Текст книги "Рыцарский пояс. Тень Северного креста"

Глава 4
Между миром и войной

Галичина, Городок,

май 1420 года

Весть о смерти Эльжбеты Грановской, королевы Польши, его третьей жены, настигла короля Владислава в любимом им Городке, куда он отправился немного передохнуть и успокоить душу соловьиными трелями после всего этого светопреставления с орденом.

Сразу вспомнилось и другое – как ровно четыре года назад, тоже весной, умерла его вторая жена Анна Цельская, которая четырнадцать лет делила с ним польский престол, но всегда оставалась в его тени, тихая, незаметная, бесхарактерная женщина, готовая на любую неожиданность реагировать одинаково – слезами. Она всегда была слаба здоровьем, это он знал. И последние три года она часто жаловалась на тяжесть в груди и боли в ногах, из-за чего ей временами было трудно ходить. Однако такого поворота он не ожидал, ведь Анне было всего-то тридцать пять лет. Когда он женился на ней, наследнице Пястов, которая должна была укрепить его положение на троне, ему исполнился пятьдесят один год, а ей – двадцать один. Сейчас ему шестьдесят девять, а ее уже четыре года как нет.

Сам он тогда был, помнится, в Литве, делами княжества занимался и охотой себя, как всегда, побаловал. Кузен Витовт проявил к нему сочувствие, дары ему преподнес и в Краков сопроводил. Погребли королеву Анну в Вавельском соборе, и никто ее особо не оплакивал, разве что восьмилетняя дочь Ядвига да приближенные королевы, что были рядом с ней всю жизнь.

А через два года и Витовт свою Анну похоронил. И тогда уже он, Владислав, кузену сочувствие выражал. Он тогда для утешения послал ему в дар дюжину прекрасных коней, что выращивает ныне в Серадзской земле этот венгр, которого он сам сделал рыцарем на поле под Грюнвальдом.

Великолепные кони, других таких трудно сыскать.

Вернувшись в Краков и пережив похоронную церемонию и все, с ней связанное, Владислав снова стал свободным мужчиной. И принялся думу думать. Ведь перед ним опять открылась возможность иметь сына. Еще не поздно. Для него, наследника Гедимина, – нет, не поздно.

Конечно, у польского престола есть надежда. Еще в пятилетнем возрасте принцесса Ядвига была на Едлинском сейме официально признана наследницей отца на троне. Однако такое положение дел можно было изменить, предприняв еще одну попытку получить сына. Так думал он тогда, но со смертью Анны эта возможность была утрачена. Впрочем…

В какую сторону смотреть в поисках новой жены, он поначалу решить не мог. Политического брака больше не хотелось. Хватит с него. Сколько лет он ложился в постель, которая никогда не была по-настоящему согрета страстью. Пора и о себе подумать.

И взоры короля обратились в сторону простой шляхтянки, хоть и очень богатой женщины – Эльжбеты Грановской. О ней много говорили в королевстве, и говорили разное. Красива – да, богата – да, но ведь трех мужей уже похоронила! Кое-кто даже называл ее «черной вдовой», но потихоньку, чтобы до короля не дошло, упаси господь.

Эльжбета была единственной дочерью сандомирского воеводы Оттона Пилецкого и Ядвиги из Мельштына. Унаследовав владения отца еще в возрасте двенадцати лет, она стала одной из богатейших невест королевства. И была к тому же красавицей. Женихи за ней охотились в буквальном смысле слова. Ее первый муж, Висал Чамбор, просто похитил ее в семнадцать лет, но его, Владислава, тогда только недавно ставшего королем, возмутило такое беззаконие в цивилизованной стране, и он велел ее освободить. Это доброе дело исполнил Ян из Йичина, но, убив Чамбора и женившись на красавице сам, прожил всего лишь три года. Только с третьим мужем, Винцентом Грановским, молодая женщина прожила тринадцать лет, родив ему пятерых детей. И через год после смерти Анны, второго мая, король Владислав обвенчался в Саноке с красавицей Эльжбетой. А в ноябре ее короновали в Кракове.

