Текст книги "Машинополис"

На улице он увидел солдата. Стали появляться весенние дембеля, в парадных мундирах с аксельбантами, в фуражках. Сам Слава был осенним дембелем и вернулся домой в шинели. В их части аксельбантов не было и ему было интересно, специальные ли это форменные аксельбанты или их делали из верёвок?

Вообще, классический осенний дембель должен был выглядеть так: самая плотная, самая густая из бывших в каптёрке шинель, начёсанная; офицерские чёрные петлицы, в отличие от солдатских, бархатные, с маленькими танками или скрещёнными пушками. Шеврон на рукаве также был танкистским или артиллеристским, чёрным. Погоны, конечно же, чёрные, доводились до идеальной прямизны и ровности с помощью утюга, газетных листочков и целлофана. Притом, даже если солдат все два года прослужил в мотострелковой роте и проносил красные погоны, из части он уходил с погонами чёрными. Шапка у дембеля значительно отличалась от новой. В дело шли утюг, мокрое полотенце и томики собрания сочинений Ленина. Для придания густоты цвету также можно было воспользоваться чернилами из шариковой ручки, но это было необязательно. Шапку надевали на книги, накрывали мокрым полотенцем и проглаживали утюгом, всё время оттягивая её вниз. В результате этой процедуры шапка становилась высокой и квадратной, оформленной. Кокарду же надо было согнуть, а листочки на ней выгнуть вперёд. Весь дембельский облик был апофеозом солдатской моды, изменчивой и придирчивой, как всякая мода, а то и жёстче всякой моды.

Дембеля-весенники тратили на украшательство больше сил, чем укрытые шинелями, а оттого и не уделявшие особого внимания мундирам, осенники. Если осенники часто вешали на себя только четыре обязательных значка, то значков на весенниках болталось больше. Дополнительно добавлялся гвардейский значок, хотя дембель и не служил в гвардейской части, значок спортивного разряда, парашютных прыжков, все значки, которые удавалось достать, сияли на кителе.

Дембеля мог остановить патруль. Если в городе было военное училище и патруль состоял из его курсантов, то с такой патруль способен был распотрошить дембеля, сорвать бархатные петлицы, конфисковать не вписанные в военный билет значки, распороть там, где ушито и подшито. Курсанты привыкали не церемониться с солдатами. Но в городе, где жил Слава, единственная воинская часть представляла собой роту писарей и водителей при военкомате, да ещё солдаты служили в пожарной части. Патрулей не было вовсе, и дембеля расхаживали в виде павлинов безо всякой опаски, притом попивая пиво. Такого павлина с бутылкой и встретил Слава на улице. Тот оказался знакомым, соседом по старой квартире и товарищем детских игр Мишей Платоновым, Платошей. Бутылка пива в его руке была в тот день, безусловно, не первая. Кудрявый взлохмаченный чуб и по-дембельски сдвинутая на затылок фуражка придавала его опьянению законченный вид.

– Славян! – закричал Платоша, завидя Славу. – Какая встреча!

Он кинулся обнимать и целовать бывшего соседа, словно тот был его лучшим другом, или даже братом, хотя в последние пару лет их соседства они едва общались. Платоша завёл подобных себе дружков, наколол зачем-то на пальцы уголовные татуировки, окунулся в новую по-своему взрослую жизнь.

– Пошли, пить будем, гулять будем! Дембель! – кричал он в ухо Славе, обхватив одной рукой его за шею, другой размахивая бутылкой с остатками пива.

Славе, конечно, было приятно встретить старого знакомца, но обстоятельства этой встречи его совсем не радовали.

– Пошли! Тут рядом ребята ждут! Познакомлю, посидим! – тянул его Платоша.

Славу дома ждала Марина, ему бы отказаться и уйти, однако он, сам не знал почему, шёл уже с Платошей к его друзьям, смеялся его шуткам.

– Выпью бутылку – и уйду, – нашёл он компромисс.

– Ладно-ладно, – соглашался Платоша.

