Текст книги "Машинополис"

– Как ты определил, что твой трёхногий самка? И как ты их вообще отличаешь?

– Спросил. Язык же я знаю.

– Ну, а что же ты не убыл со своей женой в свадебное путешествие, а живёшь тут, с нами?

– Тут, понимаешь, еда, питьё, краска. Создаст она условия – и я сразу перееду.

– Ты не человек, – заключил Смерч, – ты что-то другое. Они тебя не только языку выучили, но и изменили, под себя настроили. Ты сидишь тут и радостно ждёшь, пока хозяйка тебе клетку готовит, террариум.

– Ну и пускай. Думай как хочешь, а я предпочту принять обстоятельства такими, какими они нам выпали, и видеть в них только хорошее. Да, я не человек, не простой человек. Я – мудрый человек и считаю правильным мой путь. Вы можете бунтовать, геройствовать, убежать в пустыню и там сдохнуть.

– Мы умрём, а сдохнешь ты, как полагается хомячку.

Смерч со Стратегом долго ещё препирались. Все устроились спать, а они всё кричали пронзительно, пискляво, не давали уснуть. К тому же итак не всё хорошо у нас обстояло со сном: постелей у нас не было, мы лежали на полу, используя вместо подушек собственные руки. Я, разумеется, расположился рядом с Пантерой, приобняв её. Нам с ней и спать не хотелось. Мы шептались о чём-то неважном, радовались друг другу. При этом я размышлял: можно ли верить Стратегу? Я не представлял себе устройство, способ, каким научили его языку трёхногих. Залезли ему в голову? Как возможно так быстро изучить человеческий мозг, не повредив его. Или, когда дело касается мозга, природа ограничена? У трёхногих и всех остальных разумных существ мозги одинаковы? Впрочем, скоро я узнал, как они обучали языку.

Язык трёхногих оказался совсем несложным. Достаточно было понять его основную суть: всё определяли комбинации жестов и свистов. Жест без свиста и свист без жеста смысла не имели. Например, фраза «иди сюда» получалась трелью из трёх щелчков, шипения и совсем человеческого жеста направления. А отдельно три щелчка и шипение вообще могли означать много чего. Не только ходить, но и стоять, лежать, бежать – всё, что связано с движением. Потому мы не могли толком изучить их язык из полученных радиосигналов. Уверен, и сами трёхногие не понимали о чём речь, получая свои передачи, если с ними не шёл сигнал изображения.

Своему языку трёхногие научили меня очень быстро. Они действительно лазили в мозги, но не напрямую, а косвенно, как-то поняв психологию человека. Дня не прошло, а я уже понимал их щелчки и жесты. Слушал, смотрел, повторял. Уверен, как-то при этом мои память с интеллектом активизировали. Излучением ли, какими-то взвесями в воздухе или ещё как. Были они на это мастаки. Я познал не только язык, а и их самих. Понял их чувства, их устремления, внял их традициям. Трёхногие жили как хотели, в великой независимости друг от друга. Никакие законы не ограничивали их, никакие государства и правительства не управляли ими. Их экономика, их общество зиждились на инстинктах, помноженных на разум много сильнее людского. Они были учёными и пилотами, строителями и конструкторами, им нужно было быть кем-то, работать на благо других не за деньги, не за плату, а повинуясь внутренней потребности, взращённой, очевидно, тысячами поколений предков. Мир их не менялся, отношения и заботы устоялись давным-давно, они укротили природу, энергию, познали и улучшили самих себя. Многие из них стали вечными, заменой тканей добились собственной неуязвимости, неподвластности тлену, времени, разрывающей пустоте космоса, беспредельному холоду далёких планет и плавящему жару близких к звезде.

