Текст книги "Машинополис"

МОЙ НОВЫЙ МИР

Проснувшись утром я встаю не сразу. Валяюсь примерно час. Это оттого, что привык рано ложиться. Этот час – награда за мою собранность. Да, награда. Ведь больше и не бывает у меня такого времени, когда голова так свежа и податлива. Всякая мысль в ней свободна, готова развиться, стать годной идеей. Полагаю, потому, что не освободилась она ещё полностью от снов, того мира, где нет шор и возможно всё. Значит, и реальность открыта.

В этот раз цепочка мыслей довела меня до идеи провести интересный опыт: я решил хотя бы на день оставить далёкую от совершенства действительность и перенестись в идиллию. Разумеется, мне не избежать было всего того, что готовил мне день. В том числе и работы в институте, угнетавшей меня. Так как не было интересной и нужной темы для исследований ни у меня самого, ни, как я подозревал, у всего института в целом. Мироздание вполне могло обойтись без обоих: меня и института. И я придумал способ как мне оказаться разом в двух местах: раю и обыденности. Несколько минут я мысленно выращивал у себя за правым ухом невидимый переключатель. Выглядел он совершенно обычно: маленький, красный, с подсветкой. Если на него нажать, он щёлкал. Красный свет его проходил сквозь ухо и ухо светилось. И хотя он был мысленный, касаться его надлежало на самом деле.

Я погладил пальцем бугорок за ухом и явственно услышал щелчок, не мыслью, а слухом. Я открыл глаза и не увидел ничего необычного. Комната моя не изменилась. На улице уже рассвело, а у меня, благодаря плотной шторе, было сумрачно. Стол, книжный шкаф, кресло, мрачно затенённые, стояли на своих местах. В кресле виднелся светлый бок свернувшейся калачиком кошки.

– Кис-кис, – прошептал я.

Кошка подняла голову и уставилась на меня. Каждое утро она залезала ко мне и, расположившись у меня на груди, тёрлась головой о мой подбородок. Это был святой ритуал, как и многое в жизни моей кошки.

– Кис-кис, – повторил я спустя минуту.

Конечно, кошка никогда не бежала ко мне сломя голову. Это не собака, достоинства в ней побольше, чем у большинства людей. Однако пауза слишком затянулась даже для неё.

– Что там с тобой? – поинтересовался я.

– Ничего, – ответила кошка. – Просто я изменилась. Вот, например, общаюсь с тобой словами.

Говорила она внятно, хоть в дикторы иди. А ведь рот-то у кошек не приспособлен для человеческой речи. Значит, мордочка должна быть другой сейчас, ближе к человеческой, с подвижными губами. В полумраке я не мог разглядеть.

– Лучше стало? – спросил я.

– Нет, – ответила она. – Мне разговаривать незачем. Какие у нас с тобой могут быть темы для бесед? Ты же даже если и говоришь со мной, то о своём и для себя.

– Так ты же не могла ответить.

– Теперь могу. И буду поддакивать твоим рассказам о чём-нибудь. Могу и сама рассказать о своей жизни. О том, что весь день смотрела сквозь окно на воробьёв. Впрочем, будет ли тебе это интересно? Через неделю всё вернётся на круги своя. Разве вместо мяуканья у мисочки я буду орать: накорми меня. Это же жутко, так что лучше мяукать.

Я щёлкнул тумблером. Кошка спрыгнула с кресла, подошла ко мне, постояла, глядя в лицо. Обыкновенно так глядит, чтобы не залезть ненароком на спящего. Возможно, в настоящей реальности я к ней вовсе не обращался. И вскарабкалась мне на грудь. Я подумал, что не стоит сейчас ничего менять, такой кошки пока мне достаточно.