Он привёл Славу к старым, быть может даже в царское время выстроенным, баракам. Распахнул скособоченную, обитую чем-то грязным и ободранным дверь. Слава последовал за ним в кисло вонявший мрак. Там, в коридоре, под тусклой от пыли лампочкой, на ящике для овощей сидели и курили двое корешей Платоши, выглядевших подобно тому, только не в форме, а по-домашнему. На коленях у одного бубнил небольшой магнитофон.

– Принёс чего? – спросил один, вяло пожав Платошину руку.

– Друга привёл, – весело объявил Платоша.

– И что нам твой друг? – оценивающие взгляды ощупали Славу, перейдя в прищуры, возможно презрительные. – Деньги есть? – было сказано резким, отрывистым тоном уже Славе.

Слава рассердился, в первую очередь на себя, за то, что не хотел и не должен был идти с Платошей, а дал себя уговорить, за то, что стоял теперь перед этими блатными алкоголиками и, немыслимо, боялся, несмотря на их тощие руки и впалые груди. А они почувствовали его страх, как чувствует страх, а оттого больше наглеет злой пёс. И он сказал, немного дрожавшим голосом:

– Есть, но не про вашу честь.

– Чего? – зловеще, как кошка перед прыжком, пригнулся один на ящике. – Ты, фраерок, оборзел? Да я сейчас из тебя тут девочку сделаю! Ты, чмо!

Второй тем временем отложил магнитофон и скользнул за спину Славе, отрезая единственный путь к бегству.

– Деньги давай – и уйдёшь отсюда! – просипел он в затылок.

– Давай-давай, чухан, свои деньги и вали, – разорялся тот, что спереди.

– Да нету у меня денег, – сказал Слава.

– Нету?! Не надо нам тут, девочка. А ну выворачивай карманы!

Парень спрыгнул с ящика и прижался вплотную к Славе, бесцветные серые глаза его грозно пылали.

Слава вынул свой кошелёк, с застёжкой из двух шариков вверху, открыл, внутри были три рублёвых бумажки и несколько монет. Высыпал всё в подставленную узкую ладошку.

– Маловато, но будешь должен. Иди, ищи ещё. Десятка с тебя, – парни развернули Славу и толкнули его к выходу.

На улице, когда рядом уже не было опасных уголовников, злость, гораздо более отчаянная, высвободилась из-под уходившего страха. Он хотел вернуться назад, отлупить всех, но понимал, что как только увидит сутулые фигуры – решимость испарится. Но надо было что-то сделать, иначе стыд съест его. Слава увидел банку с окурками на завалине, а рядом измусоленный коробок спичек. Он схватил коробок, внутри блестели коричневыми головками две последние спички. Поджечь дверь! В обивке торчала грязная вата, должна хорошо вспыхнуть. Но эти сидели в коридоре, учуяли бы дым, дверь бы потушили и, чего доброго, поменяли бы обивку на новую. Хоть на чуть, а лучше бы стали жить. За домом Слава увидел ряд кладовок, ближайшая служила гаражом, это было понятно по мотоциклетным железкам, ветоши, пятнам масла на земле. Понятно, чей там мотоцикл – этих типов. А если не их, то кого-то наподобие. Нормальные люди не живут в таких бараках. Слава, огляделся – никого – схватил с земли пропитанную бензином и маслом тряпку, сунул её под дверь кладовки и поджёг. Тряпка вспыхнула с первой же спички. Прикрываясь теми же кладовками, Слава ушёл. Ему хотелось остаться, посмотреть – занялся пожар или нет. Но это ему уже было неважно, горечь обиды и стыд за собственную трусость больше не терзали его, смытые потоком адреналина, вышедшим при поджоге, заместились новым страхом, боязнью быть пойманным. Уже далеко, у своего дома, выйдя из автобуса, Слава увидел дым над тем местом. Значит, загорелось.

А дома он вспомнил о газетной заметке. И понял, кладовки он подпалил на улице Белинского. Просто, зашли они туда дворами – и он не догадался, куда пришли, а по пути оттуда он мало чего замечал. Он ещё и ещё перечитывал заметку, в ней не говорилось о жертвах и ущербе. Журналист сетовал на то, что городские власти тянут с уборкой пепелища прямо в центре города. Газетный текст пошёл волнами перед глазами. Не в силах сидеть, Слава лёг на кровать. В комнату заглянула Марина.