У них не было таких мест, в которых обычно собираются люди: театров, ресторанов, стадионов. В этом они отличались, им не нужны были другие, чтобы полнее наслаждаться зрелищем или пищей. Их семьи организовывались уж совсем по неясному для нашего понимания принципу. Вместе жили не родственники, не друзья, скорее объединённые общим делом соседи, а не семьи. На планете, где отсутствовали опасности, затух материнский инстинкт. Тем более, если новорождённый трёхногий отличался от взрослого только размером, мог сам прокормиться с росших повсюду кустов, вёл себя вполне разумно и, сообразно непредставимому интеллекту, почти сразу умел говорить. Так что, покрутившись немного около матери, он навсегда исчезал по своим делам. Надо ли говорить, что такие индивидуалисты не вступали в брак, не понимали любви и не считали важными половые отличия, никакого особого отношения к самкам. И вот среди них нашлось немало желавших приютить человека. Зачем, если не страдали они от одиночества и не исследовали инопланетный разум? Этого я не понимал, принимал как данность.

Я выбрал себе супругу. Или она выбрала меня? Впрочем, я так и не узнал: мужчина мой трёхногий или женщина. При знакомстве он сказал, что женщина, а потом заявил, что мужчина. Видно, это не имело для него большого значения. Да и не было таких слов в их языке. Пол определялся составленным из звуков и жестов выражением: существо, способное породить другое. Так вот, моё изначально представилось как способное, а затем заявило, что неспособное. Это либо климакс, либо верность мне, не могшему его оплодотворить, либо оно лгало – и на самом деле мужчина, либо не лгало, но мужчина, потому что их пол менялся сам по себе время от времени. Впрочем, мы не обнимались, не целовались, так что мне всё равно.

Мой трёхногий устроил для меня весьма комфортные условия. Он знал мои нужды, лучше меня самого понимал строение моего организма. Кормился я многократно повторённым пайком из шлюпки. Технологии трёхногих позволили им полностью повторить состав нашей пищи со всеми микроэлементами: вкус оставался таким же гаденьким, как и оригинал. Спал я всё-таки на твёрдом полу, к чему привык, это считалось для меня полезным.

Недостатком моего положения была скука. Никаких развлечений. Трёхногие не очень-то любили болтать. И понятные человеку фильмы, чтение, игры у них отсутствовали. Целыми днями я торчал на улице, изучал и осматривал окрестное однообразие. Дни, сами по себе короче земных, бездельем удлинялись до привычных. Дважды в день я ел, в одиночестве. Поскольку трёхногие питались солнечным светом и листьями прямо с кустов, у них полностью отсутствовало всё, принятое у людей в области приёма пищи. Ни кухонь, ни столовых, ни посуды, ни традиции общего ужина.

У трёхногих были имена, но так как состояли они не только из звуков, но и из жестов, человеческой письменностью их нельзя написать. Письменность самих трёхногих можно назвать трёхмерной, четырёхмерной, пятимерной. Не знаю, как она развивалась, была ли у них раньше бумага, трудно понять, глядя как теперь они писали прямо в воздухе, активизируя пишущее окружение и попросту говоря в него. В возникавших знаках была важна не только форма, но и цвет, и движение. Их буквы шевелились. И читали они последовательности двигавшихся значков самой разной формы, цвета, размера. Буквы почти никогда не повторялись, из чего я заключил, что это иероглифическая письменность: как ещё записать столь необычный язык? Хотя, быть может, даже место значка во фразе отражалось на его виде. Как бы они ни воздействовали на мой разум, думаю, читать это я не смог бы. Писать, однако, мог, говоря в активной среде. Доступно ли кому мною написанное? Ведь и человеческий язык там обретал свои знаки. А руки мои иные, рот другой, я был ужасен для их восприятия, едва разборчива для них была моя речь.

Промышленность трёхногих, их заводы, скрывались от моих глаз где-то глубоко под землёй. Не видел я нигде громад цехов. Зато видел автомобили, вертолёты, космические корабли, видел оборудование, и краску, что защищала меня, тоже не вручную выдавили из листьев. Работали они весьма оперативно. Иногда мне требовались необычные тут вещи: вилка там или зубная щётка. Я как мог объяснял своему трёхногому вид и назначение вещи. Затем он связывался с производителем – и в скоро нужный мне предмет оказывалась у нас дома. Не всякий, а из пластика, полученного переработкой растений. Когда я захотел металлический нож, его привезли на небольшом вертолёте. То есть металл плавили там, куда не доставала почти земная система коммуникаций. Хорошо, все остальные мои надобности, включая питание, решались близлежащими химическими производствами.

