Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

Гоша

Голубячьи горы были засеяны минами. Трава там стояла густая, не мятая. Иногда слышался хлопок – и чья-то корова взлетала в воздух с разорванным брюхом. Хозяева, конечно, причитали, как на похоронах, боязливо ступали друг за дружкой к месту взрыва собирать раскинутые останки – не пропадать ведь добру.

Потом велись разговоры, что пастушка тоже шарахнуло, но остался жив, только ослеп. Так что холмы эти были безопасны лишь зимой, да и то при глубоком снеге.

В крыжопольскую школу я не ходил, знакомыми пацанами не обзавёлся, и, когда мама привезла из Винницы лыжи с палками, моя радость не имела предела. Я каждый день утюжил Голубячьи горы.

Первое время страх пронизывал от макушки до пяток: ведь под ногами ждёт взрыватель, готовый к действию, и ты летишь над ним сломя голову, лишь бы скорей закончился склон: считаешь, по дурости, что на равнине мин уже нет.

Но вскоре привык, риск незаметно утрачивал остроту, и думать приходилось только о лыжах. Учился подниматься в гору «лесенкой» и «вперекрест». Сам понял, как спускаться зигзагами, падал и начинал сначала. Подсказать никто не мог, вокруг безлюдные откосы. Наверно, у других не было лыж или времени. Зато у меня времени – навалом. Роскошь!

Но однажды с вершины холма заскользили две маленькие фигурки. Остановились невдалеке, и оказалось, что они старше меня, просто ехали на корточках, без палок. Тот, что покрупнее, подошёл вплотную:

– Эй, малявка, варежки тёплые?

– Это мои варежки!

Он крутанул мне руку, сдёрнул варежки и забрал палку.

– Две палки одному – это перебор.

– Ты чей? – окликнул второй. – Аптекаря? Хромой который?

– Он мой дед.

Второй помолчал. Одет он был легко, лицо худое, острое. Голос негромкий.

– Клин, верни барахло.

– Гоша, ты шо?! Это ж малявка…

– Я сказал: верни.

Клин швырнул варежки на снег, палку пульнул подальше.

– Если брешешь, ухи оторву, – пообещал второй.

Через несколько дней Гоша появился в аптеке. Чуть заметно кивнул мне. Оказывается, дед знает его давно, оттого подробно объяснял, когда принимать порошки, когда – микстуру. Я подождал Гошу на крыльце. Он выглядел озабоченно.

– Значит, не сбрехал?

– Ты что – болен?

– Не, это для тётки… Ты с кем водишься?

– Мы недавно здесь.

– Ладно, приходи.

Он разъяснил – где и когда они собираются.

Назавтра я нашёл то место. В сарае их было трое: Гоша, Клин и, как узнал потом – Севка, с замызганным лицом.

Клин глаза вылупил:

– Малявка, чего припёрся?

– Не шебути! – одёрнул Гоша. – Я позвал.

– На кой он нам?

– Имел бы мозги, – не спрашивал.

Кусок фанеры, прибитый к чурбаку, служил столом. Я сел на обрубок бревна, как все.

– В карты сечёшь? – спросил Севка.

– В подкидного могу. В покер. И в «реми».

– Чего-чего? Что за ремень?

Я объяснил: в «реми», чтоб сбросить карты надо собрать «тырцу»…

– На каком языке он вякает? – удивился Клин.

Гоша бросил в его сторону:

– А ты говоришь – «малявка»…

– Меня в поезде Саня научил… ещё в сорок первом.

– А папаня твой где?

– На фронте.

– В Ташкенте? – не унимался Клин.

– Сам ты в Ташкенте. А твой служил полицаем?..

– Ты, сучонок… да я тебя…

– Клин, усохни! Сядь! Сядь, говорю!

Севка чему-то обрадовался:

– Вот и кликуха тебе: Тырца!

Гоша согласился и предложил сыграть в дурачка. На кон ставили по десять копеек. Денег у меня не было, и Гоша дал взаймы рубчик мелочью. Как ни странно, я выиграл полтора рубля и вернул долг.