До выхода из дома я оставался в реальной действительности. Потому что квартирка моя меня вполне устраивала, а также из-за кошки, неотступно следовавшей за мной в своей привычке держать всё под контролем и в желании небольшого общения перед целым днём одиночества. Она зорко проследила как я наполнил обе её плошки кормом, одну влажным, а вторую сухим, как добавил воды в баночку для питья, убедилась, что сменил наполнитель в лотке, и по инерции уже наблюдала за тем как я делал гимнастику, завтракал и брился. Кошачьи комментарии всему этому выслушивать мне не хотелось.

Первое, на что натыкался взор при выходе из подъезда, были мусорные баки, стоявшие в нескольких шагах от дома. Опустошали их реже, чем следовало, потому мусор всегда торчал горкой над каждым, а сбоку непременно стояла старая дешёвая мебель или сломанная дверь. Я не стал всматриваться в нелицеприятный пейзаж, а поспешил сунуть палец за ухо. Тотчас всё вокруг изменилось. Я, одетый в белый костюм и белые лаковые туфли, стоял на ступенях из белого мрамора. Вообще, белого цвета вокруг стало в избытке. На месте мусорных баков стояли белые же кубы, украшенные золотыми узорами, наполненные разными красивыми предметами, по большей части произведениями искусства. Стоявший подле кубов элегантный молодой человек выуживал оттуда хрустальные сосуды и складывал их в очевидно дорогую сумку из мягкой кожи. Он пробормотал извинения и с поклоном посторонился, пропуская меня. Я покинул двор, пройдя вдоль ряда роскошных лимузинов. Улицу в этот час всегда наполняли прохожие, спешившие с утра на работу или ещё куда-нибудь. Теперь же она оказалась пуста и светла, только вдруг из ниоткуда возникали навстречу красивые высокие люди: девушки с миндалевидными глазами, стройными ногами и длинными вьющимися волосами или учтивые молодые люди. На пустой дороге непрерывно появлялись и, проехав мимо меня, пропадали красивые автомобили, внутри которых также находились шикарные красавцы и красавицы. А дома все лишились окон. Ровные белые параллелограммы стояли вокруг.

Я понимал: в идеальном мире людей должно быть гораздо меньше, чем набилось их в мой город, поэтому вижу я не всех, а только тех, кто рядом, чтобы не столкнуться с ними или вдруг они ко мне обратятся. Это из-за генетической памяти людской. Генетическая память, по моему разумению, – это то, что дал нам естественный отбор. Согласно нему, чужие люди в поле зрения должны вызывать беспокойство. Потому что миллионы лет те, кто радовался незнакомцам, съедались и потомства почти не оставляли. Как справедливо говорят дети: меньше народа – больше кислорода. В городах же народа больше, кислорода меньше, у всех стресс, болезни и счастья нет. Только не в моём новом чудном городе. Я видел только тех прохожих, которые могли задеть меня, только те автомобили, под которые мог угодить. Все другие, что были не важны, оставались вне зрения. Окон в домах тоже поэтому не осталось: каждое окно подразумевает человека за ним.

Я полагал, что идиллия рухнет, стоит мне войти в автобус, и решил идти до института пешком, благо он находился не слишком далеко от моего дома, полчаса ходьбы. Тем более, всё было так умиротворяюще красиво, что пребывание здесь, на улице, не было в тягость, не может же быть в тягость нахождение в раю. И если теперь моя жизнь превратилась в рай, то всякая минута в ней стала такой, какую никак не хотелось побыстрее прожить. Я наслаждался прогулкой, свежестью утра, голубизной неба и белизной фантастично-античной архитектуры.

– Петрик! – окликнули меня сзади.

Это прозвище получилось из моей фамилии Петров, причём наградили меня им ещё в школе. Непонятно как оно перекочевало в институт, минуя при этом моё послешкольное обучение и службу в армии, однако я не переживал по этому поводу, было что-то задорное в этом Петрике.

– Привет, Петрик! Не торопишься?