С товарищами, другими людьми, я не встречался. Не хотелось видеть никого из них, кроме Пантеры и Беркута. Как оказалось, Стратег умудрился договориться, чтобы его и Пантеру взяли трёхногие из одной группы. Теперь они жили вместе. Когда я связался с Пантерой, возник Стратег и потребовал, чтобы я больше их не тревожил. Что мне теперь его требования, но Пантера ушла в сторону, и я всё понял. Трёхногий Беркута увёз того на другой конец планеты, что-то там с ним делал такое, отчего Беркут стал замкнутым и не принял мой запрос на разговор. Из остальных своим вниманием удостоил меня только лишь Смерч. Он ещё некоторое время мыслил себя командиром экспедиции, устраивал переклички и требовал отчётов. Видно, не только я послал его куда подальше: третьего сеанса связи так и не случилось.

Наш брак с трёхногой – я упросил своего компаньона считать себя женщиной – становился всё крепче. Моя супруга всё обещает свозить меня на мою родную планету. Мол, есть у них и межзвёздные корабли, работающие на антиматерии. Конечно, это только обещания, но я жду: в жизни возможно всё.

ЛИЗА

Почему? Ну почему такое яркое Солнце? Чрезмерно яркое. На улице, вероятно, жарко, излишне жарко. А Лиза не любит жары. Иван отпустил штору, та ссыпалась вниз, завесила собой окно, погрузила комнату во мрак, густой для только что смотревших на свет глаз. Иван нагнулся к Лизе, прислушался к дыханию её. Спит. Как она прекрасна. Иван замер, в который раз восхищённый. Как она свежа! Себя Иван таковым не ощущал. Рот требовал немедленной очистки. Иван и представить себе не мог, как его дыхание достигает ноздрей Лизы. Волосы засалились, блестели, слипшись, нечёсаные. Щетина, о ней и думать не приходилось. Лиза не должна её видеть. Ещё раз умилившись видом любимой, Иван потрусил в ванную. А на улице яркое с утра Солнце, ещё не успевшее согреть город, залило его безудержным светом, в надежде, что это обрадует всех.

Лиза открыла глаза. Видела ли она сны? Безусловно, да, но какими бы красочными они не были, мысли её их не касались. Где Иван? Куда он ушёл? В кровати она одна. Как ужасно проснувшись обнаружить себя одной. Лиза прислушалась. Даже полная звукоизоляция спальни, если, конечно, верить словам продавца, не скрывала плеска воды и фальшивого пения, доносившихся из ванной. Лиза уютней укуталась в одеяло, смежила веки, опустилась в полудрёму, ожидая Ивана, чтобы, приоткрыв глаза, дать тому понять, что она уже проснулась, ощутить нежные поцелуи.

На сей раз Иван не спешил с ласками. Он лишь приветливо улыбнулся и вопросил:

– Чем займёмся сегодня, дорогая?

Отсутствие обычных самых первых с утра фраз вроде «Доброе утро, любимая», говорило о том, что Иван занят какой-то новой идеей и чем заняться сегодня он уже решил. Лиза улыбнулась в ответ. Дав понять, что согласна на всякую его выдумку.

– А я придумал, – с весельем гордого собой мальчишки заявил Иван, – мы поедем сегодня купаться в море.

– В море? – изумилась Лиза. – Но до ближайшего моря тысяча километров, а то и больше. Мы не успеем сегодня.

– Успеем, если полетим самолётом, по крайней мере, туда успеем, а вернуться можем завтра или, когда захотим.

– Что с тобой, Иван? – продолжала удивляться Лиза, несмотря на то, что тот уже приступил к поцелуям. – Ты же никогда никуда не уезжал и моря ты никогда не видел.

– Вот поэтому и поедем, – прошептал в ответ Иван.

