Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

III

Однажды школьный приятель пригласил его к себе на ближайшую среду.

Просторный салон вмещал человек двадцать. Улыбчивая служанка разносила кофе, чай. Здесь собирался кружок образованных правдолюбцев. Чудесные люди, они обсуждали вопросы переустройства общества с таким пылом, словно решали участь народа не в частной квартире, а уже в сейме. Эти разговоры всколыхнули в Соломоне юношеские чувства о справедливости, о бедности и неравенстве. Его радужные рассуждения, оказывается, созревали и у других правильных людей, и мир можно исправить, если все вместе… если по-честному…

И Соломон стал посещать те среды регулярно.

В один из вечеров рядом с ним оказалась молодая женщина. Она пришла впервые и, прослушав внимательно очередное выступление, негромко возразила: нельзя поощрять диктатуру пролетариата. Любая диктатура, простите за тавтологию, – это диктат… узурпация, если помните латынь.

Соломон попытался разъяснить, в чём разница, и вскользь добавил, что латынь он немножко помнит.

Так они познакомились. Её звали Суламифь.

– Я знаю: вы – Соломон. Не удивляйтесь. Вы в девятом номере Стефангассе, мы жили в одиннадцатом.

– Вы – Мифа?!

Через год у них родился мальчик. Имя дали по отцу Суламифи – Давид.

Соломон иногда повторял:

– А если б ты села на крайний стул? И заговорила с другим… Как же я…

Суламифь усмехалась:

– Здесь бы до сих пор жила Зося.

– При чём тут Зося?! Я говорю о счастье…

С появлением малыша Суламифь оставила кружок. А Соломон прикипел к этим посиделкам – при любой погоде помнил о средах. Он уже читал по-русски, языки ему легче давались, чем смысл статей.

IV

Салон по средам бурлил: в мире творился кавардак, и тем для споров хватало с избытком. Миловидная прислуга, как прежде, разносила чашечки дымящегося кофе. Впрочем, и остальные обязанности она выполняла не менее старательно: еженедельно встречаясь в назначенном номере готеля с представителем спецслужбы, подробно передавала, о чём шла речь на очередном вечере. Она искренне верила, что исполняет благородное поручение, да и пятьдесят лей – немалое подспорье.

У сигуранцы был и второй информатор, для сопоставления сведений, и высшие чины пришли к выводу, что эта группа из «салона по средам» – не более чем болтуны.

Но озадачивало, что подобные кружки плодились, как мухи. Необходимо было иметь чуткое ухо, чтоб не прозевать момент, когда потребуется вставить клистир с кипятком.

У румынского колонеля[1]1
  Колонель – полковник (рум.).


[Закрыть] – красная шея: ему приходится думать за всех бездельников и ещё платить этим дармоедам. Он расхаживает по кабинету, напрягая мозги и брови. Его тёмно-зеркальные краги отражают фрагменты мебели.

Колонель вместе с заместителем раз за разом потягивают сливовицу, дабы унять волнение. Лицо заместителя выражает готовность присягнуть малейшему вздоху начальства. Хотя мыслями он витает далеко, ведь тирады колонеля о сборищах слышит ежедневно.

– …грамотеи-бабуины! Начитались швабской галиматьи, всяких гегелей-шмегелей… Этот Карлик Маркс закупорил народу мозги. Вчера только вышли из стойла, а подавай социализм. В чудеса верят одни дебилы. Мужчина должен верить оружию и стрелять первым…

Монолог произносился по-румынски, возможно, не столь вежливо и кратко, но суть сохранялась неизменно. В одном колонель ошибся: чудеса бывают!

V

Чудо, как чуду и положено, свершилось без единого выстрела. За подписью каких-то чиновников власть на Буковине сменилась в одночасье. Растаяла ночь и пришли те, кто установит равенство и справедливость.

На здании Примарии колыхались красные полотнища. Там уже висел большой портрет господина с голым черепом и острой бородкой. Кто-то из прохожих сказал:

– Это, наверно, Ленин, а может – Сталин.

В полдень на Рингплац был шумный митинг. Плотная толпа. Ликование. Потные лица. Десятки рук махали шляпами, – до хрипоты, разноязыко, приветствовали новую власть. Непривычно звучали с трибуны крики «Товарищи!» и «Ура!».

