Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

Если успеет…

Мы подъехали к станции вскоре после бомбёжки. Вокзал был целый, но в центре города ещё продолжали тянуться к небу клубы чёрного дыма. А у вокзальных людей свои заботы: охранники с ружьями за плечом следили, чтоб из нашего поезда никто не сходил, строго предупреждали:

– Скоро отправляется…

Мама подозвала девушку, что проходила мимо. Говорили они по-украински, но я понял о чём. Мама дала ей бумажные деньги, просила купить хлеб.

– Будь добра. Наш вагон – четвертий вiд паровоза.

Девушка взяла деньги и поспешила к выходу в город.

Тётя Фаня недовольна: плакали твои деньжонки.

И бабушка ей подпевала: первый раз видишь человека – и на тебе… деньги швыряешь, как смитьё.

– Если успеет – принесёт, – уверяла мама.

– Как же, жди-пожди… два раза принесёт.

Мы с мамой стояли у дверей, смотрели в конец поезда. Потом я остался один, не отрывал глаз от выхода в город.

Запел свисток. Вагоны приняли рывок паровоза и медленно, нехотя сдвинулись с места – не удалось вдоволь отдохнуть, надо вновь…

– Мама! – закричал я.

Девушка бежала по перрону, бежала напролом, старалась догнать четвёртый от паровоза. Бежала изо всех сил, но поезд набирал скорость. Она отставала, отставала всё больше, а поезду было безразлично. Состав уже покидал перрон, и тут мы увидели: девушка забросила буханку в открытую дверь последнего вагона.

Крынка молока

С обеих сторон нашего поезда догорали пожары. На голой почернелой земле внезапно взвивалось острие огня и быстро гасло. Местами кружился белёсый пепел. Ветер задувал в вагон клоки дыма. Все отчаянно кашляли, и начинался спор: надо ли закрывать дверь и окна? Тогда мы задохнёмся без воздуха! А задохнуться от дыма – это лучше?! У нас ребёнок! У всех ребёнок!

Такая перепалка продолжалась, пока поезд не въезжал в густое прохладное ущелье леса. Здесь пассажиры начинали улыбаться, жадно заглатывали этот бесценный подарок деревьев.

Иногда паровоз оставлял нас в лесу, а сам пыхтел до станции набрать воду. Расчёт был прост: немец не будет тратить бомбы на брошенный товарняк, если в десяти километрах – станция, полная поездов и людей.

Выходить из вагонов нам не разрешали, но никто не слушался, спускали лестницы и спешили по нужде или просто пройтись, размять ноги, побыть одному, вдвоём, а не впритирку с чужими. Но стоило услышать малейший гул самолёта, люди старались спрятаться где угодно – под деревьями, под вагонами…

Сразу за паровозом и в конце поезда находились две платформы. Там стояли зенитные пулемёты, накрытые брезентом, и палатки для военных.

Паровоз возвращался, ударял в переднюю платформу, и с нарастающим грохотом удар проходил по всему телу состава.

И снова мелькали придорожные столбы, разворачивалась обугленная земля, и уплывали назад сельские соломенные крыши, плетёные ограды.

А в вагоне продолжались разногласия. Одни считали, что сжигать пшеницу на корню – это правильно. Немец придёт, а жрать-то и нечего. На пустой желудок не повоюешь.

– Вы о немцах думаете, а чем будут питаться те, кто остаются? Половой? Слушайте радио. Фронт движется быстрее нашего эшелона. Скоро будет Запорожье…

– Чепуху городите, уважаемый. Они до Запорожья не дойдут. Где им взять столько бензина? Через неделю-две они выдохнутся.

– Послушайте сюда, а что будет с нашим Днепрогэсом?

– Ваш Днепрогэс пойдёт, куда пошла моя новая мебель.

– Куда?

– Не будем уточнять при детях.