– А почему бы нам не воспользоваться машиной, – предложила Лиза, увернувшись от страстных губ. И этот жест её сообщил Ивану их общий выбор, спорить с которым бесполезно.

К тому же Иван сам любил водить машину, и мысль о поездке за рулём пришлась ему по вкусу.

– Какую машину возьмём? – спросил он, согласный со всем.

– Ну конечно твою любимую!

Иного ответа он и не ждал, ведь только его большая машина могла вместить всю ту кучу вещей, без которых Лиза не чувствовала бы себя комфортно, могла проехать без риска застрять в песке, коим выложен берег моря, могла послужить уютной спальней и ещё много чего могла.

– А как долго мы будем ехать? – вдруг обеспокоился Иван. – Не думаю, что за пару дней обернёмся. У тебя есть дела на этой неделе? У меня-то нет. Я совершенно свободен.

– Разумеется, есть, милый, правда все они связаны только с тобой, а поскольку мы поедем вместе, они никуда не убегут.

Когда настроение совпадало, Иван с Лизой могли действовать очень быстро и слаженно. Не прошло и получаса, как они стояли у гаража с чемоданами в руках.

– Заедем позавтракать или перекусим на ходу? – предложил подруге Иван, и тут же лишил её выбора. – Давай поедим бутерброды, хочется скорее тронуться в путь.

– Как скажешь, любимый, – в непринципиальных вопросах Лиза была сама уступчивость, впрочем, и в принципиальных тоже, если Ивану приходило в голову настаивать.

Первое, что бросилось в глаза за городом – стайка разноцветных стрекоз – летательных аппаратов, чей дизайн и устройство повторял быстрокрылых насекомых. Стрекозы без согласованности болтались в воздухе, иной раз задевали друг друга прозрачными крыльями или напряжёнными балансирами. И только лёгкость спасала аппараты от поломок. По скорости и высоте полёта можно было определить вес пилота. Человека комплекции Ивана такая стрекоза способна была поднять сантиметров на двадцать над землёй, чтобы через несколько минут упасть со сгоревшим от перенапряжения двигателем. Летали большей частью мальчишки, либо миниатюрные женщины. Миниатюрные же мужчины игнорировали этот аттракцион. Если бы стрекозы были покрупнее, посильнее, то Иван без раздумий остановил бы машину и полчаса полетал.

– Много чего есть в нашей жизни неизведанного, – обратился он к Лизе, – много проходит мимо нас. Если думать, что всё впереди, никогда не удосужишься узнать новое. Ведь правда?

– Что ты, славный, беспокоишься? Мы же уже в пути к новому, интересному, – улыбнулась Лиза. А вообще, было бы неплохо, если бы ты больше внимания уделял не мне, не стрекозам, а дороге.

Хотя автомобили были доверху напичканы электроникой и могли ездить сами, без помощи водителей, держаться за руль всё-таки было небесполезно. То и дело сообщалось о нелепых авариях, вина за которые полностью возлагалась на несовершенство электроники, вдруг испортившейся, перегоревшей.

Лизина нежная ладошка, по обыкновению лежавшая в свободной от руля руке Ивана, шевельнулась определённым образом, передав порцию информации, весьма обширную. Удивительно, как простое движение пальцев способно сообщать настроение и желание, чувства и эмоции. Лизе же с Иваном дыхания друг друга было достаточно для понимания полного, так они были близки. А тут Ивана захлестнула нежность огромная, вспыхнувшая в нем в ответ на то пожатие, кричавшее о любви, радости, доверии и надежде. Снял он руку с руля, бывшую занятой без особой на то нужды, поскольку ровную и широкую дорогу ограничивали яркие маяки, вселявшие уверенность своей строгой формой и свежей красной краской, и машины двигались по ней на равном, выверенном правилами расстоянии одна от другой, некоторые и вовсе без людей внутри, и не было видно, не ожидалось здесь аварий, более того, если бы Ивану вздумалось вертеть рулём так, что нарушился бы порядок движения, не удалось бы ему это, не послушалась бы его машина, дабы оставить шоссе репутацию самого безопасного места на Земле. Снял Иван руку для того, чтобы обнять крепко прислонённую к нему Лизу, гладить ей лицо, при этом целуя его, словом, делать всё то, что требует обычно влюблённая душа.