Этот брак, так не по нраву пришедшийся польским магнатам, шляхте и даже простому люду, не принес радости и ему самому. Сына он так и не получил, хотя очень на это надеялся. А что до женских прелестей красавицы Эльжбеты, то они пленяли его недолго. Она женщина очень привлекательная, с этим не поспоришь, и страстная к тому же. Но вскоре после женитьбы он понял, что страсть ее приобретает какой-то нездоровый оттенок. Когда же она начала худеть, бледнеть и кашлять, он все понял. Да и старый верный Антанас, слуга, которому позволено было многое, предостерег своего господина, напомнив о безвременной кончине знатной шляхтянки пани Агнешки – она умерла от чахотки и мужа своего за собой увела, он тоже вскоре скончался от той же напасти. Страшная хвороба, говорил доверенный слуга, и все одно ей, что прислужница последняя, что сама королева.

Королеву Эльжбету похоронили в Мариацкой часовне Краковского кафедрального собора, а король снова остался один перед закрытой дверью в четвертый брак, которую придется отворить. Стоящие перед ним задачи надо было решать, а времени на это оставалось все меньше, сам-то давно уже не мальчик, хоть и по-прежнему силу в себе чувствует. Наследник потребен позарез. Значит, нужна жена молодая и нетронутая, так надежнее. А с другой стороны, мощь Королевства Польского именно он, монарх, должен умножать, и через женитьбу это сделать очень даже сподручно. Выходит, думать и думать ему еще, чтобы самое разумное решение отыскать.

Сам Владислав не имел и капли польской крови – был наполовину литвин, наполовину русский. В его жилах смешалась неукротимая горячая кровь литовских князей Гедиминовичей с не менее горячей кровью тверских князей. Сколько гонений, сколько бед претерпел князь Александр Тверской, его дед, от врагов своих – татарского хана Узбека и московского князя Ивана Калиты! Матушка рассказывала ему эту историю не один раз. Князь тверской и голову сложил в Орде вместе с сыном своим старшим Федором. Хан Узбек велел ему явиться туда и учинил над ним суд по навету князя Ивана Калиты, которому не терпелось земли Тверского княжества под себя подмять. Суд был скорым и завершился казнью князя Александра и наследника его. Однако младшие сыновья, как в силу вошли, дело отца продолжили. А сестра их, княжна Ульяна Тверская, стала великой княгиней Литовской и много чести снискала, служа народу своему и православной церкви.

Вот и ему, Владиславу, выпало на долю надеть корону польскую, которая прочно сидит на его голове уже четвертый десяток лет. И все эти годы он блюдет интересы королевства превыше всего. Как и Ядвига, птичка его незабвенная, поступала в свое время. Она отдала все – свою любовь, молодость, всю душу – служению стране, о которой никогда и не думала, но корону которой пришлось надеть. Но в ней все же хоть по матери текла польская кровь – кровь Владислава Локотка и Казимира, прозванного Великим. А его ведут по этой дороге долг и честь.

Но думать о новом браке пока рано. Нужно насущные вопросы решать, коих накопилось множество, и никогда их все решить не получается так, чтобы забыть о них. То и дело то одно, то другое всплывает на поверхность и требует и внимания, и времени, и сил.

Вот и сейчас с южных окраин польско-литовского государства пришли страшные вести – здесь вновь объявилась чума. Она пришла с севера Руси, опустошив там несколько городов, прошла через Смоленск, Чернигов, Киев, Галич, оставив после себя горький запах беды, и сгинула где-то в Диком Поле. Следом за чумой, как это бывало не раз и не два, в эти земли пришел голод. Рук, способных собирать и обрабатывать урожай, осталось мало, и теперь там жировали разве что птицы, которым никто не мешал набивать зобы до отвала. А тут еще, как назло, в самой Польше год выдался неурожайный. И теперь Владиславу предстояло как-то решать и эту нелегкую задачу, как будто других недостаточно. Но на то и корона на голове.

