Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

– Ребёнок должен окрепнуть.

Мне повезло. Я не корпел над учебниками, не тратил время на домашние задания. Дела поважнее занимали мысли, требовали сноровки, мастерства. К примеру, умение взвешивать. Наука нехитрая, но аптечные весы пугались, вздрагивали от дуновения. А крохотные гирьки стояли по горло в гнёздах букового бруска, и вынимать их полагалось пинцетом. Я знал уже, где ключ от шкафа с надписью «Тохiса» и пиратским знаком на стекле. Знал, сколько стоит сульфидин и сколько его нужно больному.

Дед выгребал порошки до чистого дна в ступке. Но на стенках всё же оставались едва видимые полоски. Я тайком соскребал их чинкой, собирал пыльцу. А делать бумажные облатки вскоре умел не хуже деда. Я хранил их среди медицинских словарей на высокой полке. И всякий удобный раз пересчитывал накопленное добро.

Мне не пришлось ждать долго.

Колокольчик заволновался, и дверь нехотя впустила длинного лейтенанта в мокрой шинели. Лейтенант носил светлые несерьёзные усы, они не делали его старше. Слово «сульфидин» он произнёс шёпотом. Дед листал журнал регистрации. Коротко глянул поверх очков на новые погоны и отказал.

У лейтенанта был растерянный вид и отчаянье в голосе. Острый кадык его ёрзал над гимнастёркой, выталкивал мольбу:

– Помогите… прошу…

Но дед объяснял уже про склад.

Я вышел из аптеки. Улица была застлана дождём. Укрыв голову курткой, я стоял под стеной. Из трубы водостока хлобыстал пенистый поток. Лейтенант появился в дверях, зло вздёрнул воротник.

– Дяденька! – позвал я из-за угла.

Он подошёл без интереса, занятый своей заботой. Покосился на меня с высоты.

– Я – внук аптекаря. Есть сульфидин… двенадцать порошков…

Он сразу поверил. Усы ожили. Во рту сверкнули коронки.

Озираясь на соседские окна, мы отошли под навес, там было укромно и сухо. Лейтенант блаженно тёр ладони, глаза его покраснели от нечаянной радости. Не дыша он уложил порошки в глубь шинели и наглухо застегнулся. Я спрятал деньги за пазуху. Он глянул на часы и присвистнул.

– Спасибо, братка! Век не забуду!..

Подобрал полы шинели и бегом пустился в сторону вокзала. Под сапогами весело взрывались лужи.

Нездешние тучи заполнили небо, лезли на дальние скользкие крыши. Я вернулся в дом. На животе у меня грелись двенадцать сотен.

Вечером дед разбавлял в мензурке спирт. Себе и гостю. Доктор Поляков продувал мундштук в ладонь, на пунцовом лбу проступила тугая жила. Доктор мастерски умел пускать кольца дыма. Сиреневые, скрученные баранки стремительно плыли вверх, там растекались завитушками и неуловимо исчезали, будто их впитывал потолок.

После рюмки взрослые заводили нудный разговор о лекарствах. Доктор убеждал деда:

– …Вера в лекарство должна быть фатальной. Возведённой в абсолют. Поверьте лекарю: самовнушение творит чудеса!..

Я думал о лейтенанте. Теперь всё зависит от его самовнушения. Не слишком занятый едой, я слышал скрежет эшелона в ночном пространстве. Видел: в теплушке на крюке качается фонарь, храпят солдаты… А у лейтенанта, конечно, в душе баян играет. И мысли у него праздничные, короткие, разморённые чаем и удачей…

Я верил доктору Полякову, верил в чудо самовнушения. Ещё бы! В моих порошках три четверти настоящий сульфидин. Остальное – растёртый мел. Смешать их вместе – не отличишь по вкусу…

Закрытый перелом

Ветка не выдержала, беззвучно сорвалась с высокого морщинистого ствола. По закону притяжения я летел вниз, держа в руке золотистую грушу. На земле рука у меня хрястнула. Кость не прорвала кожу, лишь ниже локтя появился необычный бугорок. Может, от испуга, но боли не ощущал. Домой я принёс душистую бэру с вмятинами от пальцев и закрытый перелом руки.