Некоторые, впрочем, стояли молча, пытались понять, что происходит. Тишком кочевал слух: утром вошли войска. Пока их не видно…

Через несколько дней Соломон и его единомышленники явились в Городской комитет с просьбой принять их в компартию. С одной оговоркой: в отдельную фракцию. Молодой человек в кителе не был знаком с понятием «фракция», возможно, перепутал с «фикцией», оттого настороженно переспросил: вы действительно хотите в партию?

– В коммунистическую, – уточнил Соломон.

– Понятно, у нас другой нет. И не нужно. Так вы согласны?

Группа Соломона часто приходила на встречи с литераторами из Советского Союза. Выступали Симонов и Долматовский, Корнейчук и Малышко, и слушатели взволнованно внимали возвышенным речам о дружбе и независимости.

Через некоторое время вышло постановление, что определённые категории граждан освобождаются от прежних занятий и должностей. Имеются в виду владельцы предприятий, гостиниц, банков, юридических контор и частных учреждений. А прочие товарищи могут свободно трудиться на своей земле, на своих заводах.

К чести Соломона, его не тревожили резкие перемены. Он с благодарностью вспоминал отца: предсмертное пожелание продать фабрику было советом провидца.

Соломон продолжал служить в банке и с ученической прилежностью штудировал новую структуру своей профессии. Оказалось, что форма учёта схожа с немецкой, а термины – от той же латыни.

И даже поспешный порыв – вступление в партию – стало для многих спасательным кругом.

VI

Через год началась война.

Граница проходила настолько близко, что семьи коммунистов и военных, поспешно, в первую очередь, отправляли подальше от возможных боевых действий.

Эвакуация двигалась быстрее, чем фронт.

Однако к настоящему Востоку – долгие рельсы. Лишь осенью они добрались до улочек Ташкента. Военкомат забраковал Соломона из-за культяпки, но мобилизовали в плановый отдел закрытого института, правда, от безысходности: не хватало специалистов.

Мифа работала швеёй. А первенец Давидка дважды пытался, с группой одноклассников, пристать к воинскому эшелону. Не удалось. Только через год ребят мобилизовали.

Народ прибывал в Ташкент непрерывным потоком. А Соломона перекидывали всё дальше и дальше на свежие номерные объекты.

VII

В сентябре сорок третьего Соломон находился так далеко от семьи, что письмо, по штемпелям видно, шло почти два месяца. Это было первое известие от Мифы, полное женской тревоги.

В этот же вечер Соломона вызвали в кабинет ответственного по госбезопасности. Приветливым жестом тот указал на стул, а сам продолжал черкать что-то на бумаге. Потом был заурядный разговор о погоде, о прочих пустяках и, как бы невзначай, вопрос о письме: кто писал адрес на конверте?

– Дочка Эстер. Уже в пятом классе.

– Ясно. Красивый почерк. Между прочим, жена у вас – немка?

– Нет, что вы?!

– Тогда в чём причина, что она пишет на фашистском языке?

Соломон не растерялся, охотно объяснил: почти сто пятьдесят лет Буковина относилась к Австро-Венгрии. В 1918 году пришли румыны, но в Черновцах многие продолжали общаться по-немецки. Жена владеет также французским, румынским, польским. Она говорит и по-русски, но писать ей трудно. Чем занималась до войны? Воспитывала детей.

– В детском садике?

– Почему? Наших детей.

– Домохозяйка, значит.

– Нет, для хозяйства мы нанимали женщину.

– Прислуга? Вы что, были буржуи?

– Совсем наоборот. Вы ж знаете, я служащий, в банке. В анкете всё записано.

– Служащий… Сколько ж у вас было комнат?

– Комнат?.. – Соломон озадаченно задумался.

Ответственного это молчание насторожило.

– Вы не помните – сколько?

– Понимаете, просто никогда не считал. У нас двое детей, значит… пять комнат… И шестая – для служанки.

– Кто выдал ордер на этакую площадь?

– Никто. Это всегда было наше. Помню, дедушка веранду строил…

– Н-н-да-а… Занятно… А вы какие языки знаете?