Это был мой коллега Абрам. Вот его прозвище никак не было связано ни с его именем, ни с фамилией. Абрамом его называли из-за сильно выдававшегося вперёд носа. Передо мной предстал писаный красавец, с нормальным носом, быть может всего чуточку выступавшим больше, чем надо, но я знал, что это Абрам. Понятно, я узнал его тем зрением, которое сейчас было прикрыто от меня. А соединённая с ним часть мозга сообщила об этом той его части, что отвечала за нынешнюю реальность.

– А, привет! – откликнулся я. – Вот, иду.

– А у меня сегодня библиотечный день. Заскочу на минуту – и прощевайте. Очень удобно, когда библиотечный день в понедельник. Три дня выходных.

– Ну, у меня в среду. Думаю, мой вариант лучше. Получается очень короткая рабочая неделя. Понедельник для меня и есть понедельник, вторник будет даже не пятницей, а рабочей субботой, среда – воскресенье, четверг – опять понедельник, ну и пятница – пятница. Получается у меня в неделе две субботы и два воскресенья. А вторников, сред и четвергов у меня нет совсем.

– Мудрёно. Любишь ты сложности. То ли дело Игорь. Когда хочет приходит, когда хочет уходит. Всегда у него есть причины.

– У него работа такая. Тема. Материал собирает. В институте, когда сидит – он наоборот бездельничает.

– Материал он в поле собирает, а не в городе, – проворчал Абрам. – А Таня. Она чуть ли не ночует в институте. И в библиотечный день прилежно изучает литературу. Библиотечная крыса.

– И защитится самая первая. Наверное, уже в этом году. А там и докторская. Молодец, целеустремлённая.

– Старая дева её цель, – скривился Абрам.

Быстрая гримаса скользнула по его лицу, настоящую физиономию должно быть и вовсе передёрнуло. Все знали, что между ним и Таней пробежала чёрная кошка. Вообще, в нашей лаборатории собрались весёлые люди, любившие пошутить и посмеяться. А, как известно, смеяться проще над кем-то и шутки легче всего приходят на ум колкие. И если в таком коллективе девушка в бабушкиных очках, растянутой кофте и жидкими волосами, вечно стянутыми резинкой, то рано или поздно чьё-нибудь бестактное остроумие вонзится в гору из комплексов. Самым бестактным, очевидно, оказался Абрам, так как его Таня назначила своим врагом. Так что к невзрачной внешности добавилось наличие врагов, и это уж точно прямая дорога в старые девы. В случае Тани оставалось подождать пару десятков лет. Оставшуюся часть пути я выслушивал жалобы Абрама на все те подлости, которые он получал от Тани. Ведь он хороший, добрый, и даже оставил без ответа якобы случайный удар по подносу в столовой, когда одежда его была вся в супе. Кто бы такое выдержал? Ещё и кнопки на стул подкладывает, мелом стол мажет, как маленькая.

Здание института мне всегда нравилось и. предстало моему новому зрению почти без изменений. Разве мрамор обновился. Оно было облицовано гранитом и мрамором изначально, в отличие от других зданий, где мрамор мне только виделся. А холл стал светлым и оттого более просторным. В лаборатории я первым делом обратил взор на Таню: какой теперь я буду видеть эту мышку, да и Абрам все уши прожужжал. Она была красавицей, точно такой, как и все другие женщины, по моему вкусу, с миндалевидными глазами и вьющимися волосами, в элегантных очках. Таня посмотрела на нас, вошедших, не тем, обычным своим быстрым исподлобья зырком, а, как положено красавице, уверенно. Смотрела она по большей части на Абрама, и взгляд её был не ненавидящий, не злой. Я подумал, что не враг ей Абрам, а все эти кнопки, мел и тычок по подносу – своеобразное самовыражение во всеобщей лёгкой обстановке.