Дед внешне воспринял перелом спокойно, даже пытался приободрить: мол, ничего страшного, вставят на место, как было…

А бабушка – мне:

– Ты что, не знаешь? Груша – самое ломкое дерево. А старое – то вообще труха.

Я слушал их, но глаза не отступали от лежащей на столе спелой груши.

Мама успела переодеться, и мы спешным ходом потопали в больницу.

Но хирурга не оказалось, уехал на похороны, когда вернётся – неизвестно. Рентгена там не было, так что доктор Поляков дал направление в областную хирургию.

Фельдшер упаковал руку ватой, приладил две фанерные пластины, накрутил бинты и приказал держать руку на перевязи, не то – беда…

Первым же поездом мы прибыли в Винницу.

Для меня и мамы сломанная рука была событием. А для врачей – конечно безделица. Ещё шла война, прибывали раненые, даже гражданские иногда подрывались на минах. А тут мельтешат с закрытым переломом. Это занятие для ассистента.

Он пришёл – рослый, рыжий. Посмотрел на свет рентген.

– Ну, герой, починим, не дрейфь.

Я отвернулся, не хотел видеть, как он будет чинить. Чувствовал, что он растягивал руку, потихоньку крутил её, я ойкал, но сильной боли не было. Осмелился взглянуть, когда уже наложили гипс. Смотрелась она красиво, как у раненых бойцов. Даже загордился, когда заметил, что прохожие обращают внимание.

Винницу я не узнавал. Развалины не удивляли, они были везде. Должно быть, и до войны я мало знал город. С того времени запомнились несколько странных названий: Савой, Замостье, базар Калича и пляж Кумбары.

Даже наш дом изменился. Прежде между стеной и оградой росли кусты сирени. Они исчезли, и дом казался голым. На окнах – чужие занавески, и одна из ставень висела криво, только на нижней петле, готовая свалиться.

Мама решила пойти в соседний двор. В первой квартире дверь была открыта настежь, и в глубине комнаты за низким столиком, как всегда, трудился Акулыч. Услышав шаги, он распрямился и радостно показал острые зубы:

– Мадам! Живы!..

Они обнялись, как родственники. Он выглядел постарелым: серая щетина, в бровях седые волоски…

– Ну что, орёл, вернулся с фронта? – он кивнул на гипс.

Я улыбнулся его шутке, хотя был занят совсем другим. Меня обрадовал знакомый воздух в этой комнате. Нигде не встречал, чтоб именно так пахло. Тут смешались запахи клея и резины, кожи и ваксы и едкий дух табака. На рабочем столике в жестянке – полно окурков. Всё как было прежде, до войны…

Вначале я прислушивался: запоёт ли из другой комнаты та жёлтая птичка? Но оттуда – ни звука.

Потом заметил невысокий шкафчик, он раньше стоял у нас, папа называл его «секретер». Хотелось об этом сказать, напомнить Акулычу, что эта вещь – наша, но почему-то промолчал.

Пока Акулыч суетился с чаем, мама рассказывала про перелом, про то, что мы временно у деда, а папа сейчас в госпитале, про Курган-Тюбе…

– А как вы здесь продержались?

– Мне семью не кормить, на одного всегда заработаю… Вот Николай, тот, что у вашего мужа служил, устроился в Управе, счетоводом. Встретил его, спрашиваю: на новую власть працюешь? Он смеётся:

– А какая разница на кого пахать? У нас мирный договор с ними, дружба народов.

От так отбрил меня. А когда немцы ушли, он – с ними… тоже…

Мне про дядю Колю совсем неинтересно. Я не выдержал:

– А Настя – где?

– Сперва она жила у вас. Устроилась подавальщицей в ресторане. Даже начала по-ихнему шпрехать…

– При немцах был ресторан? – удивилась мама.

