлебца, звиняйте, нема.

Компания замахала руками:

– Обойдёмся! Куда нам столько! Спасибочки, папаша! Графский обед!

И Митяй завершил эти восторги:

– Мы не хлебоежи, мы – мясожёвы.

Сперва казалось, что столько мяса осилить невозможно. Но лишь показалось, и только – вначале.

Чокнулись гранёные стекляшки, и завертелась гулянка. Глядя на это негаданное великолепие, блатарь-доходяга вытер вспотевший лоб и чуть слышно напомнил себе: «Бог есть!».

Однако не самогон держал первенство за столом, а сковородище с мясом и, конечно, капуста. Такой жратвы, до отвала, на халяву, еще не случалось у хлопцев. А у хозяина под усами улыбка, и всякий раз один и тот же тост:

– Абы мы ще жилы!

Он так убедительно и настырно повторял своё пожелание, что гости нехотя, вопреки своим понятиям, прониклись его мыслью и вперемежку с чавканьем даже задумались: может, действительно, жизнь – самое важное.

А бутылка, между прочим, стояла возле Котика, он ведал розливом. По этому поводу у блатняги усмешка поперёк лица:

– В армии служил снайпером?

– Нет, стройбат. А что?

– Рука точная: разливает, как бритвой. А у тебя, – кивнул он Митяю, – мамой клянусь, у тебя соображалка острей заточки: загадку в два счёта расколол.

Тем временем в бутылке самогон потихоньку опускался до дна и казался уже слаще.

От бесконечных тостов голоса окрепли. Разговоры пошли вперебой, каждый старался удивить занятной историей, привлечь соседа небылицей. Только хозяин кивал лысиной и молча поддерживал со всеми беседу.

Дымок от курева зависал у потолка, тянулся к открытой фортке. Часы незаметно отщёлкивали благоприятную пору. При тепле и сытости пирушка продолжалась уже неторопливо, пока не выжали последние капли из второй литровки. На сковороде остались тёмные следы от подливы. А от капусты не осталось и рассола – чистая миска.

Гости отяжелели, сидели теперь развалисто, нагужевались до ушей. Вот если б можно было и дальше так наяривать – не посчитали бы за труд…

Хозяин старательно вытер усы.

– Ну, братцы, как вам мои собачки?

– Не понял…

– О-ба-а…

Хлопцы оторопело переглянулись.

– А чего понимать? Вы что, не знали? Мясцо-то собачье.

Все упёрли глаза в племянника.

Он поразился, как зашуганный, челюсть отвисла:

– Я ж вам говорил: работа у него интересная. Гицель он. Собак отлавливает.

Хозяин поднял брови:

– Да не тревожьтесь! Собачки молоденькие. Ни в каком ресторане лучше не сготовят. Мясцо как сдоба, не лыковое…

Тот, что примазался с таранькой, вскочил из-за стола и, зажимая рот, – пулей во двор.

– Цаца с болтом! – кинул ему вслед племянник.

Все сидели молча. Переваривали новость. И хозяин молчал, прятал по сторонам шухарные глаза.

Митяй понимал, что он должен сказать, от его слов зависит, чем завершится эта зыбкая тишина. Он откашлялся.

– А чё? В чём проблема? Почему нам нельзя? Корейцы едят, китайцы едят – и ничего. Плодятся. А мы что – хуже корейцев?..

– Да ни в жисть!.. – подхватил Котик. – Кого хочешь съедим! Верно говорю?!

Шаг вперёд
Рассказ

Нас, новобранцев, построили в три шеренги на дивизионном плацу. Офицеры стояли напротив и выкрикивали нужные им специальности:

– Сварщики, плотники, механики… Два шага вперёд!

Некоторые из солдат нехотя оставляли строй, не желали расставаться с земляками: вместе приехали, сообща хотим быть, каждый земеля – на всякий случай – это ещё два кулака… Другие, наоборот, бойко, с радостью отрывались от масс, понимали – профессия в армии избавляет от муштры и дисциплины.