Так завязалась наша компания. Правда, у Клина в первое время была в мою сторону вражда, но спорить с Гошей он не пытался.

От Гоши я узнал: когда румыны драпанули из Крыжополя, наши войска ещё не пришли. И два дня ни комендатуры, ни милиции – полная свобода. В городе остались без охраны три склада: в одном – железные складные кровати, в другом – чистые листы бумаги, а в третьем – курточки-безрукавки на кроличьем меху, немцы носили их под шинелью. Народ мигом сообразил, отпраздновал безвластье: два склада бегом очистили, голые стены остались. А бумагу не тронули, какой из неё прок, толстенная, ни кулёк соорудить, ни закрутку, – слоновая называется.

– Сам понимаешь, – сказал Гоша, – сейчас в каждом доме хранят эти курточки. Здесь их продать трудно, все имеют, а на базар нести – боязно, застопорят по закону. И лежат курточки протухлые, с душком, одно беспокойство от них. Надо людям помочь, от лишнего избавить…

Меня ставили на атас. Было обидно, это работа для девчонок, но так решил Гоша. И, видимо, правильно сделал: я не вызывал подозрения – тощий мальчонка, гладкая чёлка, доверчивый взгляд, одет аккуратно. А что свистит иногда малолетка, так это птицами интересуется.

Зато руки цепкие: на ветке, как мартышка, раскачивался на одной руке и хватался за следующую ветку. И был самый лёгкий.

Вскоре уже Севка торчал на шухере. А Гоша с Клином подсаживали меня к форточке. Во многих домах фортки без защёлок, открыть окно не составляло труда.

Гоша всякий раз предупреждал: чужого не трогать, ищем только немецкие безрукавки. Говорил строго, негромко, но когда, бывало, срывался, становился бешеным, лицо белое, кидал, что попадало под руку.

Однажды Клин заначил серебряный портсигар, Гоша об его спину сломал стул. Потом растолковал:

– Если сцапают с безрукавками, можно сказать – все тащили, а мы что, – рыжие?..

При этом слове Севка опускал голову, он был конопат до ушей, лицо – будто птичьими какашками облеплено, и среди такого безобразия – чудо природы: круглые зенки чистой голубизны.

Гоша продолжал:

– А с портсигаром – верный шухер. Спросят – откуда взял дорогую штуку? Батя из лагеря прислал? Тогда садись, Клин, на три года рядом с батей.

У Гоши правило: всегда оставлял на месте пару курток, чтоб сбить с панталыку. Если хозяева обнаружат пропажу, значит, кто-то из своих постарался, – воры унесли бы подчистую.

Безрукавки были стёганые внутри, с мехом наружу. Продавали их в поездах, втихаря, из-под полы. Ехали до Вапнярки, иногда – до Жмеринки. Меня в поездки не брали. Клин сказал:

– Тырца в торговле не петрит. На ерунду пускает гроши. Он даже на чердаках книги смотрит.

Клин, конечно, заливает: какие здесь книги, кто их читает? Было несколько от фрицев и румын. Без картинок. Бумага приятная, а переплёт дорогой, с крестом на обложке. Держать дома опасались, но и выбрасывать жалко.

Зато оружия – завались: в соломе, за дровами, под ветошью, в сарае, в подвале – везде надёжно припрятано. У одного, видели, даже станковый пулемёт в мешковине, блестел от смазки, как новый. Во многих дворах – каски с водой, для кур. У любой хозяйки на кухне – немецкий штык взамен секача. У меня самого четыре пистоля, но это другая история.

Я не мог дома показать деньги. Сотенные сгибал в узкие полоски и засовывал их за корешок тёмно-зелёных томов с надписью «Лев Толстой». Книги эти пылились на верхней полке, место спокойное, деду, с его несгибающейся ногой, лазить туда трудно.

Часть добытка я тратил на коллекции: на марки, на старинные монеты, царские купюры (услышал от деда слово «ассигнации»), оккупационные червонцы, бумажные пятьдесят копеек города Одессы, медали, даже в честь крейсеров «Варяг» и «Кореец». Зачем-то купил журналы «Вестник знания» за 1911 год. Я гордился каждым уловом. Ещё не понимал, зачем это делаю, но, склонность к собирательству, видимо, уже гнездилась.

