Текст книги "Машинополис"

Мне совсем не хотелось симулировать мёртвого, рассчитывая на десятипроцентную вероятность того, что негодяи не додумаются разоблачать меня проверкой пульса или, что вернее, выпусканием ещё одной пули. Я попытался встать, но не смог. Конечности, в нескольких местах повреждённые, к тому же скованные страхом, не послушались. Кое-как я утвердился на коленях, вознёс к небу руки и зашептал Боженьке. Так эмоционально громко, так отчаянно, что он услышал меня. Вслух не ответил, но забрал и ужас, и боль, дал взамен тепло любви. Слезы счастья омыли лицо.

– Смотри-ка, этот ублюдок ещё и религиозен. Эй, у нас здесь приготовлены для тебя два десятка маленьких ангелов. Оглох? Э! – и пнули меня в челюсть, чем разорвали связь с Боженькой, вернули неприятные ощущения и отрицательные эмоции.

– Вставай. С нами пойдёшь.

Меня поставили на ноги и заставили идти, превозмогая боль в ушибах и порезах.

– Страшно тебе, красавчик? Убивать нас пришёл? Сам умрёшь, – второй из бандитов сильно коверкал слова. Привык, видимо, говорить на национальном языке. Дикарь.

Бандиты завели меня в просторное помещение, уставленное столами. На каждом столе лежали незнакомые мне электронные устройства, по всей видимости, старые, загромождённые кнопками и рычагами. Верньер одного из приборов крутила пухлыми пальцами солидная дама. На её локте, под валиком закатанного рукава кофты, примостилась крупная зелёная муха. Даме она не мешала, хотя такую большую муху нельзя было не ощущать.

– Пленный? – произнесла женщина голосом оперной певицы. – Зачем он нам? Отведите его лучше на улицу да убейте.

Я отрешённо смотрел, как муха потирает передние лапки, как беззаботно чешет крылышки. Однако дама всё же удосужилась заметить её и неожиданно быстрым ударом прихлопнула наглое насекомое. Приблизилась ко мне, и мерзкие белые внутренности перекочевали с пальцев на мою куртку.

– Не хочешь умирать? А сына моего, вот его брата, ты убил? Глаза ему выткнули. Ты развлекался? Если хорошо попросишь, может, не станем тебя убивать… Слушаю.

В моей голове всегда гнездился образ настоящего, смелого солдата, готового выдержать любые пытки. Но столкнувшись нос к носу с перспективой смерти, возможно мучительной и уж конечно не геройской, потому что нет места подвигу в позорном расстреле не перед строем, не у каменной стены и не с гордо поднятой головой. Страшно умирать, и стократ страшнее умирать убитым походя, как раздавленной мухе, сбитым на четвереньки и пристреленным в трепещущий затылок.

Словом, сознание, рассудок, стереотипные установки, всё покрылось толстой, вязкой завесой, состряпанной животным инстинктом должным уберечь загнанного зверя. Я слышал, как органы речи ловко и верно меняли формы и регулировали воздушное давление, произнося слова, как слова слагались во фразы осмысленные, видел, как руки строили умоляющие жесты, догадывался, что лицо, помимо воли, изображало покаянные гримасы. Разум вовсе не жаждал участвовать в постыдном, унизительном действе, предпочёл отсидеться отключённым.

– Помилуйте, – в отчаянии лепетала плоть, – я лишь недавно попал в армию. Меня завлекли в солдаты обманом. Воспользовались безвыходным моим положением. Я и выстрела не успел сделать. Пощадите. Я скорблю вместе с вами по вашему сыну, несчастной жертве.

– Сними куртку.

– Что?

– Куртку сними.

Я послушно стянул куртку, а за ней и блузон.

– Это что? – пухлый палец ткнул мне в плечо, где красовался набитый прикладом пулемёта синяк. – Говоришь, не стрелял!

Лица окружавших меня налились красной гневной краской.

– Ты успел прикончить несколько наших, пока не подорвали ваш броневик, паскуда!

– Нет, нет! Стрелял не я! – колени больно стукнули о каменный пол. – Я совсем плохой солдат.

– Плохой солдат? Леон там, на улице. Ты снёс ему половину головы.