– Те же, что и жена, плюс – русский и… латынь. Не удивляйтесь. Ведь вы знаете: корни романских языков идут от латыни. Цицерон, Вергилий, почти вся медицина – это латынь.

– А французский зачем?

– Как же ехать в Париж без языка?

– Париж?! Ого! И как там бардачки?

– Понимаете, у нас празднуют, когда мальчику исполняется тринадцать лет. Папа решил сделать мне подарок, показать Вену, Берлин и Париж.

– Ну и как Париж?

– Вы будете смеяться, но я плохо запомнил. Все города смешались. Мы ходили по улицам, и папа рассказывал про каждую статую, про все мосты. Я устал, не слушал. Помню, в готеле портье был негр. Разъяснял нам по-французски.

– Негр – по-французски? Не может быть!

– Почему? В России целое сословие так говорило.

– Какое ещё сословие?

– Дворяне говорили по-французски. Да и просто образованные…

– А мы их за это и выперли. Но вернёмся к вашей жене. Сюда запрещено приходить письмам на немецком. Жена пускай диктует по-русски, а доця пишет. Ясно? Надеюсь, подобный разговор у нас не повторится.

VIII

В марте сорок четвёртого в Зауралье ещё свирепствовали морозы. Единственный кирпичный дом вмещал Управление стройки. На верхнем этаже квартировали: главный, что смотрел на всех с высоты двух метров, старик парторг, который не курил лишь во сне, и ответственный в штатском. Остальные сотрудники жили в бараках, буржуйки там пылали без перерыва, благо дрова росли рядом. Для итээровцев разгородили помещение на двухместные отсеки.

Соломону досталась крайняя конурка с одной койкой. Эта конурка устраивала его: не нужно беседовать. Он избегал общения. Иногда угрюмость сменялась несвойственной ему прежде вспышкой нетерпимости.

Полгода назад пришла похоронка. 29 августа… при форсировании Днепра… Ваш сын… геройски…

Соломону дали недельный отпуск, но поездку в Ташкент не разрешили. Из-за секретности.

Гибель сына Суламифь и Соломон отрыдали вдали друг от друга.

Сотрудники приносили Соломону из столовки еду. Пытались как-то разговорить его. Тщетно.

В своей конурке он, как должно, неделю отсидел по сыну босоногую шиву[2]2
  Шива – семь дней траура по еврейским законам.


[Закрыть].

Вышел на работу с опухшими глазами, с серой щетиной. На приветствия отвечал молчаливым кивком, и все относились к этому с пониманием.

А в отношении секретности – чушь собачья. Какая там секретность? Поставили в тайге завод ЖБКа, бетон гонят. А в двадцати минутах езды роют огромный котлован непонятной глубины, будто хотят Землю насквозь продырявить.

Всё бы шло без перебоев. До нулевой отметки копать и копать, но неожиданно, по закону подлости, в центре котлована выпучилась скальная порода. Взорвать её нельзя – внизу может образоваться трещина. Работа не застопорилась, однако график явно пошёл под уклон. Никто из сотрудников не смел выразить вслух, чем грозит замедление темпа для каждого лично. Но это тревожило всех.

На всякий случай рядовым геологам вклеили по десять лет. Отправили не на Колыму, а в ближайший лагерь, дескать, пускай здесь долбят киркой то самое, что проморгали на бумаге.

Соломон снова впрягся в оглобли подсчётов. На его стол стекались сводки начальников участков. С дотошностью банковского службиста, он корпел допоздна, отыскивая в ворохе документов недостающее звено. Мудрил с коэффициентами, проверял расчёты на усадку бетона, но от его усердия нестыковка в отчётах не исчезала. От непонимания, что же такое происходит, беспокойство не оставляло его даже ночью.

Он писал докладные. Иногда их складывали в папку, иногда прямо перед его лицом, их рвали в мелкие клочья, приговаривая:

– Хотите помочь, Соломон Мотылевич, берите лопату, спускайтесь в котлован…

Это был не приказ, не издёвка, а учтивое разъяснение доморощенному недоумку, что положение известно руководству, соль на раны не надо…

Соломон выслушивал наставление, опустив голову, и соглашался: да, война, кто виноват, нужно спешить, квартал следует закончить не завтра, а вчера… кто виноват, что скала мешает, что площадка не готова под проклятый бетон…

Отчёт по бетону шёл в Москву. Снизить объём выпуска означало подписать себе приговор. Оттого и гонят бетон бесперебойно. Самосвалы вывозят, но куда он девается?..