Владислав тяжело вздохнул.

С чумой, как это ни горько признавать, Европа знакома настолько близко, что при одном только ее упоминании сжимаются сердца и опускаются руки. Люди боятся чумы пуще геенны огненной. Да она ведь не щадит никого, забирает старых и малых, бедных и богатых, праведных и грешных. От нее за молитвой не спрячешься. Правда, монахи обычно держались более стойко, а ведь им приходилось зачастую и собирать умерших, и хоронить их. А то и просто сжигать на кострах, чтобы заразу придушить. Но в одном из русских городов, он слышал, именно с именем священника связывали страшный мор, обрушившийся на жителей. Священник этот был чистой души старец, на него молились как на святого. И случился мор где-то неподалеку. Священника призвали на помощь, чтобы он молитвами своими отогнал злую заразу. Он поехал, но людей спасти не сумел, а только сам заболел. Вернувшись в свой город, он в муках умер, покрывшись страшными пузырями, превратившимися в язвы. Глубоко почитая святого старца, тело его выставили в церкви, чтобы люди могли проститься с ним. Толпы горожан прошли мимо его гроба, отдавая причитающиеся священнику почести. А через несколько дней… Страшно и представить, что стало с этими людьми. Чума ведь никого не выпускает из своих черных объятий.

Ох! Ну что за мысли одолевают его сегодня! О таком и думать жутко. Хотя сейчас чума возвращается время от времени, но ведет она себя более скромно, ограничиваясь малой добычей. А вот лет семьдесят назад, когда его, Владислава, еще и на свете не было, чума, впервые объявившись в Европе, выкосила чуть ли не половину населения. В Польше тогда королем был Казимир Великий. И, странное дело, прошествовав от морских берегов через всю Европу на восток, чума прошла по польским землям, можно сказать, мягко. Нет, и в их городах поднимали черный чумной флаг, было такое. Но мора не случилось. Пощадила она и Галицкую землю, только лет за десять до этого присоединенную Казимиром к своему королевству. А потом принялась свирепствовать вновь, продвигаясь на восток, и обрушилась на русские княжества. Люди говорили, что это Королева Ангелов защитила Польшу, то есть Дева Мария. И это стало легендой.

Тут Владислав ухмыльнулся, вспомнив о другом, недавнем. А не станет ли со временем легендой то, что произошло с ним самим? Это случилось прошлым летом, в первых числах августа. Он с эскортом возвращался в карете из поездки в любимый им бенедиктинский монастырь в селе Тынец, что под Краковом. Монастырь этот, три века назад поставленный на скале над Вислой для поддержания монаршей власти в молодом королевстве, пережил немало лихих набегов то татар, то чехов и не раз был разрушен. Но теперь его заново отстроили, и никогда не пустовал двор его. Когда Владислав со своей свитой покидал аббатство, все было вроде бы спокойно, разве что на небе собирались тучи. Но потом погода внезапно резко испортилась и разразилась жуткая гроза. Сверкало и громыхало так, что кони просто обезумели. И вдруг прямо над головой извилась зигзагами ослепительная молния и ударила прямиком в его карету. На мгновенье все замерло, а потом загрохотало так, что земля затряслась. К нему кинулись охранники, перепуганные насмерть. Но он почти не пострадал, его только слегка оглушило. А вот возница и все четыре коня, что были впряжены в карету, померли в один миг. И оба сановника, что сидели в карете лицом к нему, оказались мертвы. Пострадало еще семь рыцарей из эскорта, но они остались живы, только коней потеряли. Когда тынецкий настоятель узнал об этом происшествии, он отслужил торжественную мессу с долгим колокольным звоном и громогласно объявил, что само Небо оберегло их короля, защитника страны от злобных крестоносцев.