– Маме получше, я пошла домой, – сказала она.

Слава едва махнул отяжелевшей вдруг рукой. Всё, случившееся с ним сегодня, в конец его измотало и на фоне произошедшего странное поведение Марины его не удивляло. Скорее всего, она преувеличивала трагизм своих отношений с семьёй. Ведь её так запросто отпускают к нему. Но, с другой стороны, днём по телефону они не могли наговориться, а сейчас сухой тон. Устаёт с мамой, решил Слава, повернулся на бок и заснул.

Проснулся он рано, одетый, поверх одеяла. Сквозь окно с отодвинутой шторой комнату освещала луна, ей помогали уличные фонари и звёзды. По стенам и потолку разлился смотрящий на мир, дышащий свет, волшебное сочетание этих источников. Слава вспоминал вчерашний день. Стыд, гнев, страх и удивление – все чувства его приглушал этот свет, а шелестевшие шорохи раннего утра аккомпанировали странному настрою. Слава пытался подыскать объяснение знавшим наперёд газетам. И не видел иных, кроме странного совпадения.

Что-то ещё нужно отыскать в этих газетах, дабы убедиться, совпадение это, шалость высшей силы или жизнь ходит по нескончаемому кругу и в какой-то момент произошло нечто вроде срыва резьбы, будущее наслоилось на прошлое, произведя эти газеты.

Слава уселся за стол, включил лампу, не заслонив окно шторой. Он обычно всегда задёргивал штору, прежде чем включить свет. Ему всегда чудилось, что кто-то смотрит на него с улицы, ведь человек в освещённой комнате так хорошо виден и нельзя не воспользоваться случаем посмотреть на него снаружи. И теперь тоже его беспокоила мысль, представление, что давешние уголовники, узнав через Платошу Славин адрес, хотя Платоша и не знал его, засели за окном со снайперской винтовкой, чтобы отомстить за сожжённый мотоцикл. Однако ему так не терпелось раскрыть газеты, что он пренебрёг этой вероятностью.

Внимательно изучая статьи, Слава то и дело ловил себя на мысли: события проходят мимо него. Всё, что случалось и случится в городе, его самого никак не касалось. Ни события культурной и общественной жизни, ни спортивные мероприятия, ни происшествия, кроме сгоревших кладовок. Статью о кладовках он перечитал ещё раз и заметил сейчас, при ярком свете лампы, что кто-то до него тоже читал и перечитывал эту заметку. Кто-то водил пальцем и подчёркивал слова ногтём. От пальца остались потемневшие полоски, а след от ногтя Слава узнал сразу, сам имел такую манеру – чиркать ногтём в задумчивости. Вот ведь как! Именно интересная ему заметка была кем-то изучена. И это попадало под все его теории. Слава стал внимательно осматривать остальные листы. Ясно, что газеты сначала читали, а потом подшивали. Жирные пятна, следы от напитков указывали на чтение их за едой – привычка, распространённая повсеместно. Кое где газетные листы были надорваны, кое где и вовсе не хватало углов. И впечатление они производили газет старых. Как-то по-особенному шуршат пересушенные листы старых газет. Затем Слава изучил внимательно папку. Самая обычная картонная папка-скоросшиватель, как и те, которые его мать приносила с работы. Он вспомнил, что когда был ребёнком, мама дала ему такую папку, и он подшивал в неё газеты «Пионерская правда», даже помнил статью о мальчике, победившем в шахматы самого Анатолия Карпова. Вот только фамилия и имя мальчика провалились в недрах памяти, хотя казалось вот-вот и он вспомнит их. Вроде, мальчика тоже звали Славой. И ещё, его же мама тоже всё время подшивала в такие папки всё подряд. Быть может, она в курсе об этой газетной подшивке. Только вот сейчас она спит и болеет. Надо будет позже спросить.