Но вскоре говорильня умолкла. Несколько дней эшелон убегал от бомбёжек, прятался на запасных путях, подальше от жилья, среди заброшенного железного хлама, отработанных паровозов и непригодных платформ. Во время таких стоянок выходить наружу никто не осмеливался, – машинист мог без предупреждения, тишком сдвинуть состав и укатить в более надёжные тупики. Так мы колесили куда глаза глядят, минуя вокзалы и оживлённые полустанки. А стены теплушки держали в себе душистую память навоза.

Но невзирая на все уловки самолёт поймал нас. Поезд остановился, и те, кто могли, спрыгивали на гравий насыпи, сползали по лестнице и разбегались в поле.

Рёв самолета заглушал стрельбу, только пули, одна за другой, беззвучно взрыхляли землю. Я видел немецкого лётчика. Вернее, его шлем и огромные, в пол-лица, защитные очки. Он летел на меня, а я, окаменелый от страха, от шума, стоял, боясь шевельнуться…

Невдалеке, раскинув ноги, лежал дядька в белой фуражке. Он поднял лицо, гаркнул мне:

– Ложись! Ложись!

Я прижался к сухой земле и, по примеру других, накрыл голову руками.

С платформ тарахтели наши зенитки. Вой самолёта удалился, затих, и стали слышны крики о помощи.

Ожил гудок паровоза. Я торопился со всеми. Видел, как одни волокли раненых, другие лежали неподвижно. А паровоз призывно надрывал свою глотку, грозил, что можно не успеть, и все бежали, но были такие, что садились на землю, не в силах встать…

Издали заметил, что мама возле вагона машет платком в мою сторону. Я запыхался, когда подбежал, но не было времени передохнуть. Мама помогла мне залезть по лестнице. Тётя Фаня с нашей малышкой на руках уже сидела на месте, а бабушка, оказывается, и не собиралась выходить. Тётя выговорила мне, что нам надо держаться вместе, помогать друг другу, а не разбегаться, как зайцы.

Паровоз сильно дёрнул состав, земля поплыла назад. Из наших никто не пострадал, но из других вагонов доносились истошные крики. А те, кто, вместе с ранеными и убитыми, остались в поле, махали руками – то ли звали поезд вернуться, то ли прощались, прощались…

Дядька в белой фуражке, оказался из нашего вагона. Он вытирал платком шею и незлобно говорил маме:

– Научите вашего сына: если стреляют, надо прятаться, а не торчать чурбаном.

– Когда в Виннице бомбили, мы во дворе стояли – и Акулыч, и ребята, – возразил я.

– Это глупые не кланяются пулям. Ты ведь не глупый, правда?

В вагоне держалась застойная вонь, особенно из угла, где стояло занавешенное ведро. Его не мыли несколько дней. Вначале было гадко туда заходить, потом привык.

Опять завитушки дыма истаивают в высоте. Горят зёрна пшеницы, их можно жевать, но мы проносимся мимо, у нас ни крошки еды. От голода мутит, но, если отвлечься…

Гораздо хуже, что нет воды. Нам бы одно заблудшее облако, чтоб отсыпало махонькие дождинки, мы бы собирали их в шапки, в кружку, в ладони – каждому пару глотков. Но до края неба нет намёка, откуда могло бы капнуть. В вагоне все молчат и терпят.

Не терпела лишь моя сестрёнка. Она пищала долго, нудно, изматывала себя и нас. Потом голос стал слабее, пока не затих.

– Она посинела!.. – плакала мама.

У бабушки нашлась половинка сухаря. Они по очереди: мама, тётя и бабушка стали плевать в маленькую мисочку. Я смотрел на них, как на дикарей из джунглей. Но они напряженно, с таким усилием плевали, что я не решился спросить – зачем?.. Соседка хотела помочь, но бабушка остановила:

– Не надо, мы сами…

Мама раскрошила кусочки сухарика, размяла их в этой жиже, а когда она пыталась накормить малышку, я отвернулся, чтоб не видеть.

– Лежи спокойно, береги силы, – настаивала тётя Фаня.

Действительно, под раскачивание вагона почти все лежали, закрыв глаза, впритирку друг к другу.