А об ордене и правда думать приходится непрестанно. Ведь ни одного года не обходится без столкновений на границе или неприятностей с торговыми людьми, хотя мир, как считается, длится уже чуть не десять лет. Но о каком мире речь, когда малая война идет полным ходом? Искорки ее вспыхивают то в одном месте, то в другом. А в последнее время немцы распоясались вконец. Подумать только, года полтора назад, когда он был в Литве поздней осенью и отправился на охоту, чуть сам не попал в руки к крестоносцам! Когда-то давно они нагло захватили в плен мазовецкого князя Януша на его же собственной земле. А теперь вот и на короля польского замахнулись? Это комтур крепости Растенбург западню ему подстроил. Хорошо, охрана у него добрая и всегда начеку. Отбились. А когда он великому магистру Михаэлю фон Кухмейстеру свой гнев и недовольство в послании официальном выразил, тот отказывался признать факт покушения на монарха соседнего королевства. Говорил, ошибка вышла. Но о какой ошибке может идти речь, когда засаду на чужой земле устроили? Пришлось самому Папе жалобу подавать. Только после этого великий магистр, припертый к стене, принес свои извинения и подверг наказанию проштрафившегося комтура, к великому неудовольствию и возмущению орденских рыцарей.

На короля Сигизмунда, который по закону должен следить за выполнением заключенного в Торуне мирного договора, никаких надежд нет уже давно. Он изворотлив и скользок как угорь, и на слово его полагаться нельзя. Когда ему самому нужна помощь, он становится сладким как мед. Вот недавно, когда на него турки насели, кого он на помощь призвал? Его, Владислава, и кузена Витовта. Они откликнулись, помогли. В переговорах с султаном Мехмедом приняли активное участие, и тот отвел свои войска, да еще и подписал с Сигизмундом мир на пять лет. Позднее ему, Владиславу, пришлось помогать Константинополю, все окрестности которого были сожжены дотла. Он тогда три груженных пшеницей корабля отправил византийскому императору через зависимые от него владения на Черном море – крепости Лерич и Кочубей. А Витовт снарядил своих людей, чтобы поставить недалеко от Лерича еще одну крепость – Дашев. Но как только угроза миновала, коварный Сигизмунд вновь повернулся лицом к ордену, которому всегда покровительствовал. И как можно доверять такому монарху?

А потом умер старый король Чехии Вацлав. Чешская корона лишилась своего владельца, и начался великий хаос. Заметно оживились гуситы[7]7
  Сторонники антикатолического и национального движения в Чехии в первой половине XV века, последователи учения Яна Гуса.


[Закрыть], давно уже бывшие головной болью короля Сигизмунда, и принялись громить и жечь монастыри и церкви. А тут еще чума объявилась в германских землях. Снова пришлось сесть за стол переговоров. Речь шла о ряде важных вопросов – о чешской короне, о гуситах, о войне с турками и орденом. Сигизмунд обещал многое, но доверия к нему уже не было совсем. И дальнейшие события показали, что чутье не обмануло его, Владислава. Орден чуть не начал новую войну, и только вмешательство папского легата Бартоломео Капро предотвратило ее. Было заключено новое перемирие – на два года. Но цена ему невысока.

Стало понятно, что для борьбы с орденом нужно искать союзников. И вот с этим все сложилось совсем неплохо.

Как раз зимой прошлого года, когда Михаэль фон Кухмейстер, человек уже пожилой и в значительной мере подрастерявший свою воинственность, пошел все же на поводу у своих рыцарей и стал готовить вторжение на территорию Королевства Польского, в ордене появились Эрик Померанский, король Швеции, Дании и Норвегии, и его родственник, герцог Померании. Они имели намерение помочь ордену отбиться от злобных поляков, не дающих бедным крестоносцам спокойно жить, – такими сказками тевтонцы усиленно потчевали всю Европу. Однако разобравшись во всем на месте, король Эрик, человек далеко не глупый, объявил, что станет воевать против того, кто первый нарушит заключенный между государствами мир. Тевтонцы притихли, новый конфликт им был ни к чему, да и лицо ордена надо было сохранить.