А маршрут, оказалось, зависит от характера шофёра. Сметливый водитель взъезжал на крутояр и скидывал груз в беззвучную низину, где белому человеку искать нечего. Зато бесшабашный водила сворачивал в удобном местечке окрай тайги и среди зарослей кустарника оставлял широченные бетонные лепёхи.

И никого не колышет, что Соломон лишается ума: как увязать выпуск бетона с процентовкой… Хоть ищи верёвку, крюк уже готов…А тут ещё слухи о скорой проверке…

IX

И точно: на дворе появились посторонние, неулыбчивые, в голубоватой форме. Заглядывают во все углы. Не здороваются.

Несколько зеков убрали мусор, помыли полы. Сотрудников Управления парторг предупредил: побриться, постричь лохмы, на рабочем месте чтоб штабной порядок, короче – навести марафет.

Ровно в полдень начальство выстроилось у входа в кирпичный дом. Главный, на голову выше остальных, с перекошенным плечом, держал ладонь над бровями, как и подчинённые, – высматривал пустынную белую дорогу.

А инженерия да прочая мелкая сошка толпились в отдалении под приглядом голубых фуражек. Техническая братия держала себя раскованно – не знали, кто должен прибыть на очередной трендёж, с иронией поглядывали на присмирелое руководство.

Наконец подъехали три легковушки с тёмными занавесками на боковых стёклах. Военные взяли под козырёк. Из второй машины неспешно выбрался мужчина в кожаном пальто с поднятым воротником. Тёмная меховая шапка, надвинутая на лоб, почти касалась очков. Стёкла очков были без дужек, отсвечивали на солнце.

После короткого обращения Главный, не мешкая, представлял каждого из приближённых. Приезжий слушал, кивал головой, но руки не подавал. Затем все они вошли в здание. У дверей застыли два автоматчика.

Майор из охраны предупредил оставшихся на дворе:

– Прошу не распыляться по территории. Как стояли гуртом, так и продолжать. Курить – можно.

Соломон пытался вспомнить название очков без дужек, напрягался, но слово не возвращалось. Зато из Управления вернулась во двор вся команда во главе с приезжим.

– Кто это? – поинтересовался вслух Соломон.

На него посмотрели как на лунатика.

– Это Берия.

– А-а…

Имя было на слуху, но Соломон не знал ни должности, ни значимости этой особы. Понял только, что крупная шишка, перед которой Главный даже стал ростом ниже, а прочие – стояли навытяжку. Уж он-то, Берия, наверняка может остановить бетон…

И эта удачная мысль так обрадовала, что Соломон не выдержал:

– Эй, алло! Эй, Берия! Товарищ Берия! Вас обманывают! Послушайте сюда!

Сослуживцы мигом отодвинулись от Соломона. Он ничего не замечал, тянулся на цыпочках и выкрикивал про бетон.

Офицеры охраны кинулись на голос, распихали толпу, но искать Соломона не пришлось, он стоял на опустевшем пятачке и махал рукой, звал Берию к себе.

Соломону скрутили руки, всадили кляп. (Майор потом смеялся: я ему варежкой – варежку забил!) И согнутого, лицом к земле, очень быстро повели в ближний барак.

– Что там такое? – Берия слегка повернулся к Главному.

– Не обращайте внимания, Лаврентий Павлович. Тип один. Специалист хороший, но немного не в себе: сын его недавно погиб на фронте.

– Только у него погиб? У других не погибают? Как зовут?

– Соломон.

– Фамилию спрашиваю.

Главный – усмехнулся со свойской наглецой:

– Ихние фамилии трудно запомнить, вы же знаете…

У Берии за стёклами пенсне серьёзный взгляд.

– Ты прав. Но фамилии знать надо.

Он говорил не гортанно, акцент был мягким.