– Повара!

Нашёлся и повар.

– Художники!..

Тишина.

– Художник!..

В шестом классе у нас появился новенький. Кличку прилепили сразу – Длинный. Он был на голову выше самого рослого. Но молчаливый и весь какой-то посторонний.

На перемене дежурные выгоняли всех в коридор. Для Длинного делали исключение. С блокнотом он устраивался на подоконнике. Карандаш в его руке не отрывался от бумаги, беспрерывно находился в движении. Штрихи торопливо меняли направление, и невозможно было угадать, чем закончится беспорядочное чирканье. Но из этого словно бы хаоса линий нежданно образовывался живой трамвай с искрами из-под дуги. Становились видны силуэты пассажиров, подробности улицы…

Я был всякий раз ошарашен.

Я тоже пытался рисовать – вернее, подражал известному в ту пору карикатуристу. Особо узнаваемые у меня получались «поджигатели войны». У де Голля из-под каскетки торчал шнобель – огромный, как лодочный руль. У Черчилля плечи доходили до ушей, и бульдожий подбородок лежал на груди. А «дядюшка Сэм» напоминал Черкасова в роли Паганеля.

Я показал Длинному свои рисунки. Он просмотрел их, не поднимая глаз, спросил:

– Бориса Ефимова насмотрелся?

– Да нет. У меня так… само собой…

На оборотной стороне листа, чтоб доказать, мол, мы тоже кое-что могём, несколькими чёрточками набросал голову запорожца: бритоголовый, с казачьей чуприной, как у Тараса Бульбы. И тотчас, без остановки, переделал его в восточного хана с жидкой бородкой, в тюрбане.

– Нормально, – одобрил Длинный. – Но у тебя они плоские. Не объёмно. Учиться надо. Азы долбать, как говорят серьёзные дяди.

Советы Длинного проехали мимо ушей. Зачем долбать, если рисую не хуже Бориса Ефимова. Он ведь тоже не учился. Только бы перья достать, как у него…

И вновь – крик на весь плац:

– Художник!..

Я выглянул вдоль строя: никого. Подождал ещё пару секунд – никто не вышел.

Я сделал шаг вперёд.

Меня привели в кабинет замполита. Подполковник, круглолицый, с брюшком, обрадовался как родному:

– Фамилия? Шварц? Ничего страшного. У нас уже есть капитан Бломберг. Пошли трудиться, мастер!

В соседней комнате – книжные шкафы, портреты вождей, лозунги, бумажный хлам. У стены на продолговатом подрамнике натянуто красное полотно. К нему приколота записка: «Закончим стройку забора к празднику Великого Октября!».

– До вечера транспарант должен быть готов, – предупредил замполит.

– Попробую…

– В армии нет «попробую», отвечают – «Есть!».

– Есть так есть…

Круглолицый ухмыльнулся, покачал головой и ушёл.

Я остался с банкой белил и кисточками. Нашёл мелок и легким пунктиром, чуть заметно, начертил текст про забор.

Помню, в школе по каллиграфии получал пятёрки. Тогда были специальные тетрадки, а в них – голубоватые линии указывали, какой наклон должен быть у букв, образцы нажима и переход от него к «волосяной линии». И, когда у меня получалось без помарок, я млел от удовольствия. А завитушки над строкой в заглавных буквах доставляли несказанную гордость.

Но здесь для стройбата требуется шаблонная строгость, без выкрутасов. Широкая кисточка гладко шла по упругому полотну, вела за собой свежий след. Мазок за мазком – и первое слово далось на одном дыхании. Я отошёл полюбоваться. И хотя с непривычки руку бил лёгкий мандраж, работа выглядела безупречно. Я даже не рассчитывал на такую точность.

Я собрался продолжить, как вдруг (о, бля!) начальная буква заплакала белыми слезами… И от следующей тоже потянулась капля… А буква «к» рыдала в две струи… Носовым платком стал быстро вытирать потёки, но это был мартышкин труд.