А дальше дело пошло и вовсе не так, как думалось поначалу. Уже летом прошлого года он, Владислав, князь Витовт и король Эрик заключили союз, чтобы объединить усилия в противостоянии с орденом. Переговоры проходили в Литве, и на них присутствовало много литовских вельмож, среди которых были и епископ Виленский Петр, и виленский каштелян Войцех Монивид, и трокский каштелян Станислав, и воевода киевский Михаил, и воевода каменецкий Збигнев, и еще много заслуживающих доверия мужей.

В ходе этих межгосударственных переговоров были затронуты и личные интересы. Достигшую одиннадцатилетнего возраста принцессу Ядвигу, наследницу польского престола, сватал князь слупский Богуслав IX из дома Гриффинов, дальний родственник герцога Померании. Но уже был на примете и другой жених – сын и наследник курфюрста Бранденбургского Фридриха I фон Гогенцоллерна, тоже Фридрих. И это была бы выгодная партия, поскольку поспособствовала бы заключению союза с Брандербургом.

И опять нужно думать, взвешивать, выбирать из всех возможных вариантов лучший для королевства.

В Мазовецкой же земле, во владениях князя Януша Варшавского, по-прежнему не было покоя. Клятые соседи не давали жить мирно. Вот совсем недавно с крестоносцами из замка Лаутенбург пришлось схлестнуться. Забыли они, видно, как десять лет назад поляки с литвинами этот замок чуть не снесли с лица земли – единым духом смели весь гарнизон. Тогда война только начиналась, и чем она закончилась для них, всем ведомо.

Сейчас, однако, мирное время, но комтур Лаутенбурга Оттон фон Шлезенберг этого признавать не хотел. Ему не терпелось восстановить былую славу ордена и очень хотелось польской крови. Вот и повадился он набеги на земли княжества совершать, да так рьяно, что многие селяне на обоих берегах речки Вкры своих домов лишились и людей немало пропало. Ну и пошли жалобы в Варшаву. С этим князю нужно было немедля что-то делать.

Для молодого князя Болеслава то был как раз подходящий случай, чтобы опять крестоносцев погонять. Оторвав от семьи верного Жигимонда, всегда готового сесть на коня, князь собрал дружину и двинулся к границе. Начинать сейчас боевые действия на вражеской земле король не велел. Ему и без того несладко приходилось с Сигизмундом этим Люксембургским и Папой Римским – перемирие ведь заключено и выслушивать обвинения в его нарушении было ни к чему. Но на своей земле они были властны бить врага без жалости – нечего соваться к соседям незваными.

Сторожить пришлось долго, но поймали-таки непрошеных гостей возле селения Емынь. Жаркая получилась схватка, но на свою сторону вернулось намного меньше крестоносцев, чем перешло границу днем раньше. Правда, и дружина Болеслава понесла немалые потери. Самым тяжелым для молодого князя оказалось ранение верного друга.

Бой уже близился к концу, когда Жигимонд, бесстрашно наседающий на готовых отступить немцев, вдруг пошатнулся в седле, а потом и вовсе свалился на землю, к счастью, чуть в стороне от места схватки – вынес верный конь, не подвел. У князя оборвалось сердце, когда он это увидел.

– Жиг! – Он подскакал к другу и соскочил с коня.

Их тут же прикрыли, тесня противников в сторону. Опытный воин Лех, не раз принимавший участие в походах молодого князя и хорошо помнивший то давнее ранение самого Болеслава, сумел отвлечь внимание немцев на себя, а потом оттеснил их в сторону реки. Возле князя остались лишь несколько охранников.

– Жиг, что с тобой? – побелевшими губами прошептал Болеслав, склонившись над другом.

