Текст книги "Сделай, чтоб тебя искали (сборник)"

В Одессе

В Одессе, в доме своего папы, росла девочка Люся. Знакомые восхищались:

– Куколка! Чтоб не сглазить! Поверьте, за ней будут ухаживать приличные люди.

Знакомые уверяли:

– Иметь эти два глаза! Она станет артисткой! Сара Бернар будет подавать ей пальто!

Насчёт глаз знакомые были правы лишь отчасти: через несколько лет такие же глаза, две черносливины, заполучила Лайза Минелли. И не прогадала.

Но вернёмся в Одессу.

Под небом юга Люся созревала так стремительно, что папины знакомые говорили про сдобные булочки на хорошем сливочном масле, многозначительно подымали брови и сами себе кивали солидными носами.

Глядя на эти округлости, не только стройные фраера и пижоны тормозили модные бежевые штиблеты, но и публика другого калибра поворачивала свои седеющие виски вслед Люсиным каблучкам.

А у Додика тем временем в голове была катастрофа. Плавились последние мозги.

Каждый вечер в белых отутюженных брюках, в парусиновых корочках, крашенных зубным порошком, он являлся к Люсиному дому и насвистывал модное танго.

Но стоило Додику в окне бельэтажа увидеть овальный подбородок и чёрную чёлку, ему вдруг не хватало воздуха, и танго замолкало в одурелой улыбке. А когда вспоминал про гладкие коленки…

Однако Люсин папа был человеком строгих правил. Правда, он никогда не жил на Молдаванке, но сказал приблизительно так:

– Доця, чтоб твой малахольный под окнами больше не возникал. Иначе я его тонкие ножки разделю на двоих.

Папа сказал:

– Так и передай. Слово в слово. Слушай сюда: этот свистун нам не пара.

Люся, конечно, выплакала избыток слёз. Подушка была мокрая.

Но папа – твёрдый орешек, своего добился.

Люся вышла замуж за бухгалтера и стала толстой мамой.

А свистун Додик стал Ойстрахом.

Ленин не на месте

Двадцать пять рублей с портретом Ленина называли «четвертной». Деньги были немалые, особо, когда их нет. А для нас, пацанов, двадцать копеек – уже капитал.

У меня с этим портретом такая неувязка вышла.

Должен сказать, учился я старательно. Науку грыз до посинения. Домашние задания и контрольные всегда списывал аккуратно. И на подсказки слух был абсолютный. Но в отличниках не числился, гордостью школы не называли. Учителя мне попадались скупердяи: выше тройки не ставили, да и то со вздохом. Правда, была в табеле одна пятёрка – за поведение. Значит, заслужил.

После восьмого класса родители решили в техникум устроить. Зубной. Денежная, мол, специальность. У человека, в среднем, две руки, две ноги. Нос – тот вообще сирота, в одиночестве дышит. Зато зубов, говорят, штук тридцать, может, и больше. А если посчитать по всей стране – белых и жёлтых, с дуплом и кариесом, кривых и выбитых – это тихий ужас сколько получается! И любой из них болеть может. Вот и рвут врачи зубы налево и направо. За каждый зуб – отдельная цена. Надо же – какая профессия!..

А многие взяли привычку золотые коронки монтировать. Наверно, чтоб речь была блестящая. Мама всегда говорит: молчание – золото, но лучше, когда сердце золотое.

Нашли родители в этом техникуме нужного человека, договорились чин чинарём, чтоб документы принял.

Пришёл я к тому дядьке узнать, какие бумаги нужны.

– Принесёшь, – говорит он, – папку с Лениным. А ещё – табель и справку о здоровье. Всё понял?

А чего непонятного? Я, конечно, не Конфуций, но здесь дело яснее ясного.

В магазинах канцтоваров спрашиваю папку с Лениным.

– Нет у нас такой.

– А когда будет?

– Вот-вот, скоро напечатают.

В следующем магазине – тот же ответ.

Заметался я по канцтоварам.

Есть папки с пионером-трубачом, с пограничником и овчаркой, с микроскопом, с крейсером «Аврора», с комбайнами на полях.

Папки с Лениным нет.

– Может, возьмёшь Джамбула в тюбетейке?

– Не могу. Сказали – папку с Лениным.

Рыскаю по городу как чумной, пот по спине струйками. Все склады обшарил, все кладовые перерыл. Даже в буфете при бане интересовался – говорят, нет. И куда они Ленина затуркали – не представляю… Продавщицы в магазинах уже смотрят поверх головы, не отвечают. Ничего, думаю, выучусь, буду вам зубы рвать, вы меня тогда узнаете…

Наконец повезло!