Как ни чудесно нежное общение, как ни сладки его мгновения, и здесь наступает насыщение, правда, в случае Ивана и Лизы недолгое. Отпустив возлюбленную, выказав при этом неохоту большую, чем на самом деле, Иван нажал кнопку, открывшую верх машины. Стекла окон мягко, неслышно скрылись в дверях, а крыша сложилась, исчезла в специальном отсеке багажника.

– Какой чудесный воздух за городом! – воскликнул Иван. – Лиза! Лиза! Вдохни его глубже, он пахнет свежестью.

Лиза разделила его восторг: улыбнулась и подняла руки вверх над лобовым стеклом, чтобы почувствовать воздух. Возникшее вдруг благодаря этому завихрение подбросило вверх её причёску. Лиза засмеялась и уже нарочно приблизила голову к краю машины, где воздушные струи подхватили волосы, затрясли их, заполоскали ими.

– В городе воздух душный и сухой, – прокричала она из-за шума в её только ушах. – Множество людей с утра до вечера и ночью дышат и дышат, весь кислород выдышали, а здесь людей мало и дышат они меньше.

– Почему же меньше, – возмутился Иван, – напротив, тут хочется дышать и легко это делать, поэтому не меньше, а больше.

– Я совсем не то имела в виду, – сказала Лиза, прекратив этим начавшийся было спор.

Она считала, что всякий спор имеет своим результатом не рождение истины, но появление неприязни к оппоненту, пусть даже к самому лучшему в мире человеку, такому как Иван. А неприязнь в их отношениях, хоть и мимолётная, незначительная, всё ж таки губительна, как немного горчицы в пирожном.

Иван и не думал спорить. Всё вокруг радовало его. И гладкое, безупречно оформленное шоссе, и небо, раздавшееся вверх бесконечно, необыкновенно яркое, прозрачной голубизны, и пение птиц, скрывавшихся в кронах свежих деревьев, и сами эти деревья, и ожидание нового и интересного, и, в особенности, Лиза, средоточие всей прелести мира, – всё складывалось в чудо, великое чудо существования, не ценимое так часто изнутри и недостижимое извне. Казалось, ничто не осмелится задеть, порушить, испачкать это бытие, настолько прекрасное, настолько счастливое, что его можно было отождествить с совершенством узора, сплетённого из тонких золотых проволочек, шедевра ювелирной техники, в создании которого участвовал разум, стократ превосходивший человеческий, виденного однажды Иваном. Счастье было настолько полным, что всякое иное состояние виделось уже несчастьем, и Иван подумал об этом. Тот идеальный золотой шар уронили нечаянно, и примялся бочок его. Ловкий ювелир всё выправил на глазах Ивана, но уже исчезло очарование, изъян, хоть и исправленный, принизил не только ценность шара, но и отношение к нему, напомнил о непрочности, о ненадёжности. Иван отказался от покупки, ушёл из магазина расстроенный.

Лиза заметила мимолётное омрачение лица возлюбленного, вспомнившего то событие и заранее беспокоившегося о неминуемом окончании счастья, прошептала ласково:

– Любимый, не печалься, ведь я с тобой, навсегда.

И Иван подумал уже о том, что хоть этот счастливый момент и растает, за ним будут ещё и ещё, а самый лучший день всегда ждёт впереди. И предвкушение его тоже счастье.

– Иван, посмотри, дорога разветвляется. Куда же мы поедем? – озаботилась Лиза.

До этой развилки они миновали немало своротов, но тогда сомнений не возникало, поскольку, во-первых, дороги те были уже, мало кто на них сворачивал, а во-вторых, на их второстепенность указывали знаки. Сейчас шоссе раздваивалось равновелико, слева оно пересекало дорогу со встречным движением, поднявшись мостом над ней, и куда вело видно не было, справа оно так и тянулось вдаль. Поток машин распадался надвое без какого-нибудь предпочтения.