Моё рабочее место выглядело аккуратным, ведь я ещё вчера сложил листы в стопку с одной стороны стола, а коробки с образцами с другой. Поверхность стола стала гладкой, новой, больше не обшарпанной. Посередине стоял микроскоп. Вообще это был не такой микроскоп, какой обычно представляют, а с двумя окулярами. И называли у нас их не микроскопами, а бинокулярами. Процесс смотрения в него назывался ломанием глаз. И это верно, потому что те, кто с ними много работал, жаловались на боль в глазах, голове и появление каких-нибудь заболеваний, на первый взгляд с глазами не связанных, вроде гипертонии. У меня пока глаза не болели, ведь и работал с бинокуляром я немного. Стоял он у меня потому что выдали и для пущей важности. Разглядывал я в него чаще свои пальцы: при максимальном увеличении папиллярные узоры выглядели горами и пропастями, но микробов в этих пропастях ни разу мне не попалось. Наверное, они очень крохотные, недостижимые для моего бинокуляра. А для образцов мне и лупы хватало.

Кроме меня, Абрама, Тани и вечно отсутствовавшего Игоря в лаборатории имелся заведующий, доктор наук, инженер, закончивший техникум, два научных сотрудника с кандидатскими степенями и один научный сотрудник диссертации не защитивший и не собиравшийся этого делать. Все они были уже люди немолодые, лет сорока-пятидесяти, предпенсионное поколение. Мы с Абрамом, Игорем и Таней были аспирантами и числились пока на должностях лаборантов. Заведующий был научным руководителем у троих из нас, а за Игорем стоял университетский профессор. Ещё и благодаря этому Игорь редко появлялся в лаборатории. Полагаю, и в университете его видели не чаще.

В тёплое время года я ездил в поле, так мы называли экспедиции. Экспедиция, конечно, звучало гораздо солидней, нежели чем поле, но так уж повелось, и никто экспедицию экспедицией не называл. Тем более не называли партией, в партию ходили какие-нибудь старинные учёные в пенсне. Возможно, кому-то экспедиции кажутся занятием интересным и романтичным, и что учёные, геологи, археологи и прочие исследователи, с большой радостью в них отправляются. Представляются люди вроде туристов с рюкзаками, гитарой и общим радостным выражением на лицах. Палатка, костёр, песни, котелок с ухой. Несомненно, такие удовольствия радуют людей определённого склада, оптимистичней меня, которым туристские прелести загораживают неудобства и трудности. Эти люди берут с собой ружья и сети, у них любовно подобранная экипировка и приподнятое настроение.

В поле едешь не только с рюкзаком. Рюкзак – это малая часть всех вещей, которые берёт с собой экспедиция. Крупинка. Возня с бутором – первое неудобство. Затем, как только выгрузишь всё из кузова грузовика, который тряс костями три часа по ухабистым просёлкам, начинается вторая часть страданий. Товарищи достают спирт. Не знаю, как в других институтах, в нашем же любителей выпить предостаточно. И все они очень любят ездить в поле, где можно пить без чувства вины перед домочадцами. Так вот, они начинают пьянство сразу, не поставив палаток, без костра и ухи. Конечно, они пили и в поезде, и в деревенской школе, куда нас пустили переночевать, но в меру. В поле же они пьют без меры, пока не упадут. Радует, что сколько бы не взяли спирта, через два дня он заканчивается, и экспедиция приступает к работе. Если прохладно или нет поблизости речки, все становятся грязными и вонючими. Это вишенка на торте невзгод. Поездки в поле не для меня. И всякий раз, когда институт организовывал экспедиции, от нашей лаборатории туда отправлялись я, Игорь и один из старшего поколения, заядлый рыбак и охотник. Иногда к нам присоединялся Абрам. Таня же и остальные предпочитали ездить в Москву и на побережья тёплых морей, а не в глухомань на берег какой-либо студёной реки, от одного названия которой – Сылва или Емца – становилось уныло и прохладно. Однако теперь эти места должны были стать прекрасными, райскими кущами. Выезд туда в сопровождении милых и весёлых друзей представлялся чудесным путешествием.