И двое типов не нашли ничего лучше, чем выплеснуть избиением отрицательное ко мне отношение. Они не знали солдатских обычаев, благодаря коим во мне выработался иммунитет к побоям. Я без страха подставлял под удары самые выносливые части тела. Мне всегда думалось, что всякий дикарь – кладезь многовекового опыта рукоприкладства – поскольку животное восприятие мира неотделимо от кулачной аргументации в общении. А тут я не получил особых повреждений от их пинков, лишь новые синяки. С оружием эти воины обращались куда эффективней, но немного геройства в расстреле безоружных. Этот их Леон лежал у дороги не с пустыми руками. Если бы Вша не убил его, то он вполне мог бы убить Вшу. На то и война. Убийство же пленных – удел злых, недалёких бандитов.

Я, подыгрывая истязателям, плача и охая от якобы нестерпимой боли, валясь с ног от якобы неизлечимых увечий, незаметно для них переместил драку подальше от отставленных автоматов. А затем ловко воплотил коварный замысел. Не знаю как другим, а мне достаточно сказать самому себе, что я дерусь, и организм неуловимо переходит в боевой режим. Движения противника видятся вялыми, время подвластно мне. И если напротив боец слабый, то победа даётся легко. Впрочем, опытный драчун наверняка мне не по зубам. Несколько недель армейского обучения – ничто в сравнении с годами тренировок. Мои же палачи и дня не потратили на упражнения. Привыкли избивать измученных пленников. Получили они по заслугам.

Не мне их судить. Какой бы отъявленный ни был злодей, Боженька всё равно когда-нибудь простит и одарит любовью своей его заплутавшую душу. Но не греховно ли всеобъемлющее прощение, доступно ли оно только Боженьке? Где грань между благочестивым человеколюбием и снисходительным поглаживанием бестолковых щенят, греховным возвеличиванием самого себя? Я не колебался, не замирал в сомнении, действо требовало действия. Полагаю, я и не осознал сразу, что казню этих людей. Думы пришли потом. Я нанёс несколько точных и сокрушительных ударов и отдался на милость ногам. Уверен, что как минимум один из них в скором времени встретился с Боженькой, оставив на Земле либо разбитое горло и вытекший глаз, либо сломанную шею.

Сзади громыхнули автоматные выстрелы. Про тётку я и забыл, не подумал, что толстые пальцы могут не только мух давить да регуляторы крутить. С пары десятков метров мудрено не попасть в довольно крупную мишень вроде меня, но ей это удалось. Вездесущий Боженька уберёг верного своего почитателя. Я стремглав вылетел на улицу и побежал куда глаза глядят, лишь бы подальше от разъярённой осиротевшей матери. Точнее, глаза смотрели назад, ожидали появления тётки, а сам я направлялся куда уши слышали: на звуки боя. В паре кварталов гремело настоящее сражение, там разразилась локальная гроза, гром не прерывался ни на мгновенье. Я боялся тихих районов этого города, тишина означала смерть на коленях с пулей в затылке. А там, где битва, свои, там спасение, там победа. Я нёсся торопливо, превозмогая боль в пострадавших конечностях. И успел свернуть за угол, не догнанный пулей.

Чем ближе я подходил к сражению, тем пуще нарастало во мне беспокойство: слишком уж равномерно звучала стрельба, что походило не на баталию, а на методичный расстрел. Оставалось только определить: кто кого расстреливал.

Нехорошие предчувствия любят сбываться. А прежде чем сбыться, они имеют обыкновение ещё и терзать своего носителя. Стрельба не нравилась мне чрезвычайно. Добрые люди так не стреляют. Они вовсе к оружию не притрагиваются, в отличие от некоторых простаков. Я, соблюдая все мыслимые предосторожности, прокрался на шумную улицу, спрятался в кустах.

Неподалёку стоял танк, целый на вид, но мотор его молчал, сник и пулемёт. Там же валялся сбитый шпион с изломанными лопастями и расколовшимся корпусом. Метрах в двухстах трое в штатском палили то ли из маленькой пушки, то ли из огромного пулемёта. Весь шум исходил от этого устройства. Троица безбоязненно торчала на виду у всей округи, уверенная в своей безопасности. Ответных выстрелов не ожидалось, потому что солдаты стояли против них, привязанные к прутьям железного забора. Мерзавцы без жалости к патронам отстреливали немым от шока пленникам куски конечностей. Снаряды вырывали изрядные ошмётки плоти, и с каждым выстрелом исчезала то ступня, то треть руки.