А Гоша приносил деньги домой, отдавал тёте Оле. У обоих – родных ни души. Да и друзей у тёти нет. Соседи не в счёт, в их сторону глядеть – глаза портить. Гоша мне как-то сказал:

– В городе только двое – человеки: доктор Поляков и твой дед.

Тётка Оля ходила по комнате короткими шажками, держась за стены или мебель. Гоша на привокзальном рынке, не прицениваясь, покупал ей самое лучшее: жареных цыплят, сметану, свежие булочки. Сам баловал себя печёной картошкой с солёным огурцом. Мы тоже иногда угощались, уминали за обе щеки, а потом – в подкидного по пять копеек, но, чур, не мухлевать.

Тётя Оля ворчала: а когда уроки?

Клин, раздавая карты, отвечал:

– Вот кончится война, тогда – уроки.

– Умник нашёлся, – не унималась тётя. – Вот Сева, самый порядочный, скажи, откуда у Гоши такие деньги?

– Тётя Оля, мы на вокзале ящики грузим, нам заместо оплаты дают масло, творог…

– Брешете всё, шалопуты! Ой, Гоша, не дай Боже, кончишь тюрьмой…

– Тёть Оль, ты забыла? Я ведь там начинал.

Мы хохочем – Гоша прав: он родился в тюрьме.

Матери он не знал, она из лагеря не вышла. Пропала – неизвестно когда и где. А Гоша в приютах жил, пока тётя Оля не взяла к себе.

Иногда дед покидал рабочее место, уходил в соседнюю комнату, а касса оставалась открыта. Но я ни копейки не трогал. Ещё по приезде было оговорено: всё аптечное для меня под запретом. Правда, однажды в ящике нашёл сушёную малину. Вкуснятина. Ночью по телу текли потоки пота. Скрыть это не удалось, подушка и простыня были насквозь мокрые. Дед ничего не сказал, только долгое время смотрел мимо меня. А бабушка, слышал, выговаривала маме: ребёнка надо воспитывать…

Но, когда я увидел Гошину тётю, бледную, немощную, не удержался, стащил в аптеке коричневую плитку, похожую на шоколад.

– Что это? – насторожился Гоша.

– Это гематоген. Делают из бычьей крови. Его дают очень больным. Пускай попробует.

Не помогло.

Когда её хоронили, снег уже сошёл. На кладбище пришли несколько знакомых, даже – соседи. Погода была сырая, земля липкая. Мы старались изо всех сил – как могли, забрасывали землю в могилу, пока взрослые не отобрали у нас лопаты. Гоша стоял отдельно, молча. Не плакал. Но земли на крышку гроба не кинул ни горсти…

Перрон движется назад

Странное дело: всякую дребедень, мелочную муру запомнил – про тёплую пыль на дороге, как суетливо торопятся муравьи, про запах табака и скрип форточки на вокзале, а что происходило со мной в то утро – это смыло, голое место в памяти. Так пропадает сон, оставляя ощущение тревоги.

Беспамятство кончается, когда дед включает радио. Долгую паузу сменил знакомый голос Левитана. Всегда торжественный, но в этот раз – какой-то особый, звенящий, ликующий. Казалось, что репродуктор не выдержит – колыхается, дрожит, того и гляди взорвётся чёрная бумажная тарелка. А при словах: «Германия… полностью… разгромлена!» – в этот миг – мурашки по коже. И не было более дорогих слов за всю войну…

С улицы доносились громкие голоса. Мы вышли на крыльцо аптеки. Даже бабушка, сняв засаленный передник, стояла с нами. А Мэра, сестрёнка, распахнула от изумления светлые глазищи: ей четыре года, но она никогда не видела столько народа, удивлялась: что происходит? Мама прижала её к себе: «Папа скоро вернётся!». Мэра спросила: «Этот, что на карточке?».

Со стороны больницы ветер принёс чуть слышное «Ура-а-а!..». Уже кто-то растягивал меха трёхрядки. Некоторые из прохожих махали нам руками. Я понимал – это относится к дедушке, но было приятно. Даже дед улыбался.