– Ладно. Пускай не кричит. Но чтоб я его больше не видел. Соломон, говоришь? Соломон был мудрый. Этот – нет.

Вечером в каморку постучал сосед. Не заходя, лишь просунув лицо, негромко приободрил:

– Соломон, я тебя уважаю. Но ты – дурак несусветный…

В кабинете парторга свет горел за полночь.

Мисочка из алюминия была полна окурков. Хозяин кабинета тёр лоб, таскал из угла в угол ноги, ворчал:

– Этот Соломон всегда пыль поднимает…

– А как же секретность? – мучился Ответственный.

Парторг его одёрнул:

– Ты что, вовсе обалдел?! О котловане думай!

Ответственный успокоился. Его полковничий китель был накинут на спинку стула.

Назавтра Соломона вызвали к Главному и в Отдел кадров. Ясное дело. Он даже приготовил фразу: не жалею о сказанном, жаль только, что никто не хотел понять.

Но Главный его опередил:

– О вчерашнем говорить не стоит. Не обессудьте. Так бывает. Хотел попрощаться и пожелать вам удачи во всём. Моё мнение: вы – отличный работник.

Он пожал руку и вернулся к столу. Соломон направился к двери и внезапно услышал:

– Зайт мир гезунт унд штарк[3]3
  Будьте здоровы и крепки (идиш).


[Закрыть].

Соломон – оторопел, даже мурашки по телу. Ослышался? Может, почудилось? Он медленно оглянулся. Главный сидел за столом, его глаза – тёмные, крупные, воловьи, – внимательно смотрели вслед сказанному.

Соломону выдали полный расчёт. Паёк по норме на неделю. Проездное удостоверение до Ташкента. И обеспечили попуткой на станцию.

В трудовой книжке стояла лиловая запись:

Уволен за беспрецедентное обращение к Генеральному комиссару (Государственной безопасности) вопреки всем подобающим инструкциям и правилам поведения.

28 марта 1944 года

Печать и неразборчивая подпись.

X

Черновцы встретили семью Соломона благостной погодой. В небе те же самые бело-пушистые облака с сиреневым подбрюшьем, облака детства. Знакомая брусчатка вафельного рисунка, чистая после ночного дождя. Напротив вокзала на склоне – прежняя зелень, где бабочки-капустницы трепещут в воздухе над россыпью жёлтых цветов.

Радовало, что город сохранился почти в целости. Сгорели лишь резиденция Буковинских митрополитов, «Темпель» – большая хоральная синагога, и несколько зданий. Казалось, будто бои прошли мимо, если сравнивать с жестокими развалинами в других городах.

На улицах приятно было увидеть женщин с причёской довоенной моды, мужчин – в твидовых пиджаках, беретах, в бриджах до колен – словно из канувшего времени.

Соломон знал, что не всех война прижала одинаково. В его родительском доме поселили профессора мединститута.

Соломон воспринял это с пониманием, хотя сердце и саднило.

Зато тихая Мифа возмущалась чуть не плача: где справедливость? По какому праву? Настоящий грабёж!..

Соломон пытался убедить её: тысячи лет победитель забирал у побеждённого врага всё – землю, близких, даже саму жизнь. Это в природе человека. А потеря четырёх стен – не самый большой урон.

Мифа не соглашалась: но ведь мы – не враги…

Их ещё ожидала горькая радость: благодаря похоронке, они получили двухкомнатную квартиру, притом на той же улице. А профессор, после разговора с военкомом, вернул кое-что из мебели, альбомы семейных фотографий и пару картин.

Эстер как маленькая плясала оттого, что она будет в прежней школе, куда ходила в первый класс и где учились когда-то мама и папа.

В банке Соломона встретили, что называется, с распростёртыми объятиями. Новый директор уже был наслышан:

– Берём, берём, завтра же оформим! Такие финансисты – во как нужны!

Дома – веселье. Эстер ставила пластинки Штрауса. Мифа приготовила гренки, к чаю подала вишнёвое варенье. Хранила на зиму, но, ради удачи…

Начальник отдела кадров отнёс трудовую книжку к директору. Тот приветствовал Соломона радушно, руку пожал, а в глазах жалость.