Мерзкое, кровавое действо пробудило во мне злобу и ненависть. Необузданная жестокость бандитов втоптала в грязь побеги гуманизма, тянувшиеся в их сторону. Я кошкой юркнул в танк. Внутри всё покрывал слой крови, чёрной в полумраке. В одном из двух кресел лежал мертвец. Снаряд пробил его туловище, а кроме того, повредил электронные системы. Башню пришлось поворачивать вручную, есть в танках для этого специальные колёсики. Пулемёт хранил тепло стрельбы. Пальцы, жавшие на гашетку, должно валялись в пыли, отсечённые, а пот их ещё оставался на кнопке, обжигал. Я совместил перекрестье прицела с радостно гоготавшей субстанцией, потерявшей где-то суть человеческую, языком адского пламени, невесть как очутившимся в мире живых, пока живых. Танковый пулемёт лучше ручного, отдача не бьёт плечо, не дёргает ствол, достаточно точно прицелиться, и цель обречена. Я выпустил короткую очередь.

Бандиты, за исключением валявшегося у пушечки, ринулись к ближайшему укрытию – перевёрнутому автомобилю – откуда затарахтели автоматами. Откуда-то сбоку прилетел снаряд, не пробивший броню, но отодвинувший башню, отбросивший меня от пулемёта. Я не стал дожидаться второго, более результативного попадания и вылез из танка наружу. Кубарем закатился в кусты, а оттуда незамеченный – в ближайший дворик.

Хозяев, как водится, дома не оказалось. Наверное, бандиты не впервые навещали город, и жители заранее обзавелись убежищами на этот случай. Одежда, руки выпачкались в крови, и первым делом я отыскал ванную комнату, весьма убогую. Принял холодный душ, не из аскетизма, а потому что подогрев воды не включался. Солдатскую униформу так и оставил, потную, окровавленную, грязную, кроме того, надеялся, переодевшись в штатское, выдать себя за горожанина в случае поимки бандитами. Итак, я сделался завзятым грешником. Нарушил основные заповеди: убил и украл. Причём убийство – наиболее страшный проступок – далось мне легче, чем воровство. Я рылся в чужих шкафах, и меня выворачивало от отвращения. Я был мерзким мародёром, хотя почему-то не считал себя таковым, поедая чужую пищу.

Хозяин дома отличался полнотой и чрезмерной консервативностью в одежде. Рубашки он носил исключительно белые, штаны, иные кроме черных, в его гардеробе отсутствовали и белье блюло рамки неброского однообразия. Зато найденные добротные ботинки пришлись почти впору и оказались удобней солдатских.

В одной из комнат, у зеркала, я отыскал щётку с застрявшими в зубьях длинными волосами. Прежде я бы её и в руки не взял, а теперь не только взял, но и прошёлся ею по волосам. Обрызгал себя одеколоном, по-солдатски обильно. Весь свежий, чистый и ароматный улёгся на мягкую кровать, и там до меня дошла вся усталость трудного дня. Я успел смежить веки, после чего отдал власть над телом высшей силе.

Проснулся я лишь на следующий день и долго валялся, не желая расставаться с ласковой периной. Как будто бы не было ничего: ни войны, ни обмана, ни побоев и издевательств. Всё это приходило ко мне во сне и растаяло с пробуждением. Я так уверил себя в эту выдумку, что не поверил глазам, открыв их и увидев ими чужой дом, – дом из сна.

Я ел, пил, умывался, словом проделывал обычные утренние процедуры, как миллиарды других людей по всему белому свету, но какое-то необъяснимое беспокойство появилось, казалось, из ниоткуда и грызло. А когда я, насытившись, прилёг, оно заставило меня подняться и обследовать дом и двор. Никакие бандиты там не прятались, но город ожил. По улице ещё не ездили автомобили, но стайка бродячих собак, животных с шестым чувством – чувством опасности – вольготно расположилась посреди проезжей части. Жители вернулись в дома, наполнив воздух ровным гулом жизни, а какой-то человек, безоружный, уже спешил куда-то. Закончилась очередная война. Бандиты ушли, а солдаты погибли, другие придут за телами. Мне оставалось ждать их. Я вернулся в дом в настроении приподнятом, но беспокойство оставалось. И я понял его причину: если все вернулись, то где же тучный хозяин и длинноволосая жена его?

Подумал я об этом мимоходом, мельканьем мысли, не стал углубляться в раздумья. И напрасно: не ведал я, что толстяк и его жена дожидались солдат пуще меня, что возвращались они уже рано утром и что не вызвал я, крепко спавший в их постели, ни приятных эмоций, ни малейшего доверия.