Пара листов на столе были заполнены мною ручкой от руки, заметки и черновики. Я восхитился красотой своего почерка. И решил впредь больше писать самому, глядишь – и в самом деле стану так ровно и аккуратно выводить буквы, как мне виделось. Впрочем, суть работы не поменялась. Хоть и другим почерком, и на шелковистой бумаге, а содержимое осталось прежним. Я подсел к Тане, подтащив свой стул, поймав себя на желании находиться рядом с ней, такой теперь красивой, и не стал противиться этому желанию. Тем более поводов для того у меня нашлось много, целая кипа исследований с моего стола – наша общая работа. Поработав час-другой, мы с Таней пили чай из фарфоровых полупрозрачных чашек, украшенных позолотой. И чай был невозможно вкусным. Я даже не клал в него сахар, он стал лишним, искажавшим яркий аромат чая. Новое видение распространилось и на вкус. Это подтвердилось в столовой, превратившейся в шикарный ресторан, в котором, правда, отсутствовали официанты и элегантные едоки брали заранее выставленные блюда на серебряные подносы. Таня пошла в столовую вместе со мной. И смотрела на меня, задерживаясь в моих глазах так, что замирало в груди. Она дарила мне эти взгляды после пары комплиментов, которые дались мне с лёгкостью, ввиду её нового образа. Как несложно завоёвываются девичьи сердца! Супа я предусмотрительно не брал. А кнопки на стуле станут уколами купидоновых стрел.

До конца рабочего дня мы сделали очень много. Таня была усидчива и усердна, а я, стараясь ей потрафить, работал энергичней её. День прошёл быстрым шагом, интересный и приятный. Медленно тянутся скучные дни, дни невесёлые. Мне было хорошо и страшно разом. Страшно из-за стрелок на часах, которые недавно показывали одиннадцать и вдруг четыре часа, а потом раз – и я уже лёг спать, а на часах десять вечера. Если время продолжит спешку, то оглянуться не успеешь – и глубокий старик, а жизнь пролетела. И лишь для больного, бездельного старика она замедлится.

Вечером я беседовал с кошкой. Человеческого рта у неё не образовалось. Разговаривала она кошачьим ртом, который стал более подвижным.

– Я люблю тебя! – призналась кошка. – А ты любишь меня?

– Это лишний вопрос, – отмахнулся я. – Я тебе много раз говорил ласковые слова, целовал в затылочек, гладил и всё остальное.

– А разве не ты подкидывал меня к потолку? Не ты танцевал мною, держа за лапки? Не ты кидал в меня подушкой? И не ты ли хватал меня за мордочку? Всё это очень меня оскорбляло, и я потом дулась на тебя, а ты этого не замечал. Но я очень скоро прощала тебя, ведь настоящая любовь всепрощающа. Так скажи, что любишь меня!

– Милая, – растрогался я, – конечно, я тебя люблю! Иди ко мне!

– Ты должен понимать меня. У меня, как у кошки, очень обострено чувство собственного достоинства. И если я подойду к тебе поближе – значит я уже очень много сделала. Взять меня к себе на колени ты должен сам.

Я гладил кошку весь вечер. Однако как обычно, прижимать её к себе и крутить в руках я поостерегся. Ведь если это ей не в радость, она способна теперь ругаться и возмущаться.

– Можешь потискать меня, – разрешила она, будто прочитав мои мысли. – Ты такой толстокожий. Очевидно же, что если я мурлычу, значит мне хорошо. Следи за этим – и мы будем счастливы. Ну, и, конечно, моя мисочка должна быть наполнена вкусным кормом. А в баночке всегда должна быть вода. Согласись, мне нужно немного. Ведь я маленькая.