Днём Слава снова был в библиотеке. У него вдруг проявился страх перед улицей и перед людьми. Люди казались ему злыми, а на улице он должен был непременно столкнуться со вчерашними уголовниками. Ему также чудилось, что милиция идёт по его следу и ему грозит тюрьма, вся набитая типами вроде вчерашних, которые будут всё время глумиться над ним. Библиотека, с шелестом книжных страниц, перешёптыванием и сдержанным покашливанием читателей, казалась ему местом безопасным, не хуже дома. Он регулярно, каждый час, спускался в фойе к телефонному автомату и говорил с Мариной. Их разговоры иногда, когда никто не подходил сзади, затягивались дольше, отводимых обычно десяти минут. Но всё равно пролетали мгновеньем. В тот день не получалось у него толком сосредоточиться на учёбе, всё время приходилось заставлять суматошные мысли возвращаться к формулам, а не запоминались они и не понимались.

Закончил он раньше, часа в три дня. Вышел из библиотеки и пошёл поначалу, подняв вверх воротник пиджака, день выдался промозглый и ветреный, к дальней остановке автобуса. Ведь ближняя остановка находилась ближе к злосчастным кладовкам и уголовникам, а значит, шансов встретить их там было больше. Шансов было больше не столько оттого, что остановка была ближе, а скорее из-за большого продуктового магазина рядом, куда могли наведаться уголовники. Да и в автобусе на них можно было наткнуться. Слава подумал об этом и решил идти пешком. Притом не напрямик, по оживлённому проспекту, а по параллельной ему улочке с дощатыми тротуарами. Ему встретился парень из их школы, тот учился парой лет младше. Он, возможно, узнал Славу, однако вида не подал, как и Слава. Они и в школе друг друга не замечали из-за разницы лет. Парень нёс большую серебристую магнитолу на батарейках. Из динамиков пел Владимир Кузьмин. Парень прошёл мимо, притом скрип досок тротуара перекрывал голос певца. Что-то вокруг смазывалось, исчезало, а что-то вырастало, как будто навели огромную лупу. И время стало играть с ним. Только он начинал переходить улицу, а уже квартал позади – моргнуть не успевал.

Только дома всё стало на свои места, сознание прояснилось. Это от голода, решил Слава, не ходивший на этот раз в буфет, а потому более чем плотно поевший. Марина снова повела себя странно. Она обнялась с ним, но когда Слава потянулся с поцелуем, вывернулась.

– Мама сейчас спит, – сказала она, – но кризис уже прошёл. Когда проснётся, можешь её не бояться, она не заразна.

– Ты опять не останешься? – спросил Слава.

– Нет, конечно, – ответила она, – меня же ждут дома.

Не надо было быть каким-то психологом, чтобы понять: он ей опостылел. Вырывание из объятий, отказ от нового имени, никакой ласки, никаких признаков обожания, которым он так радовался. И зачем было ворковать с ним по телефону?

– Ты придёшь завтра? – ещё вчера он бы не подумал это спросить.

– Нет. Мама уже выздоровела. Приду, когда вы на дачу переезжать будете.

– Так ты здесь из-за мамы?

– И тебя ради тоже, не переживай. Ты-то сам не способен за кем-то ухаживать.

Слава смотрел, как она обувалась в прихожей, как поправляла перед зеркалом волосы, оглядывала себя оценивающе. Конечно, такая красавица не для него, с чего он решил, что достоин её? И теперь он теряет её. Он заплакал, зашептал:

– Марина, Марина, – а потом громче и громче, почти в крик, – Марина! Марина!

Его мокрое лицо вдруг окунулось в её мягкий живот, а тёплая её ладонь гладила по затылку.

– Успокойся, тише, всё же хорошо, ты же разбудишь маму, – шептала она.

А когда он затих, отстранилась, вышла из квартиры, тихонько прикрыв за собой дверь. Её каблучки споро застучали в подъезде. А Слава подумал, что вот и всё, своей дурацкой истерикой он окончательно пал в её глазах. Несомненно, она привыкла к гораздо более мужественным парням, потому и бросила его, поняв, что и случай в автобусе был инсценировкой, как только познакомилась с Вилли. Неужели и впрямь женщинам нужно постоянно доказывать свою исключительность? Если так, если она такая, то не нужна она ему, трудно жить в постоянном напряжении. Дома-то можно быть собой, никаким.