В газетном киоске нашёл папку! Высший класс! Папка что надо! Даже лучше, чем надеялся!

В техникуме нужный дядька встретил приветливо, в кабинет завёл.

– Как дела?

– Полный порядок! – говорю. – Весь город облазил, но достал.

Открыл он папку, потрогал мои документы. Слава богу, оценками не интересовался. Только улыбаться перестал. Снова бумажки перелистал, будто выискивал что-то. А чего искать? Всё на месте.

Смотрит мне в глаза с серьёзным видом – вроде не понимает…

Я ему объяснил:

– Папку с Лениным просили, а эта ж лучше! Здесь Маркс и Энгельс, Ленин и Сталин – полный комплект. Все в профиль, как декабристы… которых повесили…

Он завязал тесёмки, вернул папку:

– Поздно, молодой человек. К сожалению, приём закончен. Приходите в следующем году.

Так он решил мою судьбу.

Обидно, конечно.

Я вслух ничего не выразил. Но в душе пожелал ему всю жизнь лечить свои зубы. Жаль только, я участвовать в этом не смогу. Он бы меня запомнил…

Перекрёсток

Я стою на островке сумасшедшего перекрёстка. Рядом со мной переминается законопослушный люд, вернее – кто не желает лично встретиться с потоком рычащего железа.

На противоположной стороне дороги так же томится народ, ждёт, когда засветится зелёный человечек.

В ранние часы одни и те же лица примелькались тут. Среди них нельзя не заметить молодую женщину с короткой мальчишеской стрижкой. Мы встречаемся каждое утро. Очень домашняя, спокойная в движениях, она подбирает с тротуара брошенный мелкий мусор. Мне известно, она работает проектантом в солидной фирме. А здесь, у перехода, молча, безропотно складывает в полиэтиленовый мешочек всё, что накидали прохожие.

Я слежу, как она идёт со своей ношей к урне. Стараюсь понять: это юродство или святость?

Любить страну можно по-разному. Необязательно вслух.

Мы ждём у перекрёстка, пока светофор вспомнит о нас. А может, стоим не зря, может, у кого-то нечаянно шевельнётся вирус стыда…

Слова… только слова… Патетика на пустой желудок…

И если откровенно – знаю: я никогда не смогу, как эта молодая, невзрачная женщина. Мне – слабо.

Печёнка

Центр города.

Напротив Филармонии – Крытый рынок.

Кованые узорчатые ворота под аркой из неотёсанного камня.

Высокая крыша, почти отвесная, из красной прочной черепицы. Наклонные балки, тёмные, резные, подпирают края крыши, усиливая впечатление старинной готики.

Это снаружи.

Внутри гул людских голосов, похожий на урчание голодного желудка. Спрессованная толпа с трудом протискивается по узкому пищеводу рынка.

Идёт торг, ожесточённый, отчаянный.

– Матуша, что продаёте?

– Печёнка.

– Какая это печёнка?

– Баранья печёнка.

– Чёрт-те что! Никогда не видал такой… Сколько она хочет, не знаете?

– Матуша, нет, правда – что это?

– Баранья печёнка.

– Что-то непохоже…

– Слушайте, да ведь это яйца! Точно – бараньи яйца!

– Какие яйца?

– Вы ещё спрашиваете… А какие бывают у барана яйца?

– Не может быть… не дури…

– Вы думаете – это… я не разбираюсь…

– У вас был баран?

– Нет, у меня муж… но не баран…

– Простите, у барана могут быть только бараньи яйца, ни чьи другие.

– Сколько она просит?

– Хозяйка, что это у тебя?

– Это не у неё, это у барана было.

– Тётка, чего не притащила полный комплект?

– Слушайте, оставьте ваши хохмочки, вы сумасшедшие. Тётка, скажи вправду, что продаёте?

Тётка молчит. Её мясистое лицо невозмутимо. Глаза устремлены поверх голов, взгляд неподвижен, тяжёл и выражает одну только унизительную мысль: ничего, и это съедите.

А под крышей беснуются воробьи. Может, нагуливают аппетит, может, ищут выход на волю или вдруг их вспугнул репродуктор громкой песней, и они снуют из угла в угол среди балочных переплётов, серые крылатые комочки.