Наверно, машинист понял: нет смысла возить покойников, и остановился у вокзала. Одни сразу бежали в буфет, спешили к базару, что в конце перрона, другие, с посудой, искали воду. А мама с малышкой бросилась в медпункт.

Мама потом рассказывала: там сделали укол, но предупредили – никакой надежды. Оставьте ребёнка нам, похороним по-человечески, вы хоть будете знать где. Иначе вам придётся на ходу выкинуть её из окна.

Мама отказалась. Просила: дайте что-нибудь… Фельдшерица встряхнула какой-то пузырёк:

– Два раза в день… может, доживёт до утра…

А мы тем временем возвращались с базара, нагруженные добром. Я нёс в сумке буханку хлеба, яблоки, кусочек жёлтого масла в тряпице и связку моркови. Тётя Фаня держала зелёный чайник с кипятком, а другой рукой прижимала к себе, словно котёнка, крынку молока.

Волга

Мама трясла меня за плечо:

– Проснись, ленивец!

Ей не жаль будить, не жаль вынуть меня из этого сна, – там в нашем саду на ветках свисают куски яблочного пирога. Стоило только протянуть руку…

Сон разбивается на мелкие осколки…

– Посмотри, где солнце!

Я не хочу смотреть на солнце. Когда ни встанешь, оно над крышами. Небо здесь пустое, без облаков и самолётов. Откроешь глаза – нет нашего сада, нет пирога с глазурной коркой… Вокруг – чужие койки, из-под одеяла торчат ноги в драных носках.

Больше месяца нас качали поезда в обратную сторону от войны. Всё дальше и дальше. А в Сталинграде застряли. Путь преградила Волга.

Ежедневно на город накатывала волна эвакуации, а отлив был капельный. Приезжие селились где придётся, лишь бы крыша была над головой. Нам достался чуланчик на Центральном стадионе. Это было удобно: вблизи маячила баня, из тонкой высокой трубы всегда курился дымок.

Раз в неделю нас водили мыться. Одежду сдавали в прожарку, иначе говоря – в вошебойку, откуда вещи возвращались задубелыми, с устойчивой вонью дуста.

Мама брала меня с собой, к женщинам. Про это неинтересно рассказывать. Запомнил только, как одна фифочка возмутилась:

– Приводят взрослых пацанов – ни стыда ни совести…

Мама ответила, не повернув головы:

– А куда я должна с ним идти? В мужскую баню?

И ещё крепче тёрла мочалкой мою худую спину.

От позора спасало одно: среди шума и пара, с шайками, иногда мелькали тела голых мальчиков.

В прочие дни мы с мамой ходили на пристань.

Вернее, туда спешили все беженцы. Надеялись, что, может, сегодня будет пароход в сторону Куйбышева.

По крутой лестнице двигалось два потока: одни – торопливо – к пристани, другие – медленно – возвращались в город. Слухам не верил никто. Каждый хотел убедиться насчёт отплытия сам.

Бывало, из-за раненых или стариков в движении на лестнице происходила задержка, небольшой разрыв, но это случалось редко. Обычно спуск к Волге был заполнен людьми. Наверно, их набирались тысячи, а изо дня в день – всё больше.

Наконец мы на берегу. У мамы строгое лицо, она железной хваткой держит мою руку и, не слушая крики и ругань, мы пробираемся сквозь толпу.

Совсем рядом пыхтят живые пароходы, перекликаются короткими и долгими гудками. Против течения буксир тянет баржу, там солдаты и настоящие пушки. К причалу прижались катера. Матросы гуськом спешат по трапу. Решено: буду моряком.

На пристани полно народа, но мама протолкалась к дежурному. Несла, как флажок, спасительную телеграмму. Дежурный вытирал платком изнанку своей морской фуражки. Хриплым голосом он опередил мамину просьбу:

– Гражданочка, я вас помню, с телеграммой. Вы в списке. Но сегодня транспорт только военным.

Свободной рукой я придерживаю на голове панамку. А дежурному кажется, что салютую ему. Он улыбается глазами:

– Не мордуй ребёнка. Идите домой.

Мы встали в хвост длинной очереди. Почему, когда идут вверх, еле-еле переставляют ноги? Я бы давно их всех обставил – бегом, бегом.