– А то нет. Само собой… И театр играл, и музыка… Трамвай бегал…

– Не может быть…

– Всё может быть, мадам. Это ж три года жизни… Фабрики работали. А когда стали забирать молодух до Неметчины, Настю тоже захомутали. Я как раз к тому моменту у калитки стоял, и другие соседи там были. Все знали, зачем полицаи заявились. Уводят Настю, а она вдруг ключи мне суёт, мол, следи за квартирой. Если по правде, мне это доверие, как собаке клещ: своих забот – выше бровей… Но спорить не с кем. Стал наводить порядок: цветы, конечно, долой, воду вылил, на всякий случай лампочки забрал… продукты – тоже, чтоб зря не пропали…

– Молодец! – не удержалась мама.

– Не торопись. Не всё гладко. Однажды, смотрю, кто-то в квартире уже пошустрил: шубы нет и прочие манатки из шкафа сплыли. Навесил замок – старинный, амбарный, его взломать не под силу. Да они, видать, через окно лезли. Стулья из квартиры ушли, кастрюли и разная дребедень. За вором не уследишь. На всякий случай приволок от вас комод, он тот, у стены. Вещь настоящая, мастер делал. Жалко, если стырят. И чашечки фарфоровые – они там, внутри. И альбомы с фото – всё забрал. В сохранности, как были. Берите на хозяйство, всё ваше.

Мама обняла Акулыча, поцеловала, а он стоял застылый, только губы подрагивали.

– Вы даже про фотографии подумали, добрая душа…

Акулыч будто проснулся.

– Так может, по двадцать грамм? За вашего мужа!

– За это – не откажусь.

После рюмки Акулыч оживился:

– Да, чуть не забыл: от Насти и письмо было. Она сперва с девчатами в поле батрачила, до чёрных мозолей. А потом, значит, «фрау» взяла её на кухню. Ну, тут Настя не упустила шанс, показала, как надо готовить наш борщ – с мясом, с косточкой… Они такого не едали. Так что отношение, она пишет – «добре». А ты, орёл, бери сахарок, не стесняйся, погрызи к чаю. Глянь, какой тощий…

Сам Акулыч кубики сахара не трогал, ложечкой мешал в стакане, будто от позвякивания чай станет слаще.

– А про доктора Шрайбера что знаете?

Он осторожно отхлебнул пару глотков.

– Что сказать за ваших… Немцы, как вошли, на вторую неделю сто евреев постреляли. Выбирали самых образованных. Потом гетто устроили, чтоб все жёлтые знаки носили. А осенью, в сорок первом, всё гетто – под корень, в одну яму. Сколько их там было, никто не скажет, может, тысяч десять, а то больше. И в Стрижевке всех ваших, гамузом, мёртвых и живых землёй накрыли. Это как объяснить?.. Растолкуйте моей дурной голове, ведь всегда говорили: евреи – умный народ. Так какого хрена, простите за слово, эти умники здесь остались? А?

Мама помолчала, смотрела в никуда.

– Нет, уважаемый, не могу ответить. Но сама видела – не всех пускали уезжать.

– Чепуха! На телегах, пешком, хоть на карачках – надо было драпать.

– А старики, а больные? А дети? Далеко бы я ушла с двумя детьми… Вы знаете, доктор Шрайбер уговаривал меня не уезжать…Страшно подумать…

– Страшно это видеть… А там кроме немцев прислуживали какие-то вояки из Буковинского куреня, и литовцы приложили руку…

– Трудно поверить.

– Мадам, сукины сыны везде есть. И у каждого своя правда… Её не расхлебать… Может, побудете ещё денёк? Найду вам ночёвку.

– Я дочку оставила у бабушки, надо ехать. Через два часа поезд.

Акулыч надёжно перевязал альбомы с фото, даже ручку намотал для удобства.

– Так взяли бы уже всё остальное. Попутку добуду для вас. Пару часов – дорога недолгая.