– Куда? Куда едем?! – выкрикнул Иван в беспокойстве. – Решай скорее, сейчас уж сворачивать!

– Ты что, перед выездом не запрограммировал машину? – спросила Лиза, заранее зная ответ.

Иван лишь дёрнул плечом, что означало: и ты ещё спрашиваешь! Ни Иван, ни Лиза не принадлежали к числу тех людей, воистину великих, способных на практике применять все удобства, придумываемые создателями техники, не жалеющих времени, усилий ума на овладение ими. И здесь Иван не видел особой нужды в программировании машины, ведь это требовало хотя бы прочтения инструкций – труд немыслимый.

– Мы же можем запросить карту прямо сейчас, – без тени надежды пробормотала Лиза.

Иван угрюмо молчал. Он не знал, как это сделать.

Машина не дождалась указаний и поехала вправо, в сторону для неё предпочтительную. Всегда, если был выбор и если её не понуждали, она выбирала правое направление.

– Вот всё и разрешилось, – обрадовался Иван. – Машина знает куда ехать. Она слышит нас, и сама определяет маршрут.

Лиза рассеяно пожала плечами. Ей было всё равно куда ехать, лишь бы ехать с Иваном. Ей нравился сам процесс путешествия, хотелось увидеть новые места, почувствовать, как живут люди там и чем отличается их ощущение мира, построенное в ином окружении.

Иван иногда одушевлял свою машину, верил, что та слышит его и поступает в зависимости от услышанного. Если быть с ней ласковым, обходительным, то она ответит любовно, нежным ходом, плавным ускорением, тихим шелестом двигателя. Если же она почувствует недостаточное к себе внимание, то обязательно отыщет кочки и выбоины, обиженно завоет, захлюпает её мотор. Конечно, дело тут не в машине, ведь Иван не устанавливал в неё блок характера – компьютер с индивидуальностью. Машины с блоком характера беседовали с хозяином, набирались от них слов и привычек, заменяли друзей. Ивану не нужен был такой блок, ведь рядом всегда находилась Лиза. Просто любая вещь становится послушной в руках внимательного к ней человека, даже если в ней нет ни малейшей сложности, никакой электроники. Всё определяет сам человек, его настрой, его умение, его восприятие.

Так они ехали и ехали, наслаждаясь пейзажами, умиляясь всему и друг другу в особенности. За красочным закатом опустились сумерки. Утомлённый Иван порешил остановиться на площадке для отдыха, благо таковые то и дело встречались по пути.

– Эта машина хороша всем, – говорил он. – Все сиденья очень удачно раскладываются, так что у нас получится огромная кровать. На ней мы прижмёмся тесно-тесно.

Лизе не пришлась по душе перспектива ночлега под открытым небом, пусть даже и загороженным тонкой крышей автомобиля.

– Ну, милый, – в её голосе зазвучали капризные нотки, – мы не должны оставаться на улице. Я хочу принять душ, хочу мягкой постели, тёплого одеяла, я хочу нормально поесть, наконец, жареное сочное мясо, а не галеты.

Последний довод предназначался для Ивана и бил точно в цель. Лизе не нужен был дар красноречия: слово «мясо», да ещё слова «жареное» и «сочное» – вот и все, что достаточно для того чтобы направить мысли и намерения Ивана в нужное русло. Справедливости ради стоит уточнить: намерения не вполне сытого Ивана.

– Я не собираюсь просить тебя искать шикарное место. Придорожной гостиницы будет вполне достаточно, – произнесла Лиза нежно, но окончательно.

– Нет проблем, – ответил Иван, – едем до ближайшей гостиницы.

Иван никогда никуда не ездил, а потому никогда не переступал порогов гостиниц. Он не знал, что надо делать и говорить, войдя туда. И волнение об этом не оставляло его весь последующий час, пока не показался сворот, предваряемый ярко подсвеченной стрелкой с надписью «мотель».