На лестнице я оглядываюсь назад, шепчу пароходам: «До свидания!». Мама дёргает за рукав:

– Смотри под ноги! Вперёд смотри!

Я смотрю вперёд. Навстречу нам спускается солдат, через плечо – скатка и ружьё. Лицо знакомое, но не могу вспомнить, где его видел.

– Зюня! – кричит мама и отпускает меня.

Они обнялись так плотно, что я не могу втиснуть голову между ними. Но папина рука находит меня. Как хорошо!

Какой-то военный мимоходом хлопнул его по спине:

– Торопись!

Мы отошли на край лестницы.

Папа всегда смуглый, но сейчас – лицо ещё тёмнее, узкое, как пенал. Стриженая голова. Воротник гимнастёрки намного шире шеи. Я держу его за ремень. От одежды пахнет не папой.

Они говорят быстро. Я еле успеваю понять. Он был дома. Ключ отдал соседке. Их рота последней перешла через Буг. Мост взорвали. Лучше добираться не в Куйбышев.

– Астрахань?

– Нет, Киргизия, Таджикистан. Я должен бежать.

– Мы с тобой.

– Нет, не успею.

Он достаёт из котомки тушёнку, полхлеба, кусок мыла, что-то в тряпице. Мама возражает:

– У нас всё есть.

– Будет ещё.

У него колючие щёки. Он подмигнул мне и улыбнулся. Мы не сказали друг другу и двух слов. Я видел, как он обгоняет впереди идущих…

– Адрес! – закричала мама.

Он на миг обернулся, поднял руку. Потом его винтовка затерялась среди других винтовок. С высоты лестницы мы высматриваем, как шевелится толпа, ищем средь одинаковых пилоток ту единственную, что нам нужна.

Гудит пароход – грозно, призывно.

У мамы слезятся глаза. Она держит в руках папин паёк. Какая-то тётка останавливается возле нас.

– Продаёте?

Мама тотчас прячет подарки в сумку.

Буксир подаёт двойной сигнал, выбрасывает из трубы чёрный шар дыма и вот – двинулся разрезать воду. По бокам у него закипала белая пена. Он тащит баржу. Там среди солдат уплывает наш папа.

Всё хорошо, радоваться надо.

– Я рада, – говорит мама.

Мы сверху смотрим вслед пароходу, пока он не становится крошечной коробочкой и скрывается в том месте, где небо касается реки.

Военкомат

– Мне к военкому.

– По какому делу?

– По личному.

– Он занят. Нет, здесь ждать нельзя. На улице.

– Я выйду, а ребёнок останется.

– Зачем ребёнок? Нельзя.

– У вас дел по горло. Вы забудете позвать, когда военком освободится, а ребёнок позовёт.

– Ладно, ждите. Я спрошу.

– Заходите. Только недолго.

– Я вас слушаю.

– Товарищ военком, час назад я встретила мужа. Только вы можете помочь. Вот его телеграмма из Кишинёва.

– Очень хорошо. Похвально. Пошёл добровольцем. Заверена военкоматом. Так что вы хотите?

– Час назад мы его встретили здесь. Случайно.

– Где, в военкомате?

– Нет, на лестнице в порт.

– И что?

– Вы-то сразу разобрались, что к чему в этой телеграмме, а другие не понимают. Им нужен документ, что муж в армии. Телеграмма – они говорят – дело личное, неофициальное. Вот и выдайте мне такую справку, чтоб не было придирок.

– На основании чего?

– Я только что его встретила. Он был в форме красноармейца. Это не основание?

– Это ваши слова, а мне нужен документ. У вас есть номер его части?

– Какой номер? Мы простояли полторы минуты, проходил командир, сказал мужу: торопись! Они садились на пароход. Сын может подтвердить.

– Ну говори, кто был этот боец?

– Вначале я тоже не узнал.

– Почему?

– Он стал худым, лицо потемнело, и запах другой. Но это мой папа, я даю вам честное слово!