– Понимаете, заминка у нас: должность пока не утвердили. Придёт расписание, вы, Соломон Мотылевич, – первый.

Соломон ни на йоту не сомневался в правдивости директора. Банк – серьёзная организация, не будут они из-за какой-то ерунды терять ценного специалиста. Вопрос лишь один: когда именно утвердят должность…

Раз в неделю он наведывался в банк. Возвращался домой уверенный: надо ещё подождать. Но, когда секретарша, глядя ему в лицо, заявила, что начальство в отъезде, а голос директора был слышен за дверью, Соломон понял: пора искать временную работу… Для Эстер необходима школьная форма и прочее, прочее… Мифа уже устроилась на швейную фабрику…

Частные уроки – отличная идея. Плата умеренная. Немецкий язык требовался почти во всех школах. А отстающие – явление естественное, неубывающее.

Появились ученики. И помимо денег возникло спокойствие, ощущение полезной занятости.

Но оказалось, что частные уроки – незаконный заработок, карается по статье…

Соломон обошёл с десяток учреждений. В каждом были готовы взять его без проволочек, сейчас же: вы нужны как воздух, – пока не заглядывали в трудовую книжку. От последней записи у них пересыхало в горле, покашливали и, приняв официальный вид, возвращали документ: мы вам позвоним.

– Но у меня ещё нет телефона…

– Не беспокойтесь, с такой красивой рекомендацией телефон подключат скоро…

Со временем Соломон приноровился к новому быту. Смирился с очередями, с тем, что по карточкам за хлебом становились ночью, свыкся с толчеёй в трамваях, с лузганьем семечек, с воплями «сапожник!», когда в кино обрывалась лента. Исподволь ухо привыкло к мату, а глаз – к надписям на заборе, на стенах домов, в общественных уборных. Старожилы хохмили: даже вандалы в туалете писали, а не писали.

Но некоторые новшества так и остались для Соломона за гранью логики. Почему перестали работать лифты? Кому они мешали? Зачем бассейны залили асфальтом? Чтоб ехали машины? Почему странное мероприятие называют «выборы»? Если партия – одна, какой же выбор?..

Встретив давнего своего друга, Маркуса, он мучил его подобными вопросами. Но Маркус всегда спешил. До полуночи он корпел над переводами стихов, а с утра служил билетёром в кинотеатре «Пионер» и страшно боялся потерять эту должность.

– Дорогой Соломон, когда в наших карманах только ветер, волноваться за весь город – non possumus. У тебя есть лифт? Нет. Так зачем вдаваться в отвлечённые проблемы?..

Такие ответы претили Соломону, были предательством прежних идеалов. Должно быть, Маркус изменился после оккупации. Каменная реальность диктует каменные законы… Соломон видел, как бывший артист несёт стремянку, в ведре – кисти: малярничать. Известный еврейский поэт согнулся у швейной машинки, дружище Маркус, знаток и переводчик Гёте, отрывает билетики, а Мифа… бедная Мифа…

Банальный вывод возник как откровение: надо не выбирать работу, а работать. Не искать, где гуще, а где расчёт на месте.

Теперь он был готов к любому занятию. Левую, беспалую руку Соломон всегда держал в тени. Зато правая была хваткой, как тиски, даже крепыши, здороваясь с ним, от неожиданности округляли глаза.

Несколько раз ему удалось втереться на разгрузку вагонов и в мебельный магазин. Но там «дежурила» своя бражка, в помощь брали только при аврале.

Он перебывал подменным ночного вахтёра, заправщиком сифонов, полотёром на генеральских виллах. Он усвоил повадки заправского пролетария: неторопливость и уверенность. Нисколько не скрывал нового статуса, но и особой гордости не испытывал. Оказывался на подхвате – слава Богу!

Прежние приятели удивлялись его неутомимости в поисках заработка, молчаливому упорству и умению ладить с чужими людьми. И это, посмотрите, тот Соломон, что прогуливался с тросточкой по Геренгассе?

Он усмехался: нет чёрного труда. Предложи ему стать трубочистом с гирькой на плече, тотчас полез бы на крышу.

Теперь у него появились денежки, он мог, при случае, одолжить, – ведь всегда существует тот, кому ещё тяжелее…