А песня набирает силу, перекрывает остальные звуки, и на какое-то время весь маленький мир крытого рынка наполняется бархатным баритоном:

 
Украина моя, Украина,
Золотая моя сторона…
 

Из цикла «Не по инструкции»

Солярка

В середине семидесятых годов была у меня чёрная «Победа». Блестела, как дорогой кристалл. Под навесом стояла, чтоб не капало. Грузины приезжали, 20 тысяч выложили, – не продал. Я её своими руками собрал. По свалкам копался, в гаражах детали вымаливал, каждый грошик в неё вкладывал, и вышла не машина – зверь! На дороге сидит прочно, газ давить не надо, легонько коснулся – она как ласточка.

Назвал «Фенечка». Был у меня когда-то в Трускавце незабываемый кадр – шикарная женщина. Вот и приятно вспоминать это имя. Скажу машине: давай, Фенечка! – и она даёт: сто сорок в час без напряги.

Грузины, когда капот открыли – опупели: чистота, как в музее. Я ведь каждый шурупчик протирал, всякий болт наждаком драил, чтоб он играл на свету. Купил развалюху, а сделал – конфетку. Никто к моей «Фенечке» палец не приложил, но все завидуют.

Я могу её расхваливать до утра, только не о том сейчас речь. Вовсе наоборот: как эта красота привела к конфузу.

Мелочь, конечно, но расскажу.

Случилось мне однажды ехать мимо завода ЖБК. И нечаянно вспомнил: нужна солярка. Для неподкованных объясню: ЖБК – это железобетонные конструкции. Обычный завод: забор высоченный, колючая проволока, ничего за проволоку не перебросишь. Ворота раздвижные, могучие – танк не прошибёт.

Подкатил, значит, к проходной, охраннику толкую, мол, организуй полканистры солярки, будь ласка. За мной не заржавеет…

– Ты шо?! – смеётся. На стенки показывает.

– Глянь, сколько инструкций! Нет времени перднуть, а ты – организуй. У меня от этих инструкций в глазах одни искры. Там про штрафы пишут. У нас новое начальство. Только и знает орать: к прокурору пойдёшь! Других слов не слышим. Его бы в мою будку посадить, – я бы посмотрел… У него жменю песка не вынесешь, а ты солярку захотел…

– Да, – говорю, – тут инструкций хватит на целую жизнь.

– А я их не читаю. Они мне до сраки… А кто приставать начнёт – сменю профессию. Наше вам – адью!

– Имеешь профессию?

– А то нет! Сторож. По-ихнему, охранник.

– Лады, – говорю, – раз такие порядки, поищу в другом месте.

– Погоди, дай подумать… Машина у тебя – красавица, люксовая, – береги! В гараже держишь? Нет? Жалко, могут свистнуть. А цемент тебе не нужен? Румынский. В мешках. Высшего сорта.

– Нет, цемента у меня навалом, вот солярки…

– Припекло тебе с соляркой. Цемент румынский – это как подарок с неба. Наш цемент, рассыпной, – одно название, его сколько не мочить – толку не будет. А румынский – свежий, как пирожки… Без цемента в хозяйстве, что в твоей тачке без тормозов… А солярка – то херня. Её у нас немерено. Ты за Ленковцами переезд знаешь? Где шлагбаум сняли. Стой там, через полчаса подвезут. Закурить дай…

Оставил ему пачку «Беломора» и рубчик на пиво, – своего человека на проходной всегда надо иметь.

По дороге заскочил в продмаг, взял «Столичную» для оплаты. Думаю, цена нормальная. Полканистры, – мне больше не требуется.

Пиляю тихонько к переезду. Шлагбаума действительно нет.

Жду на развилке. Гадаю, с какого боку подвезут. Местность тут открытая, далеко видно.

Полчаса прошло, – ни души. Мысли пошли тревожные: охранник, конечно, раздолбай, по роже ясно, что трепло, а я уши развесил… нашёл кому поверить…

Как назло, тут ещё поезд показался. Маневрировать станет, тогда вообще… куковать здесь придётся…

И точно, будто накликал: ближе к переезду паровоз тормозить начал. За ним одна цистерна. Остановился, пыхтит. Машинист на ступенях повис:

– Эй, ты за соляркой?

Я молчу, головой киваю, – да, это я.

– Сколько возьмёшь? У меня шестьдесят тонн. Две-три тонны хватит?

Я только киваю. А что я ещё могу?

Он кричит:

– А где у тебя ёмкость?

Я из багажника вынул канистру. Показал.

…Что я слышал дальше, про то говорить не стоит. Простыми словами трудно передать. Одно скажу – много шума было. Хотя, только машинист выражал вслух свои чувства. Я рот не открывал.