Я согласился. Однако вдруг возникло ощущение, что я делаю что-то запретное. Такое стыдливо-восторженное, как когда тайком целуешь жену лучшего друга. Людям свойственно испытывать восторг, нарушая запреты. Чем ужасней поступок, тем сильнее чувство. Если построить график, отложив на одной оси степень осуждаемости проступка, сколько общепринятых устоев преступлено, а на другой уровень эмоционального всплеска – график будет экспоненциально расти. От замирания сердца при краже конфет из маминого буфета до неповторимой эйфории с окровавленным ножом в лесополосе. Кошка, обретя речь, стала вроде человека. Маленькая, но и люди бывают маленькие, дети и карлики; покрытая шерстью, но и люди бывают излишне волосатые; с хвостом, но хвост присущ и некоторым людям, достаточно вспомнить изображение хвостатого человека в главе учебника, посвящённой атавизмам; ходит на четвереньках, но есть люди, которые и вовсе не ходят. И если раньше я воспринимал кошку как какую-нибудь ожившую плюшевую игрушку, то теперь она мой товарищ, моя соседка, а поскольку я её обнимаю, целую, признаюсь ей в любви и сплю с ней в одной постели, то она мне даже ещё и какая-никакая жена.

– Надо же тебе дать нормальное имя, – сказал я, когда мы лежали, готовясь заснуть, прижавшись друг к другу.

– Зови меня Валентиной, – прошептала сквозь мурлыканье кошка, целуя меня в предплечье игольчатым своим языком.

Ночью я хорошо спал, видел волшебные, красочные сны. Новая реальность распространилась и на сны. Проснулся отдохнувшим, свежим, радостным – и угодил рукой в омерзительную жижу. Кошка обильно срыгнула прямо в постель. Вместе с комками шерсти из неё вышел и полупереваренный корм, зеленовато-коричневый, вместе с внутренними соками, полужидкий. Срыгивала она регулярно, но если это происходило в постели, я просыпался от предварительного её кашля и обычно успевал спихнуть её. В этот раз я проспал. Постельное бельё было постирано в воскресенье, два дня назад, и к тому же я, возможно несправедливо, считал, что кошка – сосуд для всяческих паразитов, что целуя и тиская её я рискую подхватить каких-нибудь червей, а уж от рвоты глисты заведутся непременно. Притом, хоть и всё кругом виделось мне лучше и краше, чем было на деле, к выделениям из организма это почему-то не относилось. Как к моим выделениям – в унитазе я видел совсем не россыпь бриллиантов, а то же, что и всегда, – так и к кошачьим выбросам.

Разговаривать с такой шкодницей мне не хотелось – и я впервые с прошлого утра переключил себя в обыкновенное восприятие. И обнаружил, что привык к улучшенной реальности так, как если бы всю жизнь дышал сознательно, заставляя себя сделать каждый вдох, и вдруг прожил бы один день, не задумываясь о своём дыхании. Невозможно стало мне жить по-старому. Квартира была мне уютна всегда, поэтому изменилась она слегка. Сгладились полы и стены, та же мебель стала новой – и всё. Любимая кружка такой же и оставалась. И всё же теперь все изъяны ударили меня по глазам. То, на что я раньше не обращал внимания, вопило о своём несовершенстве. Каждое пятнышко на обоях, все щербинки и потёртости на мебели. И даже кошка, смотревшая на меня с потемневшего подоконника не знавшим вины за собой взором близко посаженных глаз, выглядела жалкой, с жидкой блёклой шёрсткой. До того несовершенным всё предстало мне, что закружилась голова и возник позыв к тошноте, который я подавил с явным усилием. Я поспешил сунуть палец за ухо.

– Не сердись на меня, – теперь кошка знала за собой проступок, – я вынуждена была это сделать. Иначе бы умерла от заворота кишок.

Шёрстка её стала плотнее, гуще, и черты мордочки чуть поменялись в лучшую сторону. Я поймал себя на мысли, которую немедленно отогнал, испугавшись: я не буду уже любить реальную кошку, жалость лишь только останется к ней.

– Замечательно, Валентина. Приберёшь за собой? – вдруг кошка теперь стала уметь трудиться.