Лиловая туча, набрякшая ливнем, проплыла в стороне от города, за ней катился запоздалый гром. Стучали ставни под порывами ветра.

Дед и бабушка не собирались уходить из аптеки, а маму напугала возможная гроза. Я один заспешил в центр.

У райсовета я насквозь буравил толпу, вдоль и поперёк, пока не отыскал дружков. Они уже решили: «Тырца проспал Победу». Севка и Клин, надрывая глотку, вопили «Ура!», а Гоша был чем-то озабочен.

На трибуне выступал принаряженный в китель здешний начальник, сиплым голосом рассказывал, какая трудная была война. Потом военный, в погонах полковника, размахивал кулаком, выкрикивал призывы и поздравления, и все ему хлопали. Там же, рядом с ними, стояли две женщины: мама Кольки-заики, у неё муж погиб, и белоголовая тётя Песя. За моей спиной кто-то сказал:

– Было у неё три сына, осталось три похоронки.

…Я был в её доме, видел на стене три портрета.

После слов о похоронках, мне вдруг стало так паршиво, тошнота к горлу, будто снова наглотался той чёрной вонючей воды, когда тонул в «хаусе». Хорошо, Гоша вовремя отвлёк, поманил нас пальцем и одними губами прошептал: «Надо будет Колькиной маме и Песе вернуть шкурки». Мы, как близнецы, вместе кивнули. А Севка добавил: «Это ты клёво решил…».

У перекрёстка почтальон Одноглаз держал наперевес четвертную бутыль, наливал любому гранёный стопарик самогона, объяснял:

– Хранил на свои поминки, теперь сгодилась, нехай – ради такого дня…

Возле трибуны играла музыка, кто мог – кружил вальсы. Гоша куда-то смылся. А мы, пацанва, шныряли в толпе, носились как угорелые и орали со всеми: «Победа!.. Победа!».

Народ шумел, не знал, куда себя деть от восторга.

Одноглаз расщедрился, вторую бутыль приволок. Вокруг него инвалиды в пиджаках с медалями. Закусывали луком.

– За Второй Белорусский! С Победой, мужики! Помянём…

Но были и другие, чаще всего женщины: стояли у порога, в тёмных платках, лица каменные, будто не слышат веселья, а в глазах – несмываемая печаль, глядят вдаль, поверх крыш, но там ничего нет, кроме облаков…

В тот день почти всё время моросил дождь, но этого никто не заметил.

Вечером к деду пришёл доктор Поляков, выпивший, краснолицый. Сидел за столом и плакал. Мне было неприятно видеть доктора таким. Но бабушка гладила его взъерошенную шевелюру и говорила непонятные слова…

А вскоре после праздника меня провожали на вокзал мама и Гоша. Мы с ним держали за лямки тяжеленный тюк. Ещё бы: в нём одежда, мои коллекции, тетради со стихами, пистолеты, патроны и четыре книги в зелёных обложках. Дед спросил: хочешь что-нибудь почитать в дороге? Я взял Толстого.

– Выбор хороший! – одобрил дед и даже лишний раз глянул в мою сторону.

Знал бы, за что я люблю Толстого!..

Меня отправляли в Могилёв-Подольский. Конечно, невесело терять дружков. Но говорили, что там Днестр – широкий, как море. Мне скоро тринадцать, а моря ещё не видел.

Пока ждали поезда, мама всё время напоминала, чтоб я старался, не пропускал уроки, что тётя Фаня поможет по математике. Я слушал, обещал, и мне уже заранее было жаль тётю и её математику.

Пассажиров в вагоне было мало. Поезд дёрнулся, я прилип к окну… Мама улыбалась, махала рукой…

Через месяц от неё придёт письмо. В конце, после «целую», будет приписка: «…твой знакомый Гоша оказался бандитом. Бросил гранату под ноги школьнице. Бедная девочка умерла. Весь город бурлит. Его арестовали, будут судить…».

Но сейчас Гоша стоял здесь же, в двух шагах от моей мамы. Кепка почти скрывала его глаза, руки – глубоко в карманах. И казалось, что он всё-таки улыбается, неумело, пересиливая себя.