Слава снова копался в газетах, запершись в комнате на крючок. Он никого не желал видеть, а именно мать, которая как всегда начала бы досаждать ему разговорами о переезде на дачу, и о том, что на выходных нужно туда съездить, и что все соседи уже переехали, и что кошка спит и видит эту дачу, где животному вольготно и счастливо.

Шлёп-шлёп – послышались шаги в тапочках без задников, открылась дверь, шаги приблизились сзади. У Славы зашевелились волосы на голове, он же заперся на крючок, его невозможно открыть снаружи, можно только вырвать, навалившись на дверь. А его плечи обняли полные руки, а в ухо зашептали:

– Ну, здравствуй, милый, – и это был не мамин шёпот, не мамин запах, не мамины руки.

Слава замер, он не мог шевелиться, говорить, скованный страхом.

– Я уже совсем выздоровела, – сказала женщина, выдававшая себя за маму.

Это какой-то розыгрыш, решил Слава. И тут – как будто включился свет. Нажали на выключатель, с щелчком. Слава новым взглядом увидел свои руки, с вздутыми венами, мягкими пальцами, шероховатые, с морщинами у запястья и с обилием складок на сгибах пальцев – руки немолодого человека. Он увидел предметы на столе, которых ещё минуту назад не замечал. Увидел другие обои и другую настольную лампу. А затем новые воспоминания большого количества лет одно за другим, бешенным калейдоскопом стали возвращаться к нему. Мадина так и осталась Мадиной, Мариной он называл её несколько месяцев, согласно наивному плану. И эти, теперь располневшие руки, лежавшие на его плечах, были её. А их младшая дочь, что ухаживала за больной Мадиной, что она подумала, когда он лез целоваться и устраивал истерики? Стыдно!

– Пойдём, посмотрим кино, – сказала Мадина.

Они каждый вечер много лет смотрели вместе телевизор, это действо, хоть какое-то общее дело, не просто объединяло их в совместном занятии, но и делало их близость глубже одинаковыми впечатлениями, переживаниями и в итоге воззрением на мир.

Они посмотрели кино – очередную серию их любимого сериала. Затем легли спать. Спали они в разных комнатах из-за Славиного храпа. Слава не хотел думать о произошедшем с ним. Он уже давно боялся своего прошлого, боялся вспоминать события. Потому что если в этом перестараться, залезть полностью в давнее мгновение, вспомнить всё, до мельчайших подробностей, то можно провалиться туда. И он ведь провалился. Притом не полностью. Связью с настоящим были эти газеты. И вообще, дома прошлое сплеталось с настоящим. Дочь, больная Мадина. А стоило выйти из дома, настоящего не оставалось совсем. Объяснения этому Слава не видел и не искал.

Утром он проснулся в своей новой квартире, с постаревшей женой и физиономией в зеркале, на которую не хотелось смотреть. Путешествие в прошлое казалось ему дурным сном. После завтрака Слава засобирался по обыкновению во двор, посидеть на скамейке, подышать свежим воздухом сдобренным, впрочем, автомобильными выхлопами. Он оделся: лёгкая куртка, кепка на голову, на ноги начищенные туфли – настоящий пижон. Взял пакет с мусором и вышел в подъезд.

На улице золотым светом сияло солнце. Сияние это передавалось всему вокруг, казалось, что и деревья, и дома, и машины, и прохожие – порождены лучами светила. Тёплый ветерок заиграл со Славиными волосами. В воробьиное чириканье вплелись трели певчих птичек, вернувшихся с юга. Слава улыбнулся. Вдруг ему стало ясно: ни одна из его проблем не стоит этой минуты. Не сдаст экзамена – так пересдаст. Поймают его уголовники – пускай, он вдвое их крупнее, наваляет обоим. Арестуют за поджог – пусть докажут, он приличный парень. И от Марининых родственников отобьётся. И вообще, дома его ждёт красавица всем на зависть, скоро они переедут на дачу к соснам и белкам, там тихо и счастливо и никто их там не отыщет. Смеясь своим мыслям, Слава поправил на плече сумку с тетрадями и зашагал. Сегодня он решил пройтись до библиотеки пешком.