– Дорогой Акимыч, – мама впервые назвала его настоящим именем, – нам некуда взять эти вещи. Когда приедем в Винницу, на постоянно, тогда решим…

Не приехали.

А та сочная груша не дождалась меня. Наверняка Люсик уплёл.

Двоюродный Люсик

Двоюродного Люсика давно следовало убить. Это не составляло труда: он был младше меня и слабее. Ему уже минуло пять лет, пора бы понимать, какое мизерное место занимает он на земле, не напоминать постоянно о себе писклявым голосом. Но он беспрерывно хныкал, размазывал сопли по щекам и пялился на людей заплаканным взглядом.

Мне кажется, если б на сто лет пришёлся только один неудачный день, Люсик ухитрился бы родиться именно тогда. С той поры любой ржавый гвоздь искал его пятки, каждый осколок стекла норовил черкануть до крови и каждая пчела точила на него своё жало.

Возможно, у него действительно что-то болело, но смотреть в его сторону не хотелось никому. Даже его собственной маме. Она сбагрила младенца своим родителям вместе с его ползунками и пелёнками. Как говорили тогда: нежеланный ребёнок – это брак от первого брака. У мамы Люсика глаза были цыганской черноты с загадочным блеском – то, что сентиментальные классики называли «агатовые». А Люсику достались отцовские буркалы, блёкло-голубые, неулыбчивые.

Заезжий военный с красивой фамилией Полонский не стал дожидаться появления сына, бесследно исчез в шуме предвоенных событий.

Единственным человеком, способным умереть за Люсика, берегущим его маленькую тень, была бабушка. Преданность её этому существу не знала меры. Но и бабушка не могла совладать с его непрестанным нытьём. Даже во сне он канючил, капризничал, жаловался неведомо кому. Видимо, организм Люсика подспудно угадывал, какие злополучия ожидают его в будущем.

Вскоре я уехал из этого захолустья в другое, не менее дремучее, а то, что происходило с Люсиком далее, знаю по рассказам родных и его самого.

Примерно через полгода после моего отъезда бабушка разрешила Люсику гулять во дворе. Правда, двора при аптеке не было, но существовала улица. Машины, к счастью, появлялись здесь крайне редко, а от лошадиного цоканья Люсик прятался за дерево.

Соседские пацаны в свои игры его не брали. Но из-за деда-аптекаря разрешали присутствовать, смотреть, и это было большой уступкой. У него даже появилась дворовая кличка, обычная по тем временам: Геббельс.

Севка, заводила, сразу спросил:

– Деньги есть?

Но по виду этого шибздика было понятно, что он совсем не сечёт о чём речь, и Севка махнул на него рукой.

И все махнули. У пацанов были свои заботы. Одни играли в чику или в пристенок, другие наловчились правой ногой по сорок раз подкидывать «лянду». Играли в ножики, в кости, – конечно, на деньги, по десять копеек. И всё это было настолько необычайно и привлекательно, что Люсик не мог оторвать глаз от этих заманчивых игрищ и в такие часы напрочь забывал про свои болячки.

Однажды Сева решил:

– Хватит! Играем в суд. Сейчас везде судят фрицев. В Берлине – самых главных. Кто «за» – поднять руку. Чтоб по-честному.

Люсик тоже поднял руку. Севка его заметил:

– Ты не поднимай. Тебе не надо.

– Почему? – осмелился вякнуть Люсик.

– Потому… Кого будем судить?

Все хором заорали:

– Геббельса!..

Люсик обрадовался: его берут в игру.

Прошагали до конца тихой улицы и гуськом вошли во двор Одноглаза. Он работал почтальоном, днём редко бывал дома. Его в городе сторонились, избегали встречи, он приносил похоронки. Этого не могли забыть. А чёрная пиратская нашлёпка на левом глазу да чёрный шнурок через голову в любом случае не предвещали ничего доброго. Одно хорошо: Одноглаз собак не любил, – двор был спокойный.

Севка отомкнул засов сарая. Внутри держалась прохлада.

Сквозь прореху в крыше врезался столб света. Где-то протяжно гудела пчела.