Правда, не все матюки в мою сторону шли. Самые крепкие этажи, конечно, достались охраннику. От этих проклятий, наверно, все его потомки будут горбатыми.

А у машиниста, тем часом, от нервов поморок в мозгу: забыл, в какую сторону ему ехать. На месте буксует. Но увидел «Столичную», передумал, остыл маленько.

Сели на травку, откупорили. Он прямо из горла забулькал, успокоился. Промашка разъяснилась, распутали узел. Теперь машинист меня не винил, только на охранника тратил слюну. Тот наговорил ему: у клиента машина классная, возьмёт две-три тонны, не меньше…

– Я его накажу, ой накажу! Он у меня запрыгает через ворота! По уши будет сидеть в солярке, пидор поганый…

Машинист по лестнице забрался на верхнюю площадку, где крышка цистерны. Работал черпаком на длинной ручке и аккуратно наполнил мою канистру.

Бутылку «Столичной» с остатком, понятно, унёс с собой.

Мы расстались нормально. Я даже пообещал найти ему серьёзного покупателя. Ведь солярка, кто понимает, тоже важный продукт.

Уже поднимаясь на паровоз, машинист вдруг повернул ко мне чумазое лицо:

– Эй, браток, слышь, а цемент тебе не нужен? Румынский, в мешках! Высшего сорта!..

Печать

Раньше в Грушевке председателем сельсовета служил Николай Бумбак. Мы с Николаем дружки-приятели, в молодости вместе к девкам шастали. Как встретимся – есть о чём вспомнить.

Вот он мне по старой дружбе и разъяснил ту историю.

Что, спрашивается, у председателя главное, кроме зарплаты? Без слов понятно: самое важное – круглая печать. Без неё человек не председатель, а пыль на дороге. Оттого и беречь кругляшку надо пуще глаз. Без глаз ты инвалид, пенсию получишь, а без печати, извини, на тебя и чихнуть никто не хочет.

И сейф железный тебе даётся, чтоб ненароком печать не посеял. Щёлкнул сейф, ключи в карман – и порядок.

Вот с ключей-то всё и началось.

Ходил наш Николай по дворам, выбивал из людей поставку молока.

Кто не знает, введу в курс: тогда не только молоко, – от людей требовали и яйца, и шерсть, и всё, что можно назвать поставкой. Такая имелась установка от районного начальства. А где государству взять яйца и шерсть и всё прочее, если не у людей?

Так что занятие у Николая было хлопотное. Кто же, спрашивается, с лёгким сердцем молоко задаром отдаст? Прямо скажу – никто. Каждый зажать хочет, волынит, как может. А там, в верхах, с председателя шкуру рвут, не чикаются: наше дело телячье, говорят, ты председатель – дай молоко, хоть сам доись!

Тут и Николая понять надо. Ходил он с утра из двора во двор, нервы себе портил. Председатель тоже из мяса и требухи, может, где и пригубил с другим-третьим, бог его знает. Но устал – сил нет, ноги не держат. И солнце его разморило. Как домой вернулся – не помнит.

Утром рассолу принял, не полегчало. На душе какое-то беспокойство и смута, будто чуял беду. Хлоп по карманам – нет ключей! Нет – и весь разговор!

У Николая от этакой пропажи щетина сивой стала. Рот от матюков не пересыхал. Даже зубы у него от переживания распухли, смотреть страшно. И клятву он дал на детях: ни грамма больше, ни-ни!

Короче: на третий день является в контору Степан Мигун, из тех Мигунов, что из дальнего конца, где затока. Дождался, когда людей не стало, спрашивает со значением:

– Что это, Никола Батькович, лицом почернел, похнюпый какой…

– Ты по делу? Шутковать времени нет.

А Степен баскалится, темнит:

– Вот и времени не стало… потерял время, что ли?

У Николая терпение слабое из-за растрёпанных чувств:

– А не пошёл бы ты…

– И пойду! – соглашается Степан. – Пойду, только не шибко. Может, кто догонять надумает, – чтоб не упарился… На вот! – и выкладывает, друг любезный, на стол ключи. Которые – от сейфа.

Наш Николай от радости онемел. Ключи в карман, Степана за рукав и – в магазин.

…Пили в лозняках, чтоб не на глазах у народа. Степан по второй ходке в магазин бегал. Весело время шло. Хлеб в консервы макали. Обо всём как есть трепались, все чутки перемололи. Политику, правда, не трогали, не встревали в высшие сферы. Конечно, в лозе никто и духом не дознается, но Николай остерёгся и – верно сделал.