ПУТЕШЕСТВИЕ НАИВНОГО

Всю неделю я молил Боженьку снизойти. В чём я только не каялся. Каждый греховный поступок, каждую тёмную мысль, осевшую в памяти, я извлёк на свет, облил слезами сожаления, осудил и раздавил. Я уже уверился, что Боженька знает обо мне что-то, ускользнувшее от моего разума, от моего восприятия, не справившегося с чудовищностью деяния рук моих, дум моих, я уже видел себя слепым слугой Дьявола, чьё благочестие трансформировалось в тайную гордыню, обнаруженную всевидящим Боженькой, когда голос, такой добрый, такой мягкий, такой любимый, обратился ко мне.

Последний раз я слышал этот голос ещё ребёнком, лет десять назад. Нет, не таким крохотным дитём, с какими Боженька говорит, невзирая на слова и капризы, каких он прощает просто в силу несмышлёного возраста их. Я же был уже довольно большим, почти подростком, а Боженька всё не отходил от меня, хранил и наставлял. И всё потому, что я был по-настоящему славным мальчиком, истинным паинькой. Я берег тогда свои мысли так свято, как девица невинность. Грех даже и не пытался коснуться меня, боясь нарушиться чистотой.

А, перестав говорить со мной, Боженька дал мне ангела, дабы тот оберегал меня и служил мне. Впрочем, я старался не эксплуатировать ангела, полностью посвятив себя благим делам.

Иные люди злоупотребляли преданностью ангелов, заставляли их участвовать в неуёмных мирских наслаждениях своих, часто постыдных и всегда греховных. Тогда Боженька гневался и отзывал от них ангелов. Люди оставались одиноки, без Боженьки, и их непременно настигала заслуженная кара, болезни и беды преследовали их. И лишь познав невзгоды, они спешили отринуть мирское, молили Боженьку о снисхождении. Боженька милостив, он всегда прощал их, давал им других ангелов, ждал от них просветления, хотя бы ответного. Но такие люди, как правило, вновь становились заблудшими овцами, и всё повторялось. Я видел множество людей, за спинами которых не порхали белокрылые ангелы. И неясно было: то ли их, просветлённых, хранит сам Боженька, даруя им голос свой, то ли грязные деяния их, развращённые мысли отвратили от них милость Боженькину, дабы дать понять им путь правильный, чистый путь.

Я-то знал, что Боженька любит всех нас, ибо мы – его дети. И тихоня, и проказник любимы им равно. А болезни, трагедии, смерти – есть ни что иное, как ласковые родительские шлепки, ведь Боженька ведает смертным неведомое. И самый невежественный из взрослых знает мир стократ лучше самого смышлёного из двухлетних детишек. Боженьку надо просто любить, как ребёнок должен слепо любить родителя, невзирая на личность того. И наказы его надлежит выполнять бездумно, не полагаться на собственный детский рассудок.

А за неделю до великого события Боженька отобрал моего ангела. Моему ангелу, огромному, белопёрому радовались все. Когда я шёл по улице, а он парил надо мной, оберегая от беспощадного солнца, прохожие оборачивались, а благообразные старики, обладатели крупных ангелов, кланялись мне как равному, и я кланялся им в ответ. И хотя в эти моменты гордыня как никогда близко подбиралась ко мне, я всегда побеждал её, представляя себя ничтожнейшим из червей, возносимым в назидание остальным. И вот он взмыл в небо и исчез в облаках. Казалось, он решил полетать, но ангелы просто так, без спросу, не улетают.

Я стоял, плача от бессилия и ужаса, а он падал в бездонное небо, божественно голубое. Перья облаков, будто сорванные с крыльев, медленно, важно струились по небосклону, заслоняя обратившуюся в еле видимую точку фигурку.