Гостиница отличалась от представлений Ивана. Разумеется, Иван не был настолько наивен, чтобы ожидать у подъезда швейцара. Он полагал, что всё окажется менее помпезно: небольшой холл, администратор за стойкой, коридор с однокомнатными номерами или же ряд комнат с входом прямо с улицы, – всё из фильмов. Однако действительность оказалась значительно проще: никакого администратора, никакого холла и никакого подъезда. Здание, конечно, было, самое заурядное в два этажа высотой. Съезд с шоссе упирался в ворота стоянки, на которых зелёными лампочками светилось: «есть места». Иван въехал внутрь, припарковался на свободном месте.

Вошли в дом сквозь обычную дверь. За ней, в тесном коридорчике, стоял аппарат, похоже, переделанный из заурядного банкомата.

После нехитрых манипуляций, впрочем, стоивших Ивану трудов, удалось выяснить наличие и цену номеров. Выбирать не приходилось. Свободных комнат было много, но вся информация о них ограничивалась только буквенно-цифровым кодом. Г3 Иван выбрал наугад. Сняв с карточки положенную сумму, аппарат выплюнул жетон с выдавленным индексом Г3.

Вся гостиница состояла из нескольких квартир, а номера были комнаты этих квартир. Поэтому и нумерация была такая: буква обозначала квартиру, цифра – номер комнаты. Жетон надо было опустить в щель у двери комнаты, тогда та отпиралась и оставалась открытой всё оплаченное время. Обстановка комнаты состояла из кровати, слишком узкой для двоих, стола, пары стульев и большого экрана двухмерного телевизора. Привыкнув к телевидению полной иллюзии, включать такой не хотелось.

– Ночлег нам обеспечен, теперь дело за мясом, – Иван язвительно улыбнулся. – Что-то я не вижу здесь никакого ресторана.

– Ресторан просто обязан быть, – ответила Лиза, – в таких местах грех упускать возможность нажиться на голодных.

– На уставших они не торопятся наживаться, – Иван кивнул на кровать. – Второй раз здесь мало кто отважится остановиться.

– Можно взять ещё один номер, тогда можно будет поспать с комфортом, – предложила Лиза.

– Спать порознь – это немыслимо, – сказал Иван. – Лучше мы крепче прижмёмся друг к другу. Мы единое целое и не можем разлучаться.

Лиза ласково коснулась его. Сжала ладошкой локоть, потёрлась телом. Все эти знаки означали удовольствие от сказанного им. Лиза всегда радовалась таким словам Ивана.

– Пойдём, всё же поищем ресторан.

Они обошли дом и нашли маленький ресторан, ничем не выделявшийся среди одинаковых квартир, кроме небольшой таблички да запаха пищи. Там увидели и первых здесь людей. Все они были посетителями. Хозяин гостиницы предпочитал экономить на персонале, и экономия выходила значительная: у него совсем не работали люди, сплошные автоматы, притом самые дешёвые, старые, переделанные из отслуживших своё, как, например, бывший банкомат при входе. Неясно, как готовилась пища, скорее всего, закупалась уже готовая, разогревалась и отправлялась к столику.

Иван с Лизой расположились за одним из свободных столиков, показавшимся им более уютным. Повсюду, в том числе и на полу, валялись инструкции пользования рестораном, они же меню. Иван, то и дело заглядывая в листок инструкции, сделал заказ. Для этого он выбрал определённое сочетание цифр на диске в центре стола и, уж без этого никуда, подержал в специальной щели свою карточку. Внизу, под полом, прятались транспортные пути, доставившие заказанную пищу до подъёмника в толстой ножке стола. Диск с цифрами сместился и, как по волшебству, появились яства одно другого краше. Румяные, хорошо прожаренные бифштексы обрамлял разноцветный гарнир из жёлтого картофеля, зелёного горошка, красного соуса и белых шампиньонов. Бутылка вина посередине создавала впечатление выдержанного, будто только что из подвала. Иван обеспокоено взглянул на карточку. Цифры на её экранчике показали, что вино все-таки сделано совсем недавно, быстрым способом и из виноградных обжимок, если в его производстве участвовал виноград, так как со счёта снялась небольшая сумма. Настолько небольшая, что вообще все продукты должны были быть нарисованы трёхмерным проектором. Иван тотчас поделился своим открытием с Лизой.