А перрон начинает медленно, очень медленно двигаться назад.

Соломон Второй
Повесть

Возможно, не всем известно, что в Австро-Венгерской монархии, в её Габсбурской короне был маленький зелёный брильянт.

Знатоки скажут: зелёный брильянт – редкость. Профаны уверены: зелёный – не существует.

Но он был.

И назывался Черновцы.

Город был весьма разношёрстным, поскольку народ оседал здесь из разных краёв империи. Однако ладили меж собой, уживались – немцы и евреи, украинцы и поляки, румыны и армяне. И было привычно, что улица общается на «дойче шпрехе»…

Конечно, до столичного великолепия здесь было далековато, но архитектура, язык, спектакли, пряное волшебство кулинаров – всё несло отпечаток венского стиля. Театр называли тогда «мечта из бархата и золота». А перед фасадом этой мечты возвышенно стоял памятник Шиллеру.

Город не мог похвастать пространством, наоборот – отличался компактностью и бюргерским укладом. Но и бюргерству было не чуждо «прекрасное», а потому, не без выгоды для себя, оно легко впитывало весёлое поверие венской богемы.

Здесь обитали поэты и певцы, актёры и музыканты, здесь обыватели ценили оперные арии, а в кафетериях проводили время почтенные мужи, задерживали взгляд на стайке девушек для увеселения. Таких девиц было в городе немало.

Сюда приезжали господа из самого Бухареста, а также из Ясс, Хотина и прочих мелких городишек, чтоб всласть погулять вдали от жён. Жизнь один раз даётся. И гостиницы «Бристоль», «Золотой лев» расторопно отзывались на всевозможные желания и запросы: только стоит поманить пальцем!

Здесь трудились рукастые мастеровые и юркие торговцы прошлогодним снегом, здесь жили верующие и убеждённые атеисты. Тут можно было встретить и говорливую сваху, и статную даму в широкополой шляпе и норковом палантине, встретить мужчин – и в ермолках, и в глянцевых цилиндрах.

Здесь ранним утром дворники бесшумно мыли тротуары мыльной пеной. А на четвёртый этаж аккуратно скользил лифт, сидения внутри него были обиты бордовым сукном. В квартирах буковые паркеты, навощённые мастикой, блестели в тон лакированным сервантам.

И таланты, в любом проявлении, на любом из языков этого Вавилона, радовали весь город подобно тому, как леса Карпат радуют пёстрым разноцветьем.

О городе написано много хвалебного, и он действительно достоин этого. И бывали здесь проездом люди значительные. А некоторые даже отрезок жизни провели тут с удовольствием. Но есть в истории этого города некая оплошность, и было бы несправедливо умолчать о ней.

Ни в одном из сочинений не упомянули о Соломоне. Даже мельком не коснулись его имени. Обидно. Возможно, личность обыденная, без претензий и заслуг, но всё же – человек порядочный. А это не мало.

I

…Родительский дом стоял на Стефангассе, одноэтажный, с массивным цоколем из неотёсанного базальта. С тыльной стороны дома – стеклянная веранда, будто аквариум. От крыльца дорожка вела в глубь двора к навесу, где дубовый стол окружали стулья с резными спинками.

Прутья ограды охватывала цепкая жимолость, срослась сплошной стеной, не позволяя посторонним глазеть в их двор. К вечеру сильнее чувствовалось душистое дыхание изгороди.

Отец Соломона не любил показной роскоши: ни фонтанчиков, ни подделок под римские статуи. Двор покрывала стриженая колкая трава. Отец не хотел, чтоб вдоль ограды росли деревья, – от них тень.

– Сколько солнца на небе, пусть столько же на земле.

Восьмилетний Соломон – в беретке, в коротких штанишках и белых гольфах до колен – вышагивал через Рудольфплац, мимо костёла в школу. Шел он, не отвлекаясь, по-взрослому, со строгим лицом, как у папы, и никогда не опаздывал.

Так было каждую осень, с той разницей, что в старших классах голову покрывала каскетка.