– Слова – это слова, не больше. В папку не положишь. А мне нужен документ или свидетели.

– Там были сотни людей, они радовались нашей встрече. Но это чужие. Они разошлись, где мне их отыскать?

– Если будете кричать, вызову дежурного, вас выставят на улицу.

– Меня на улицу? Я прошу какую-то паршивую бумажку, что муж красноармеец, я обнимала его час тому, он с первого дня на фронте, а меня – на улицу?

– Вы что, одна такая? Другие не страдают? Я вас спрашиваю?

– У меня дочке четыре месяца, сын малолетний, мы живём на стадионе, ни копейки денег, мы голодаем. Вы понимаете?..

– Я всё понимаю, но справку без доказательства не могу.

– Постойте… постойте… а это не доказательство?.. Вот, сейчас… совсем забыла… смотрите: хлеб, консервы, тушёнка, надписи посмотрите, всё армейское… Чужой человек это даст, как вы думаете? И ещё вот рубли, какие у него были…

– Да-а-а, чужой, конечно, не расщедрится… Это уж точно… Что ж вы, гражданка, сразу не показали? Кричите здесь…

– Да я забыла, только о справке думала.

– О главном ты и забыла…

– Ещё он сказал: не ехать в Куйбышев, в Среднюю Азию.

– Правильно сказал. Там тепло. Детям будет легче.

– Мам, ну чего ты… не плачь. Ма-а-а…

Другой берег

Волга уже за спиной.

Эшелон равномерно катит в плоском пространстве и без особых происшествий накручивает на колёса долгие километры.

Остались позади бомбёжки, гарь хлебных полей, городские пожары, вокзальные давки.

А здесь спокойно. Нас уже не сопровождают платформы с военными, небо тихое. Остановки на полустанках: все набирают воду, и паровоз увозит нас дальше, в полную неизвестность, но там не стреляют и, возможно, вдоволь еды.

Изредка в степи стоит одинокая юрта, над ней висит светлая струйка дыма. Женщины в длинных платьях и кацавейках перестают трудиться, смотрят на поезд, должно быть, думают о чём-то постороннем.

Мы впервые видим безнадзорных верблюдов. Они подняли головы и замерли, глядя в нашу сторону. По голой земле движутся круглые непонятные кусты.

– Наверно, перекати-поле, – решила тётя Фаня. И добавила: – Как мы…

Чем дальше эшелон уходил от фронта, без радио, без сводок, что там происходит, тем чаще проявлялись у жителей вагона довоенные замашки. Они уже не торопились знакомиться, всякий берёг своё место на полу, чтоб сосед не подвинулся на чужую территорию: «Не суньтесь, мадам, своим задом», – предупреждали культурно. Но значительную часть времени молча слушали однообразную чечётку по рельсам. Покой превратился в нескончаемую нудь.

Один Саня – весёлый до безобразия, будоражит народ. Саня, спотыкаясь, переступает через ноги, предлагает в картишки переброситься. Не на интерес, конечно, а время убить. Карты – вот они… Но никто не откликается, глаза отводят.

Саня хлопает в ладоши:

– Беженцы и беженки! Не тушуйтесь, я с вами. Если кому что помочь – имейте память – Саня здесь.

Вещей у него немного: стёганый ватник на полу и ушанка под голову. На нём изношенная тельняшка с прорехами… Мне бы такую тельняшку, все бы завидовали. А на подбородке у него синий шрам. И поёт Саня хриплым голосом: «Ах ты, чубчик, чубчик кучерявый…» – или «… и шли мы по трапу на борт, в холодные мрачные трюмы…».

Я раньше не слышал этих песен. Мне интересно, подсаживаюсь к нему. Он раскидал на ватнике по три карты и хотел объяснять, как играют в очко. Но передумал:

– Тебе ещё рано.

– А я уже первый класс закончил.

– Ну, тогда… свой человек, кнокай сюда…

Тут тётя Фаня позвала меня и строго-настрого, хоть и негромко, велела сидеть в нашем углу, не приставать к посторонним. И мама добавила: слушайся, что тебе говорят…

Но стоило тёте задремать, я уже снова был возле Сани, запоминал карточную науку.