– Конечно же нет, – махнула лапкой она, – ты должен меня понимать. Были бы даже у меня руки, характер мой не такой. Я создана для того чтобы меня любили и ухаживали за мной. В этом моё назначение. Да если бы я и захотела, посмотри на мои лапки. Красивые и милые. Они не для работы.

На том и порешили. На работу я шёл по малонаселённому городу с домами без окон, роскошными автомобилями и красивыми женщинами. Всё утро вместе с Таней вносили мои измерения в компьютерные таблицы, иногда невзначай задевая руки друг друга, всё чаще. И взгляд её изумрудных глаз всё дольше не отводился из-под изящных очков в тонкой золотой оправе.

– Подкатываешь к нашей курице, – едко заметил Абрам, поймав меня в коридоре. – Всё понятно, думаешь диссертацию с её помощью состряпать. Одумайся. Как это потом будет выглядеть? Хочешь местным подлецом стать? Так она ещё и отомстит тебе. Коварства ей не занимать.

– Ревнуешь? – усмехнулся я.

– Я? Да кого?!

– Таню. Всё-таки она великолепный человек – и я принимаю её такой и восхищаюсь такой.

– Ну, как знаешь.

Абрам развернулся и зашагал прочь от меня. А я подошёл к окну, обычно пыльному и грязному. Когда-то было позволено курить в коридоре именно около этого окна, с тех пор на подоконнике оставались следы от сигарет. Теперь я не видел замызганного подоконника, но и чистого его тоже не видел. Я смотрел на улицу, в никуда, будучи полностью поглощённым одной мыслью, одним вопросом, который вот мне открылся и который, я знал, будет досаждать мне и впредь: истинная ли любовь у меня к Тане или же выдумка, игра моего замечательного мозга? Вот мы поженимся, родятся у нас дети, проживём жизнь, состаримся – и в один совсем не прекрасный момент мозг мой не сможет подавать мне окружающее в улучшенном виде. И тогда я увижу рядом с собой не красавицу, а серую мышку в бесформенной кофте и жидкими волосёнками, стянутыми в пучок. Какое же отчаяние будет тогда, отчаяние за обманутую жизнь. Или же нет. Любая в старости простится со своей красотой, и я смогу убедить себя, что всё прошло как надлежит, как у всех. Я мог, конечно, заставить себя увидеть её настоящей, как она есть сейчас, однако сил на это у меня не доставало. Ведь исчезло бы тогда то чувство, что вызывало у меня дрожь, сдавливало внутри груди – словом, дух захватывало. Я прожил достаточно долго, чтобы знать – это чувство редко настолько, что может больше никогда не повторится. И буду я жить пресно и уныло, помня об этом, но только помня, без возможности повторения. У меня оно, именно такое, возникло впервые. А быть может не исчезло бы чувство, вдруг внешность для него совершенно не главное. Я не хотел это проверять.

Я не помню, не способен воспроизвести переход от того момента, когда рука моя взяла танину руку, когда её кисть доверчиво обхватила мою в ответ, до нашего первого поцелуя, случившегося следом. Восторженность чувств перекрыла работу памяти. Вот я осмелился взять её руку – и мы уже целуемся, это как спрыгнуть со скалы и очутиться в чудной воде, надо было, оказалось, лишь сделать шаг. Первый поцелуй срывает запреты. В тот день мы целовались ещё несколько раз. На мой взгляд только и делали, что целовались. Выходили в тупичок за поворотом коридора и там целовались.

– Пошли вечером ко мне домой, – предложил я, – там нацелуемся.

– Нет, я не готова ещё идти к тебе.

– А что? Ну, пошли, – настаивал я, – понацелуемся и потом я провожу тебя, погуляем по ночному городу.

– Нет, меня потеряют. Даже если на полчаса задержусь, мама уже беспокоится.

– Я люблю тебя! – сказал я.

– Ты всем так говоришь.