Под конец о бабах вспомнили. Николай в горячке брякнул, что нет в селе такой, чтоб ему отказала. Нету таких, не ищи. К бабе, говорит, подход иметь надо. Струну тронуть. Тогда она за тобой, как теля за мамкой…

Понятно, Степану такие байки – крючком под ребра: а как же, мол, моя Маруся? В одной шеренге со всеми, что ли?

Николаю бросить бы дурной разговор, а он, бугай, упёрся на своём: ни одна не откажет – и крышка!

Слово за слово, завелись петухи. Драку, правда, не сочинили, но заспорили сильно. Ударили по рукам на бутылку перцовки.

Кто знает, может быть, рассосалась бы та свара, на дно ушла, да Степан тоже с придурью. При каждом разе напоминает: с председателя перцовочка причитается, не забываем. И глазами подначивает. А Николай не из тех, на кого можно рукой махнуть. И не только в бутылке принцип…

…Случилось, встретился он с Марусей за крайним выгоном, у леса. Место подходящее, вокруг – ни души, одно солнце во всё небо. Пригласил Марусю в холодок на пару слов. Под деревом в тени пиджак свой расстелил, культурно, чинно. Разговор, конечно, повёл завлекательный, по части трепотни нет ему равных. А Марусе в охотку хаханьки да смехуёчки. Тем более не прощелыга какой-то ей колено мнёт, а самая что ни есть власть. Распалилась, сластёна, щёки горят!

Мне потом Николай рассказывал, что не очень хотелось ему, не был он под настроением, а в таком деле настрой много значит. Но только вспомнил, как Степан зенки свои ехидные щурит, так и решился: была не была! Накрыл он Марусю.

И в самый горячий момент, когда у Маруси глаза голубые потемнели, прижал он к её голому заду председательскую печать. Крепко прижал. А Марусе, конечно, невдомёк, что её проштамповали. Не до того ей было, это понятно.

Назавтра при встрече откозырял Степану, в том смысле, что ты, значит, больше о перцовке не вспоминай, не надо.

А Степан и ухом не ведёт. Мы тоже не пальцем сделаны! Это, говорит, каждый заливать силён. Особо у кого заместо языка – помело!

Здесь Николай и намекнул:

– У твоей, – говорит, – бабы на жопе отметочка есть. Интересная отметочка!

У Степана губы задрожали. Глянул ошалело на председателя и ходу домой.

Хорошо, в хате никого постороннего не было. Согнул он свою Марусю в дугу, подол на спину задрал. Смотрит: так и есть – стоит на белом заду печать! Круглая. Чернильная. Красуется.

Что делать? Делать нечего. Стоит печать, мать твою перемать!

Взял он топор и пошел рубить Николаю голову.

Полдня искал по всему селу, по всем закутам шарил, шумел, пока участковый не приехал, топор отобрал.

– Остынь! – решил участковый и два дня продержал Степана под замком.

На том история окончилась.

Баба печатку смыла. Синяки сами сошли. А Николай Бумбак из-за этой пустяковины остался без должности. Деньги, конечно, небольшие, но и работа непыльная. Жаль мужика.

Раскладушка

Одно слово – пустяковина. Шелуха на ветру. Говорить не о чем. А Тикан, между прочим, из-за такой чепухи вторую ночь на раскладушке припухает.

Утром встаёшь с этой конструкции, бока ноют, голову не повернуть, в затылке что-то лишнее. Чувствуешь себя, будто вытащили из гроба, а зачем – неизвестно.

Не жизнь, а оскомина.

Конечно, сам виноват: дверь в ванной забыл замкнуть, недоглядел. Можно сказать: нарушил инструкцию. Должен был помнить – у Стефки собачий нюх на его забавы, натура в ней дикая, её только к чирьям прикладывать…

Тикан мог бы, конечно, окоротить, но он молчит, как черепаха. По причине – рыльце не без греха…

C кем не случается? Закон природы: живой живое ищет. Не каплун, не холощённый. И наказывать человека раскладушкой – это вообще полное безглуздье[6]6
  Бестолковщина (укр.).


[Закрыть].

В тот день выехал Тикан из города. Обычный рейс: туда-сюда и обратно. За Стороженцом снял на дороге клёвую деваху, чтоб не скучать. Шутки сыпал с намёками, – хохочет. Брошку на кофточке погладил, – хохочет.