Но, спустя неделю, неделю горестную, золотое сияние, неистово бившее с неба, объяло меня, окружило неземным теплом, а голос, тот самый, вернулся в мою голову, как будто домой, после десяти лет отсутствия. «Я здесь, я с тобой, сын». И я, роняя слезы на облившуюся драгоценным металлом накидку, выкрикнул надрывно: «Боженька, милый! Прощён! Прощён!» «Нет твоей вины и быть не может». «О радость! О счастье!» Я зашёлся в рыдании, не пропуская, однако, ни единого слова, ни единого звука. Боженька же говорил, говорил, утешал меня, объяснял мне всё сущее, открывал мне глаза на глубинную суть неба и воды, на незримую подоплёку слов и дел людских.

А ночью Боженька одарил меня сном, сказочным сном, где мечты и грёзы воплотились в иллюзорной реальности, сном – ключевой водой из райского сада, омывшей раны невидимые, но терзавшие хуже кровавых. Поутру, пробудившись, я не вставал долго, не в силах сразу проститься с покинутым миром счастья безмерного, обливался слезами.

В зале, в бассейне, завтракал мой юный братец. Ангел его висел над ним, бросал в раззявленный рот большие черные виноградины. Оба заливисто хохотали, что, разумеется, мешало трапезе. Десяток виноградин плавали вокруг братца, ещё больше виднелось на дне. Впрочем, в струях фонтана лежали ещё две огромные кисти. Завидев меня, оба умолкли, скроили сочувственно-скорбные гримасы. За неделю я уже успел привыкнуть к печальным маскам окружающих, вероятно, отражавших мою собственную горестную мину. Теперь же они виделись мне неуместными, более того, – кощунственными. Я зачерпнул горсть цветочных лепестков – свежесть и благоухание – и обсыпал и братца, и ангела. Они оторопели, уставились на меня округлившимися глазами, а поняв все, вновь зашлись в смехе: первым братец, за ним ангел. Я же сам не просто смеялся, захлёбывался. Выбежал в сад, под тёплые лучи светила. И оно улыбнулось мне радостно. И листья зеленели ярко-ярко, и небо голубое, безо всяких оттенков, покрывали курчавые облака. Как будто я очутился в нарисованной стране, так нереально сочны были краски. Я шлёпнулся в траву, подставив себя водопаду света. Уста мои испускали слова благодарности Боженьке, но нельзя облечь в звуковые одежды благодарность истинную, рвущую душу.

Я ждал Боженьку, звал его, однако он решил не говорить со мной боле, а вознаградил меня ангелом. Тот возник как будто из ниоткуда. Хлопнули крылья – и он склонился надо мной. Я никогда раньше не встречал таких ангелов. Если обычные ангелы только походили на людей – маленькие стилизованные существа, то этот выглядел как обычный мужчина, надевший крылья. В его облике создатель учёл все мелочи: и ногти, и морщинки, и родинки. Если бы не идеальные черты и пропорции да все-таки не очень крупные размеры, я бы принял его появление за нелепый розыгрыш.

– Отныне я – твой ангел, – уголки губ его поползли вверх, обозначили улыбку. – Чем займёмся сегодня?

Воистину необычный ангел! Когда же я пробурчал что-то невразумительное, выказав полное отсутствие планов, ангел, к удивлению, разродился предложением:

– А может быть, ты хочешь полетать?

Ещё бы я не мечтал взлететь! Постоянное присутствие ангелов пробуждало грёзы о небе не только у меня.

Ангел обхватил меня крепко руками и ногами. Шепнул в ухо:

– Беги.

Я понимал, как нелепо буду выглядеть бегущим с болтающимся за спиной ангелом, но надежда, а также вера, что Боженька дал мне ангела вовсе не для того чтобы строить надо мной насмешки, толкнули меня вперёд.

Ангел весил много, как будто свинцовый. Я возблагодарил Боженьку за то, что он с ранних лет наставил меня упражнять тело. Шумно забились крылья, я же еле дышал от усталости, заставляя ноги передвигаться настоятельным требованием воли. Мы взлетели! Так резко, что я сделал ещё пару шагов в воздухе. Теперь мои лёгкие давила рука ангела, не давая мне отдышаться. Придя в себя, я обнаружил, что летать не так уж приятно, что я до безумия боюсь высоты. Нечто острое зародилось в груди, кувыркалось там, крошило внутренности. Маленькие домики, крохотные человечки, полоски дорог и пятнышки рощ не умиляли, не радовали.