Вечером мама с тёткой шептались обо мне. Они решили, что сплю, но я всё слышал: тётка настаивала, что мама должна запретить, в нашем доме не играли в карты, надо отвлечь…

– Чем ты здесь отвлечёшь?

– Не знаю. Но почему притягивает именно такой тип? Ведь есть другие люди…

– Не смеши. Неужели не видишь: тут единственный живой человек – этот босяк.

На следующий день поезд остановился посреди степи. Мы выглянули – станции нет, впереди просматривался переезд. Но вдоль пути стояли в ряд казашки, а возле каждой сложенные горкой арбузы и дыни. Конечно, машинисты знали – на этом перегоне торгуют до поздней осени – оттого привычно тормозили. Из других вагонов уже выпрыгивали более проворные, интересовались ценой.

На гвозде висел чей-то пиджак. Саня, быстро натянув его, бросил: я на минутку, прибарахлиться…

Хозяин пиджака заорал:

– Повесь на место!

– Папаша, в пиджаке вид солидный… верну, как взял.

– Повесь, говорю!

– Не залупайся, дядя! Мы с тобой на брудершафт не чокались. Пиджак может уйти своими ногами. Усёк?..

– Бандит!

– Господи, кто из нас бандит… – бормотал Саня, уже спускаясь на землю.

Казашка стояла как раз напротив нашей раскрытой двери, стерегла товар. Саня оживлённо знакомился с ней, хлопал по арбузам, нюхал жёлтые дыни, торговался, обещал взять много, если сбавит цену. Наконец они сговорились, и он начал забрасывать арбузы и дыни в вагон. Я оттаскивал их подальше от входа. Вначале подсчитывал, но после десяти сбился со счёта и только спешил освободить проём.

Саня работал как заведённый и непрерывной болтовнёй развлекал продавщицу. Она улыбалась, иногда даже хихикала. Паровоз гукнул. Саня вытер пот и стал озабоченно рыться в карманах пиджака. Поезд тронулся, набирал скорость, а Саня продолжал что-то объяснять. Я боялся, что он не успеет, но он догнал наш вагон, вскочил на лесенку. Казашка размахивала руками, кричала, и он кричал в ответ:

– Айша, вернусь – рассчитаюсь! Слово комсомольца!

Пиджак он повесил на гвоздь.

– Папаша! – и показал, как стряхивает пылинки.

Я помогал ему сложить добычу у стенки, возле его ватника. Саня раскрыл складной нож и стал нарезать широкие ломти, – арбузы от первого надреза с треском разваливались пополам, а на срезе дынь выступали пузырьки сока.

– Ну, граждане беженцы и беженки, шамовка готова! Ресторан «Приморский рай» открыт! А ты, пацан, раздавай каждому. Официантом будешь!

Народ заулыбался. Переглядывались, глотали слюнки. Я подносил по куску арбуза и дыни всем подряд и в ответ получал «спасибо».

Одна тётка не взяла: у неё диабет. Соседка тут же нашлась: ну так я ваше возьму, не пропадать же.

Отказалась и тётя Фаня:

– Ворованное не беру.

Мама и бабушка уговаривали: мол, это глупо, кого наказываешь, не строй из себя… Но она упорно поджимала сухие губы.

Я разносил по второму разу. Некоторые впервые смаковали южные плоды, лица подобрели, жующие уже общались с соседями, расспрашивали – кто откуда, искали земляков.

Хозяин пиджака подошёл к Сане.

– Вы меня извините… за «бандита»… не подумал…

– Да ладно, проехали.

– Мой пиджак помог?

– Само собой. В моём тельнике она бы и за деньги не продала…

Я сидел возле Сани и грыз арбуз до зелёной корки. Пальцы мокрые, липкие, вокруг рта сладкий сок. Пузо готово было лопнуть, но остановиться не мог, хоть плачь.

Теперь тётя Фаня меня не звала. Даже не смотрела в мою сторону. Я был уверен: завтра Саня научит в карты.