Тот еще дышал, сердце его билось – слабо трепетала жилка на шее. Но лицо было бледным и казалось уже неживым.

– Воды, воды дайте, – велел князь, осматривая друга.

Рана оказалась в очень опасном и болезненном месте – в паху. Кровь насквозь пропитала одежду и теперь красным ручейком стекала на землю. Общими усилиями рану кое-как перевязали, кровь остановили. Болеслав сам отер лицо друга мокрой тряпицей, смочил побелевшие сухие губы. И веки Жигимонда дрогнули.

– Что? – Говорить сил не было.

– Ничего-ничего, Жиг, самое страшное уже позади, – успокоил друга склонившийся над ним Болеслав. – Ты живой, и это главное. Больно, понимаю. Придется потерпеть, ничего не поделаешь.

В это время вокруг начали собираться воины. Оглянувшись, князь увидел, что их стало значительно меньше, чем было.

– Сколько людей мы потеряли? – спросил.

– Восемь, князь, – ответил, вздохнув, ближе всех стоявший Лех. – Или девять?

– Нет, – твердо произнес Болеслав, – Жига я смерти не отдам.

И снова носилки, снова медленное продвижение в сторону дома. Только не было на этот раз рядом бабки Таделы, что так хорошо умела помогать раненым воинам. Обходились своими силами. Опытные мужчины столько ран на своем веку повидали, что поневоле научились с ними справляться. А Жигимонд был силен и за жизнь держался крепко. В общем, как ни трудно было, но в ближайшее селение, где рассчитывали получить помощь, его довезли живым. А там уж к делу подключилась местная знахарка. «Дай Бог долгих лет и много сил этим мудрым женщинам, которые столько жизней спасли на своем веку», – думал Болеслав, видя, как в руках маленькой и худенькой седой женщины его друг возвращается к жизни.

Ко двору князя Януша Жигимонд вернулся уже немного окрепшим, однако для окончательного выздоровления потребовались еще долгих три месяца. Но в конце концов рыцарь из Несвиц встал на ноги, хоть и чуть заметно прихрамывал, сел на коня и готов был снова воевать. Только детей вот больше народить уже не мог. Хорошо, что трех сыновей успел сделать.

В отличие от неспокойного мазурского пограничья, на землях Великой Польши, граничащих с орденом, стало на удивление тихо. Новый комтур замка Нессау оказался куда более спокойным и рассудительным, чем покойный герр фон Аппельштат. Будучи человеком верующим, он осуждал безобразия, творимые во владениях предшественника, – такое пятно на чести немецкого рыцарства нелегко смыть, считал он, но сделать это надо. Начал он с того, что очистил территорию крепости от расплодившихся там женщин, отпустив их на все четыре стороны вместе с их детьми, а затем принялся крепить дисциплину в гарнизоне, гоняя воинов с утра до вечера. О веселых развлечениях времен прежнего комтура кнехтам пришлось забыть, не говоря уже о послушниках. Большой жизненный и военный опыт нового командира гарнизона замка Нессау говорил ему, что поляки – противник серьезный и нет никакого смысла дразнить их никому не нужными набегами. Когда придет время воевать – а новый комтур свято верил в возможность будущего реванша, – все будет как должно. А пока надо накапливать силы и по возможности хранить мир на границе.

Побуждаемый такими мыслями, новый комтур Нессау отправил своему соседу по ту сторону границы послание, в котором предлагал забыть старую вражду и установить на их участке настоящий мир. Он гневно осудил греховные действия своего предшественника и обещал в будущем не допускать ничего подобного. «Пока ваш король и наш великий магистр держат между собой мир, – писал он, – нам надлежит претворять в жизнь их договоренности там, где Господь определил наше место».