– Опускайся! – только и смог просипеть я, цепко впившись в ангельскую руку.

Ужасную панораму скрыли от глаз шторы век, а также ещё и бровей, зажмурился до боли в лице. Ангел будто не слышал.

– Опускайся! Опускайся!!! – теперь вопил я, не получая в ответ ни слова, ни действия.

А я занял себя криком, отвлёк. Благодаря лишь ему я выжил, не повис с разорванным сердцем в руках несносного ангела.

Долго ли, быстро ли длился полет судить не мне. Я успел не единожды пережить все годы, которых у меня было так мало. И всё же настал миг, когда ощутил я землю ногами, руками, грудью, животом и лицом, оставаясь живым при этом.

Ангелу удалось развеять мою смиренность, мою благожелательность, развеять иллюзию прочности стен моих взглядов и принципов. Если бы не его крылья, то я бы ударил его. Сразу вспомнились все ругательства, когда-либо слышанные, и я произносил их. Негодник же смеялся, отчего я ещё больше пламенел. И вдруг как-то сразу ярость куда-то пропала, оставила пустоту, слабость. Почуяв перемену, ангел спустился ко мне.

– Ты взрослый уже, и мир ждёт тебя, ждёт оценки твоей и надеется, что ты поймёшь его, – ангел возложил руки мне на плечи. – Иди же и внимай, а мне нельзя здесь. Мы увидимся ещё.

И ангел улетел, бросил меня в месте незнакомом, куда утащил коварно.

Я находился в лесу необычных деревьев: тёмных и колючих. Полянку, где бросил меня ангел, вместо привычной мягкой травки устилал шершавый мох. Зябкий ветерок принудил меня завернуться в плащ.

Растерянность моя прошла не сразу, но, как только она исчезла, я бодро зашагал прочь с поляны, бесстрашно вломился в колючую чащу. А чего бояться, на всё воля Боженькина. Вообще-то я не такой отчаянный фаталист и не стал всецело полагаться на везение, а выбрал ту сторону, откуда доносился приглушенный деревьями гул, вряд ли издаваемый дикими зверями. Вскоре лес закончился, и передо мной раскинулась огромная долина, вся уставленная кубиками домов. Неподалёку в лес врывалась дорога, по которой мчались автомобили, их-то я и услышал.

Я вошёл в поселение, Всё здесь было не так, всё иначе. Люди на улицах в странных одеждах, а вид женщин, едва прикрытых, забывших о стыде, терзал глаза. Не удивительно, что здесь вообще не было ангелов. Массивные жилища, жавшиеся друг к другу, сбились в улицы, серые, скучные. Сады и рощи заменяли жидкие деревца, высаженные в редкие ряды. От вездесущего запаха гари, дыма гудела голова. А шум автомобильных моторов не умолкал ни на секунду. Прохожие хранили на лицах выражения абсолютного равнодушия, как будто их выключили. Бесстрастные лица выказывали полное отсутствие достойных мыслей. Страна безбожников.

Я вошёл в кафе, здесь должны проявляться эмоции, но вино не выплёскивало скрытое, должно быть потому, что из пустоты не вынуть ничего, кроме звона в ушах.

– За беспокойство извините, – подсел я к человеку, размеренно клавшему в рот кусочки незнакомого мне варева, – я здесь недавно и не знаю ещё ваших обычаев.

Глаза пустые, водянистые, сфокусировались на мне не без усилия.

– Э, да ты сектант, – вежливо обнажил зубы мой собеседник. – А об обычаях – только спроси.

– Где я? Какой это город? И почему все такие странные?

– Город у нас хороший, да и люди обыкновенные, просто ты ещё не привык к городской жизни. Мой тебе совет: оставайся жить у нас, зачем тебе секта?

Сектант, секта? Он, вероятно, меня с кем-то перепутал. Но дальнейшая беседа открыла, что он не обознался, что мы, люди, выбранные Боженькой, в этом мире считаемся глупыми, наивными сектантами, а наша страна – сектой.