– Неправда. Только тебе. Хотя, сегодня я уже говорил эти слова, – улыбнулся я. – Валентине, которая ждёт меня дома.

– Ах так! – Таня оторвалась от меня.

– Так у тебя уже кто-то есть! Ты же негодяй! Ещё звал меня!

– Ох, Валентина, возможно, не обрадуется тебе. Но если ты её погладишь, потаскаешь на руках, нальёшь ей молочка она, глядишь, и полюбит тебя.

– Это какой-то зверёк? – смягчилась Таня. – Кошечка?

Таня снова прижалась ко мне.

– Больше так не делай. У меня чуть голова не лопнула. Ты ведь не хочешь сделать меня ревнивицей. Я уже тебя ревную к кошечке.

– Я люблю тебя, – повторил я.

Конечно, я прежде встречался с девушками, целовался с ними и не только целовался, а вот в любви им никогда не признавался. Потому что это была бы ложь. Мне казалось, что после этих слов полагается жениться. Не после действий, даже самых далеко зашедших, а именно после слов – и язык для них не поворачивался.

Дни летели словно птицы, что проносятся иногда над электрическими столбами, торопясь по своим птичьим делам. Дома я жил в ожидании завтрашнего счастливого свидания. Говорил с Таней по телефону, вероятно часами – тут я воочию наблюдал метаморфозы времени, вечер исчезал: только что пришёл домой и уже пора ложиться в постель. Способность спать сберегла мне только лишь Валентина, под чьё бормотание и мурлыканье невозможно было не заснуть. На работе я всецело дышал Таней. Стоило мне взять её ладошку в руку – и становилось ясно какое напряжение накапливалось во мне без неё, потому что я физически ощущал, как оно стекает из меня в её руку и растворяется в воздухе, оставляя место только счастью. И счастье это было так скоро, оно несло меня по времени. Жизнь счастливых пролетает быстро, но, я полагаю, она того стоит.

Танина жизнь, безусловно, изменилась тоже. Её изменения заметили все. Она не просто ходила счастливая, как я, но и решила приукрасить себя, чтобы больше мне нравиться. Купила новое платье, сделала причёску и сменила очки на новые. Я этого не заметил, ведь я видел её иной, созданной по моему вкусу. Своими комментариями сообщили об этом мне наши коллеги.

– Прогресс добрался до самых отсталых слоёв населения, – громко сказал Абрам, как только Таня вошла в лабораторию.

– Платье тебе очень идёт, – добавил кто-то.

Так, из разговоров, я понимал, что Таня менялась. И наши с ней отношения, разумеется, недолго оставались секретом для остальных. Ведь всё очевидно, когда двое не отходят друг от друга ни на минуту. Однако о них если и говорили, то без нас. Отношения наши развивались как у всех. Тут всё описано, написано и прожито множеством людей. Однажды Таня пришла ко мне. Потом настал день, вернее ночь, когда она осталась у меня. Затем, очень скоро, мне пришлось познакомиться с её родителями: элегантным мужчиной и красивой женщиной с неизменными у всех длинными вьющимися волосами и миндалевидными глазами.

Таня живёт со мной уже полгода. Мы зарегистрировали наш брак, намерены завести детей – всё как полагается. Я так и не знаю, как она теперь выглядит на самом деле. Очарование иллюзией не проходит, и, надеюсь, не пройдёт ещё очень долго. А если оно вдруг исчезнет, мне придётся принять жизнь такой, какая она без прикрас, принять то, что я жевал ржаную корку, принимая её за пирожное. Но пережитое счастье не исчезнет. Мы ведь живём пережитым. И пускай будет у меня простенькая жена, облезлая кошка и потрёпанная квартирка у мусорки, предыдущее счастье ляжет на всё золотистой тенью, так что я не пойму: так ли важна красота или есть что-то милее и лучше, и не замечу, что целую уже не такую прелестную кошку и люблю не такую красивую жену.