Крайне удивленный таким миролюбием, можно сказать, потрясенный таким поворотом дела, пан Гжегож из Гжелицы сам отправился в соседний замок. Он надеялся, что глаза не подведут его и он сумеет различить рядящегося в шкуру овцы хищника. Верить крестоносцам на слово он не привык, и события последних лет нисколько не поколебали это недоверие. Вместе с господином отправились на другую сторону границы небольшой отряд охраны и неизменный спутник пана Гжегожа во всех его походах молодой пан Марек из Мнемовиц.

Замок Нессау был крепок и казался неприступным. Однако ворота его гостеприимно отворились, когда к ним подошел польский отряд. Во дворе замка царил идеальный порядок, каждый воин знал свое место. Комтур Нессау принял их с достоинством. Он не пытался изобразить приветливого соседа, радующегося гостям. Спокойно и даже холодновато он подтвердил то, что написал в послании, – пока между их государствами сохраняется мир, он не позволит нарушать его ненужными столкновениями в приграничье, как это нередко случалось раньше. Пан Гжегож принял предложение мира и, со своей стороны, пообещал придерживаться договоренности.

– Пока мы в мире, – добавил со значением.

А про себя подумал, что будет и впредь крепить обороноспособность своего поместья. И не мешало бы позаимствовать у соседей порядок и дисциплину, какие установил новый комтур в своем замке. От этого большая польза может быть.

Пан Марек из Мнемовиц, в отличие от своего господина, был вовсе не в восторге от неожиданного миролюбия крестоносцев. Он во все глаза разглядывал замок, в котором несколько лет томилась в плену женщина, ставшая мечтой его жизни. Но как ему, простому наемнику пана Гжегожа, говорить с ним о его дочери? Об этом даже заикаться нельзя. Нет, нет, вот ему, Мареку, мир вовсе ни к чему! Ему битвы нужны, сражения, в которых можно отличиться, а еще лучше настоящая война, чтобы он получил наконец вожделенный рыцарский пояс или же голову сложил в неравном бою. Дальше так продолжаться не может.

А предмет его мечтаний, панна Малгожата, и не подозревала о нежных чувствах симпатичного воина, верно служащего ее отцу. Она вообще о таких вещах не думала. Ее жизнь действительно вернулась в привычное русло. Права была Опка, когда говорила, что надо ждать и надеяться. Но что-то изменилось в ней самой, и возврата к прежнему быть не могло. Пройдя через унижения, которым подверг ее ненавистный герр фон Аппельштат, худший из мучителей, расчетливый и бесчувственный, она потеряла в себе что-то главное, то, что делает женщину женщиной. Он так равнодушно рассматривал ее тело, прежде чем приступить к «работе», даже слабый отблеск страсти ни разу не промелькнул в его глазах. И продолжал он это так долго, что в душе девушки успело прорасти чувство своей женской несостоятельности. Ведь ее тело, такое молодое, не смогло пробудить у мужчины желания. Ее просто брали, как вещь, и это было ужаснее всего.

И теперь панна Малгожата даже мысли не допускала о каких-либо отношениях с мужчинами. По ее мнению, жизнь заключалась отныне в хозяйственных заботах и воспитании сына. Любовь, явившаяся ей несколько лет назад в лице обворожительного пана Адама из Стрельны, осталась где-то позади и не вернется к ней никогда. А пан Адам уже давно женился на другой, как ей было известно. Так что она ни на что и не надеялась после всего того, что с ней случилось.

Несмотря на такие мрачные мысли и принятое решение и даже вопреки им, тело молодой женщины расцвело. Возраст брал свое, ведь ей было всего двадцать. Мужчины в поместье, особенно молодые воины, частенько заглядывались на красивое строгое лицо и точеную фигурку панны, но она этих взглядов не замечала. Она отгородилась от мира такой высокой и крепкой стеной, что пробить ее казалось делом невозможным.

Пан Гжегож только вздыхал, глядя на все это. Его бедная девочка, пройдя через ужасы плена, лишила себя всякой надежды на женское счастье. Но что мог сделать он? Только ждать и надеяться. На что? Скорей всего, на чудо.