– Ничего удивительного, – сказала Лиза, возвращая карточку. – Во-первых, ты привык к завышенным городским ценам, здесь продукты намного дешевле, а во-вторых, это обычная уловка в таких гостиницах. Дешёвая еда у них компенсируется стоимостью номера. Создаётся впечатление, что всё здесь недорого и неплохо. Ведь цены еды ты можешь сравнивать, а цены гостиничных номеров сравнить гораздо труднее.

Ревность ткнула булавочкой в грудь Ивана: откуда Лиза так много знает про гостиницы, так уверена здесь.

«О, Лиза! Коварная обманщица!» – заводился Иван в мыслях. – «Уж я то догадываюсь, что ты делала в гостиницах, когда я оставлял тебя без присмотра!»

Как всякому ревнивцу, Ивану достаточно было малой толики информации, лишь бы она гармонично вписывалась в картину ужасного деяния. Факт, что Лиза бывала в гостиницах, безусловно, свидетельствовал о её встречах в них с неким соперником или, что ещё хуже, ещё порочней, с разными людьми ради грязных услад и насмешек над ним, Иваном. Иван метнул в Лизу взгляд колкий, вместе с тем обречённый. Лиза заметила, почувствовала перемену в любимом, обеспокоилась.

– Что-то не так?

– Всё так! – ответил резко новоиспечённый ревнивец. – Наполним лучше бокалы за нашу первую ночь в гостинице.

Излишнее ударение на слове «первую» не ускользнуло от Лизы. Она действительно однажды провела ночь в гостинице с малознакомым мужчиной. Из любопытства, приключения ради. Она не придавала тому особого значения, поскольку степень снисходительности к собственной измене прямо пропорциональна уровню страдания, если изменили тебе самому. А Ивана Лиза ревновать не переставала. Ей казалось, что идеал мужчины, коим по её мнению и был Иван, не может не привлекать к себе множества охотниц за чужим счастьем. И сейчас она поняла, что Иван что-то почувствовал, что она как-то себя выдала. Ревность его нравилась ей, как доказательство его любви. Но обоснованная ревность, напротив, пугала её, поскольку в случае разоблачения вела к размолвке, ссоре и даже к разрыву.

Лиза сидела на песке, вытянув ноги так, что время от времени их касался прибой, тихий, еле заметный здесь. Песок ещё хранил тепло после жаркого дня, а вода уже победила воздух в споре кто кого греет. Солнце прижалось к горизонту, покраснело небо около него. Предстоял вечер, должный принести с собой новую порцию радости. Лиза в очередной раз восхитилась торжественной красотой творимой природой без особого на то умысла. Восхитилась и удивилась тому, что вот эта, наверное, одна из лучших картин – вид падавшего в море Солнца, не предназначалась ранее ни ей, ни Ивану, что много ещё есть наслаждений, не познанных ими только потому, что ради них надо ехать куда-то далеко или поступаться заведённым распорядком. Лизе думалось, что повседневные заботы и нужны, и важны, но всё-таки жизнь в гармонии, в удовольствии, в счастье, а не в унылости и серости. Почему мы так мало делаем для того, чтобы привнести в жизнь наслаждение? Надо-то для этого совсем немного, просто захотеть.

Лиза подняла руки, потянулась словно кошка. Ей захотелось, чтобы кто-нибудь в этот миг смотрел на неё, такой грациозной она казалась себе, такой обольстительной.

– Вы прекрасны, – раздалось вдруг сзади. – Смотришь и наслаждаешься.

Лиза вскинулась. В паре шагов от неё стоял мужчина, обладатель самой заурядной внешности. Но как он преподносил свою внешность. Это выглядело бы смешно, если бы не было всерьёз. Невысокий, бесцветный человек весьма ловко копировал поведение завзятого сердцееда. Он старательно, особым образом вытаращил небольшие свои глаза, сложил губы в уверенную улыбку, провёл ладонью по зачёсанным назад редким и тонким волосам.