Из соседнего дома по утрам выходила девочка в беретке и белых гольфах. Соломон видел её краем глаза. Она училась в той же школе, на два класса ниже. На переменах Соломон слышал: подружки звали её Мифа. Когда она прыгала через скакалку, белёсые волосы взлетали волной и опадали на плечи. Это запомнилось Соломону. При встрече на улице она опускала глаза, будто на земле что-то интересное.

Отец Соломона в то время владел столярной фабрикой. Мебель делали на заказ, и его фамильная марка считалась в городе престижной.

Соломон нередко приходил в цех. Ему нравился скипидарный запах опилок, Соломон любовался и завидовал, когда под стамеской мастера гладкие бруски принимали округлую форму. Иногда он помогал в работе: привинчивал к ножкам сервантов бронзовые нашлёпки в виде львиных лап с выпущенными когтями.

Но однажды возле пилорамы Соломона кто-то окликнул, и вмиг на левой руке отсекло половинки трёх пальцев и крайнюю фалангу мизинца.

После больницы он в цеху не появлялся.

Его взросление, за исключением повреждённой руки, ничем не отличалось от возмужания сверстников. Учёба шла без напряжения. Зато на спорт – плаванье, толкание ядра – тратилась оставшаяся часть дня. Больших успехов не достиг, но был доволен, что мышцы затвердели, а пресс стал бугристый, как стиральная доска.

Мама сумела неназойливо пристрастить к книгам:

– Возьми, пожалуйста, «Мартин Иден». Думаю, тебе понравится…

В десятом классе он прочёл выдержки из «Капитала» Маркса. Ничего не понял, но обрадовался, что «капитал не должен быть личным». Смущал только собственный недостаток: он, Соломон, – не пролетарий.

II

Дальнейшее бытие Соломона можно обозначить пунктиром, не отвлекаясь на перечень подробностей. Он с отличием окончил коммерческий факультет. Служил в нескольких фирмах. Был дотошно исполнителен, но притом – думающим, а здравая инициатива в финансовом деле всегда ценима. Его заметили. И, несмотря на холостяцкий статус, он получил солидную должность в Центральном банке.

Перед смертью папа сказал:

– Шломо, продай фабрику. Она тебя не принимает…

Соломон исполнил это наставление без колебаний. Охотно сбросил с себя пугающую обузу.

…Мать ненадолго пережила отца.

Соломон ничего не поменял в квартире. Даже не перебрался в большую спальню.

В доме хозяйничала домработница Зося, смазливая и податливая. С ней Соломон говорил по-польски.

Вечерами Соломон неторопливо, с тросточкой, совершал променад по бывшей Геренгассе. Здоровался со знакомыми, мельком поглядывал на молоденьких барышень. В угловом кафетерии Габсбургов, наклонив голову, кёльнер спрашивал:

– Вам – как всегда?

И приносил тонкую чашечку какао и тёплый штрудель.

Соломон давно привык быть беспалым, но если к его столику подсаживались женщина или дети, он пользовался только правой рукой, не искалеченной.

Костюмы он заказывал у гранд-мастера Мозелиса, а обувь, часы, запонки и модные мелочи покупал в магазине «Нermes» – знающим людям это говорило о многом.

Но имелись кофейни и попроще: вместительные, шумные, где чопорность и строгость манер не ставились ни во грош. Там собирались свадебные музыканты и незадачливые актёры, любители покера и прожжённые бездельники. За пивом там не стеснялись громкого смеха и смачных выражений. Перемалывали косточки общим знакомым, хаяли своих конкурентов и неудержимо бахвалились любимым городом: в Бухаресте троллейбуса ещё нет, а здесь он уже шуршит, как в Париже, как в Вене…

– По сравнению с нами Бухарест мог бы в цилиндре пройти под столом…

В таких заведениях Соломон ощущал себя чужаком. Сидел с рюмкой ликёра, без малейшего желания вклиниться в беседу, и, кроме «Прозит!», ничего не говорил. Он уносил оттуда гул споров и недовольство собой, вернее – потерянным временем.

Благо, что все ресторации и кофейни без исключения закрывались ровно в десять вечера.