Люсику велели стать у стены с поднятыми руками, а сами пацаны выстроились в ряд напротив.

Севка скомандовал:

– По фашистам, батарея, – ого-о-о-нь!..

Долго бабахали из невидимых пистолетов и автоматов, орали: падай, сучара! падай!..

Севка подвёл итог:

– Это мы кончили его помощников. Теперь надо судить самого Геббельса.

В ворохе тряпья Севка нашёл верёвку. Люсик смотрел заворожённо на эти приготовления и впервые – с тех пор как бабушка разрешила ему гулять – улыбался. Он был в центре игры. Все ребята стараются именно для него: вот – перекинули через балку верёвку, вот – надели ему на шею петлю – только ему, другие её не заслужили. Они ухватились за свободный конец верёвки и, выкрикивая «взяли, взяли!», стали подтягивать Люсика кверху.

Люсик почувствовал боль в шее, пытался разжать верёвку, но не получалось… не получалось… Больше ничего он не видел и не слышал…

– Вы что это здесь!.. – гаркнул Одноглаз.

Пацанва, как мыши, бросились в открытую дверь. А Люсик плюхнулся наземь…

Одноглаз привёл его в аптеку. Увидев мокрую голову внука, прилипшую мокрую рубашку, бабушка ужаснулась:

– Что за новость? Где ты был? Я тебя спрашиваю!

Люсик плаксиво кривил рот.

– Так я ж на него из ведра трохи плеснул, – успокоил Одноглаз.

– Вы в своём уме?! Ребёнок простудится! Он имеет хвори даже от мелкого ветра… А это что?! – бабушка заметила на шее Люсика страшную багровую отметину.

– Макс! Макс! – истошно звала она деда.

Одноглаз пытался вклинить свои междометия..

На гвалт сбежались соседки.

– Мало нас немцы… так теперь…

Пока бабушка причитала и ойкала, дед принёс какую-то вонючую мазь и осторожно обработал Люсику повреждённую кожу.

Потом дед ушёл с Одноглазом в другую комнату. Там они выпили по мензурке разбавленного спирта за спасение Люсика.

– Дети… – вздохнул дед, – дети не лучше взрослых…

Каждый вправе считать, что опыт приносит пользу. С Люсиком произошло обратное. Когда его били в школе, он прятал лицо и сдачи не давал. Иногда он при этом отчаянно размахивал руками: было похоже, будто учится плавать. Правда, били его только до седьмого класса: больше он в школу не ходил.

Довольно тёмными путями удалось его устроить в Училище речного флота. И был бы речной порядок, и реки текли бы в нужном направлении, но на практических занятиях однажды спросили:

– Какие фонари на бакенах: белые или красные?

И оказалось, что Люсик не различает цвета: дальтонизм.

Но в армии дальтонизм не был помехой.

Там долговязый Люсик повисал на турнике, долго думал, потом подтягивался на три сантиметра и снова висел, пока не звучала команда:

– Вернись в строй, несчастье…

Удивительно, что разобрать оружие у него получалось отменно. А собрать не мог. Его оставляли в классной комнате без обеда, но оружие не складывалось. Наконец являлся старшина. В широких ладонях старшины за считаные секунды каждая деталь плавно, без усилий входила в родовое гнездовье, будто спешила занять своё место. Оружие ставилось «в пирамиду», и Люсика отпускали в казарму. Старшина уносил в кармане новую пачку сигарет и непременно напоминал солдату: курить вредно!

Только однажды каким-то чудом Люсику удалось привести карабин в должный вид. Правда, одна железка всё же оказалась лишней. Он спрятал её в рукав и, прохаживаясь по территории, перебросил через глухой забор.

В тот же миг раздался звон стекла и протяжный поток красноречивого мата.

Как говорил старшина: если не везёт – триппер на родной жене прихватишь!

С другой стороны забора двое солдат несли в дом полковника огромное, окантованное бронзовой рамой, зеркало. Железка Люсика не пролетела мимо. Прямиком в ту известную точку. Зато рама осталась целой.