В подходящем месте свернули в ближний лес, на часок, может, чуть больше. Познакомились, значит.

Всего – ничего, воробьи дела.

А когда вернулся в гараж, вдруг у него в мозгах треволненье. Кто её знает, голубоглазую мадам, ещё наградит… Принесёшь домой заразу, Стефка чикаться не будет, своими руками прикончит.

Сроду такие мысли не возникали. Вроде не мальчик, не впервой и, дай бог, не в последний раз пощупал чужую, а тут аж яйцо заёкало.

Решил профилактику сделать, чтоб никаких сомнений в смысле здоровья.

Сашка Долинский посоветовал: в солярку окунуть.

– Или, – говорит, – бензином обработай. Огонь – самая надёжная дезинфекция.

Долинскому – хаханьки, шутило конопатый, а тут вопрос решать надо: солярка – вещь слабосильная против серьёзной хворобы, а Тикан не признаёт половинной меры, характер рисковый: давить – так до упора.

Пристроился в закутке, за машиной. Перекрестился, как положено, против порчи. Стянул портки и осторожно обработал мазутом свои причиндалы между ног. Бочка с мазутом рядом стояла.

Понятно, гудроном бы лучше, на нём дорога держится, но где его найдёшь к нужному моменту. А мазут вот он, государственный, черпай, сколько хочешь. Тикан густо накладывал, не жалел, чтоб любая микроба задохлась.

Домой пришёл враскорячку, страдая от неудобства, зато, можно сказать, с лёгкой душой. Весь калым, до копейки, Стефке отстегнул, малого Андрюшку шоколадкой порадовал. Гуляй, народ!

А сам тем временем – бочком, бочком – в ванную.

Только пристроил под рукомойником свою херомантию мазут смыть, тут Стефку занесло с чистым полотенцем. Тикан отвернуться не успел.

Стефка себя по щеке, пол-лица в пястку сгребла.

– Хос-с-споди… – еле выдохнула.

– Да ничего, – объяснил Тикан. – Это я… в моторе копался…

– В моторе? Членом вместо отвёртки?..

– Отцепись… дай помыть.

– Нет, ты скажи: что это?

– Ну, пристала… ну, зануда… Шутка это, понимаешь ты, – шутка!

– Брехло!

– Я тебе говорю: свечи менял. Полдня мудохался, пока снял. Уморился, как щеня, заснул в кабине. А какой-то шибздик в ширинку напихал мазута… Узнаю – придушу…

– Да не скреби его… он не виноват, что хозяин олух.

– Мы его до блеска…

Стефка предложила:

– Может, в стиральном порошке отмочишь?

– Ты б ещё кипяток притащила!

– А чё? Могу. Твои крашенки вкрутую станут. Ты у нас весь крутой! Не мучь его, охламон!

– Отмыть надо…

Тут Стефку шалая мысля ужалила: «С таким чёрным хоботом только негритят плодить!..».

– Зря стараешься, – говорит, – он тебе больше не потребуется.

– Не понял…

– Поймёшь!

И в сердцах бухнула дверью.

Вот и мается теперь Тикан на раскладушке, лежит бревном. Изредка слышен гул мотора за окном. Скользит на потолке полоска света, тронет лампочку – и снова темень, до следующей машины…

Долинский был прав: солярка – прозрачная, не так заметно. Без лишнего шума обошлось бы, без тарарама.

Говорят: бабья натура – тихий омут… Хотели бы!.. То – взрывчатка с детонатором, рванёт не предупреждая. Ехидства в них выше роста. У Стефки этого добра на целый город хватит.

Главное, не понимает, – для её пользы старался, как наждаком драил. А она серость свою высказывает. Мол, катись подальше! Ещё намылишься приставать. Забудь, мазурик, про мужние права! Брысь отсюда, чумазый!

Такие разговоры ведёт Стефка. Слова в глотке не застрянут. Без тормозов баба, хоть бы сомлела…

И на кой бес Тикану эта суматоха: деваха, мазут, Стефка?.. Другим в гараже везёт: дадут дальнюю командировку, – вот Сашке Долинскому дали, и укатил на полгода за горизонт. Только Тикан крутится на месте, как пёс за хвостом, а имеет… раскладушку, – это при его ломаных рёбрах…

– Гори оно пропадом… – устало подумал Тикан, но не решил, кому именно гореть. Не успел. Сон дохнул возле уха и погасил обиды.

От храпа над головой Тикана легонько раскачивалась одинокая лампочка.