Я понимал: чем меньше слов, тем меньше течи. Решил, на свой страх и риск, написать короче:

ЗАКОНЧИМ ЗАБОР К ОКТЯБРЮ!

Теперь я макал кисточку неглубоко, брал самую малость краски, но слезы точились по-прежнему, будто заранее знали, что не бывает забора, который построят в срок, – такого ещё не случалось.

Но лозунг – это первый колышек стройки. Лозунг – это приказ, это – цель. Не зря на фасаде артиллерийского училища висел транспарант: «Наша цель – коммунизм».

Потом понял, что лозунг можно было сократить максимально. Чем короче приказ, тем эффективней:

ЗАБОР – К ОКТЯБРЮ!

Но слово «Закончим» уже занимало своё место.

Я старался, как мог, аккуратно выписывал каждую букву. Однако краска не обращала на это внимание, капли её самовольно набухали, готовые ползти своим путём. Я промокал их, но светлые пятна позорно оставались на полотне.

Вот только «брю» и получились нормально.

Я выдавил из кисти остатки белил и стал расхаживать по кабинету. В шкафах плотными рядами замерли книги основоположников и корифеев. Десяток жизней надо иметь про запас, чтобы осилить такие толстенные кирпичи. Кто пробовал читать, говорят, что там на полном серьёзе написано: вот-вот наша жизнь станет в алмазах, доказано наукой. Лишь один изъян у авторов: нет юмора…

Однако подполковник возместил этот недостаток. Глядя на мою работу, он пришёл к выводу:

– Из тебя художник, как из моего члена – тяж.

Насчёт тяжа ему, конечно, виднее, а в отношении «художника» – точно – не Репин.

Назавтра нас, салажат, опять построили на плацу, – пришли полковые «покупатели» с готовыми списками.

Майор зычно выкрикнул мою фамилию и ещё Козырева. Было видно – майор из той породы людей, что в пещерные времена становились вождями племени: развёрнутые плечи, шея борца, а главное – густые усищи – подковой до подбородка. Посмотрел с высоты своего этажа на нас, под усами сложилось недовольство: и таких – в артиллерию?..

– Вы хоть раз теодолит видели?

– Работали, – отвечаем.

Он повеселел, провёл большим пальцем по усам.

– Добро! Берём. – И отметил что-то в блокноте.

Но тут появился подполковник и потребовал вычеркнуть меня из списка.

– Это с какого такого… протеже?

– Его оставляют в штабе.

– Могу узнать причину?

– Он – главный художник дивизии.

– Ах, художник!..

Голова майора повернулась ко мне:

– Голых баб рисуешь?

– Если требуется, – скромно ответил.

– Вот и поедешь в артполк. И у нас есть штаб.

– Нет, майор! Вы срываете мероприятие штаба дивизии!

– Я его тоже беру не колбасу нарезать.

– Майор, вы не поняли: это приказ.

– И у меня приказ, товарищ подполковник.

Майор жестом велел нам удалиться подальше. Лапа у него – кирпичи перешибать. Мы с Козыревым отошли, но они голоса не снизили, всё слышно.

– Майор, возьмёшь себе со следующего заезда. В чём проблема?

– Мне нужны технари, а не лапотники. Здесь двести единиц, и только эти двое знают, что такое буссоль. Куда мы катимся?.. Вот и подумайте в Политуправлении, кто нам нужнее: художник или вычислитель?

– Майор, буссоли можно обучить, а художник – это от Бога!

Над головой замполита пророкотал смешок.

– О чьём боге толкуете? – Майор кивнул на меня: – Так он ведь неверующий. А вы, товарищ подполковник, вспомните: на войне бог один – артиллерия.

– Ты, майор, – демагог! – замполит добавил ещё несколько слов про душу и маму, и ушёл, не глядя в нашу сторону.

У майора только глаза смеялись.

И я остался доволен: двадцать четыре часа пробыл главным художником дивизии. Это не хухры-мухры.

Самое важное – сделать шаг вперёд.