За сокрытие оружейной детали полагался трибунал. Но полковник поостерёгся, не желал засветиться своим венгерским трофеем, и Люсику повезло: с удовольствием отсидел на губе: жаль, всего пять дней.

Один из тех, кто нёс зеркало, был сержант, комсорг взвода.

Встретив Люсика наедине, шёпотом пообещал:

– Бить не будем. Но я тебе устрою такую службу – до конца жизни не забудешь.

И сдержал слово.

От неистовой муштры Люсик валился с ног, выглядел ходячим скелетом, в его глазах застыл туман.

Но со временем он окреп. Даже осилил марш-бросок на пять километров с полной выкладкой. Правда, последний километр его несли: дыхалка кончилась. Солдаты, кто держал носилки, всерьёз обсуждали, где его утопить – в общем сортире или в офицерском, чтоб меньше было подозрений.

Он слушал, закрыв глаза, и в мозгу копошилась единственная мысль: умереть бы до финиша…

Вернувшись из армии, Люсик выучился настилать паркет. Это он так считал. Не исключено, что приятные воспоминания о Речном училище, о бревенчатых пристанях, о низовом ветре и покачивании катера навеяли ему такое настроение, что паркет получился волнистым… Выглядело это симпатично, но ходить было рискованно. Даже после перекладки у прораба почему-то кружилась голова…

А на заводе ему рост помешал. Подъёмный кран, так называемый паук, переносил бетонный блок – и слегка задел Люсика по краю черепа. Будь Люсик ростом пониже, обошлось бы. А так – получил инвалидность. Но только – временную.

Нет смысла перелистывать прочие несуразности, что происходили с ним почти повседневно.

Просто следует признать: вырос он кротким человеком, безобидным до безобразия, готовым сносить удары судьбы безропотно. И корень всех злосчастий не в том, в какой день родился или какими генами был награждён. Я знаю, в чём первопричина его детского испуга перед людьми.

Уверен, это я виноват.

Потому и начал рассказ словами: он был младше меня и слабее.

…В углу дедушкиной аптеки стояла бутыль, литров на двадцать, одетая в плетёнку из ивовых веток. В горловине бутыли туго сидела стеклянная пробка.

Взрослые были на кухне, готовились ужинать. Я подозвал Люсика.

– Слушай: сейчас я открою бутылку, а ты подойди и понюхай. Только сильно-сильно надо нюхать. Покажи, как сделаешь. Молодец!

Пробка не поддавалась. Я с трудом, двумя руками, всё-таки её выкрутил.

– Беги сюда! Нюхай!

Люсик послушно воткнул нос в бутыль. При этом он сделал такой сильный вдох, что плечи его вздёрнулись.

И – рухнул.

Я быстро закрыл бутыль и бросился в кухню:

– Там… Люсик…

Бабушка держала его на руках и кричала:

– Макс, что это?! Господи…

Дедушка с ходу определил: это нашатырь.

– Макс, он не дышит! Помогите!..

Дедушка, припадая на ногу, спешил к аптечной стойке. Моя мама уже бежала с кружкой воды. Бабушка мяла бездвижное тельце Люсика, словно мочалку.

– Макс, быстрее, он синеет! Люсик, Люсик мой…

Под этот крик я сбежал из дома.

…Прошла целая жизнь.

Но, вспоминая тот случай, всегда вижу: вздутое синее горло. Какой же я был гадёныш!

А ведь я иногда любил его.

Через годы забавно было слушать его фантастическую ложь о собственной персоне. О встречах с Фиделем Кастро, о бриллиантах, которые потом оказались стекляшками, и о прочей галиматье. Он прочёл невероятное количество книг. Точнее сказать – вдохнул. Книги были его воздухом. Но всё прочитанное никак не отразилось на незадачливой судьбе. Он жил в доме так, чтоб об него не спотыкались.

Его собственный сын временами шипел ему в лицо: я размажу тебя по стенке!..