Весь день я валялся, вновь и вновь переживая происшедшее. Моя копилка грехов наполнилась доверху за какие-то часы. Я выставлял на самосуд каждый из вчерашних поступков, находил его достойным прощения, если обстоятельства выступали в защиту его, или же отправлял его в карусель терзаний, если можно было вполне не делать его. Убийство собственных палачей я оправдал, но не нашёл достойного ответа на вопрос: зачем я из танка застрелил человека? Пусть он злодейски расправился с пленными, я не помог ни им, ни его заблудшей душе, не оставил ей шанса на раскаяние. И ещё, время от времени пробивалась тщеславная мысль, что мои деяния выглядят геройскими с точки зрения изрядной части общества, а значит, в какой-то степени, богоугодны. Как жаль, что рядом не было ни Боженьки, ни хотя бы ангела. Уж они бы указали мне истину.

Солдаты пришли в город, когда я, мародёр, мастерил себе обед. От грохота множества двигателей тряслась земля, звенела посуда. Городишко запрудили танки и броневики. Наверное, целый полк осчастливил его своим посещением.

«Где же вы были вчера, – подумал я, – когда здесь были бандиты? Солдаты погибли нелепо. Погибли просто так, просто потому, что какой-то командир, непременно самовлюблённый и недалёкий, отправил их на смерть. Неужели нельзя было день подождать и войти сюда всем скопом?»

И я догадался. Ответ, ещё недавно бы показавшийся мне глупостью, напрашивался сам собой. Нас предали. Хорошо, если в армию проник бандитский шпион, и трагедия – результат его козней. Но рассудок, логика, шептали мне иное. Очевидно, что во всяком злодеянии виноват тот, кому оно выгодно. Пусть даже выгода эта сидит только в его больном мозгу. Безусловно, гибель солдат на руку бандитам, просто в силу их бандитской, кровожадной сути. Смерть за смерть и всё подобное тому. Однако не бандиты придумали армейскую систему, неэффективную, слабую. Не они раскидали по опасной территории плохо вооружённые взводы, вынужденные самостоятельно добывать допотопные пулемёты. Не они выдавали солдатам слабые компьютеры, годные лишь для развлечения. Почему приборы, новые и сложные, использовались для поимки беглых солдат, но не для обнаружения бандитов? Нам, рисковавшим жизнями, оказалось достаточно цветных шариков, состряпанных компьютерами и накрепко привязанных к городской информосфере, в то время, когда беглецов встречали голографическими иллюзиями и звуковыми проекциями. Удивительно, как нарисованный человек не остановил меня, когда я заметно отдалился от своего полёгшего взвода? Кому выгодно это? Наверняка, не погибшим солдатам и младшим офицерам. Если враз покончить с бандитами, то что из этого выйдет? Во-первых, придётся армию заменить не такими многочисленными полицейскими отрядами. Великое множество людей останется без занятия. И хотя в наш век процветания всего лишь один человек из сотни озабочен изготовлением одежды и пропитания для остальных девяноста девяти, добывающих средства в работах не всегда нужных и всегда порождённых общественным коловращением, большинство стремится вскарабкаться вверх по иллюзорной лестнице никчёмной деятельности, видя в том наиглавнейшую жизненную цель, ощущая свою значимость и осмысленность. Мощные и круторогие важны и велики в кольце хищников, на идиллических лугах же их сила потребна только раз в году, в брачный период. А во всемирном правительстве генералам несть числа. В отсутствие врага они не значительнее цирковых униформистов. Во-вторых, обязательно должна существовать группа богатых, а значит влиятельных, промышленников и финансистов, чьи капиталы приумножает война. И они, и генералы возвели и неутомимо поддерживают шаткую систему, где идёт война, но войной вслух не называется, однако таковой подразумевается, где не жалеют солдат, а экономят на оружии, вкладывая кучу денег в бессмысленные в боевом отношении проекты.

Я верил, что развалить систему нетрудно, достаточно только обнародовать мои выводы, и возмущённое человечество отправит в отставку всех военных, заставив прежде разделаться с бандитами. Множество домашних устройств связывались с информосферой города, оттуда я намеревался выйти в мировую информационную сеть. Конечно, существовали проблемы, решения которым я не видел. Всеобщая доступность информационной сети сделала её глухой. Каждый день сотни миллионов типов, уверенных в своём особом предназначении, заваливали сеть «великими» измышлениями, обязательно должными достичь ушей и глаз всех и всемирного правительства в частности. В итоге всякий черпал оттуда только то, чего желал сам, а не то, чего желали дать ему другие. Адресуй я сообщение всем людям, информационная сеть послушно выполнила бы моё задание, но ни один человек не подумал бы рыться в бескрайней массе сыпавшихся для него сведений. Но я знал ключевые фразы интимной связи с несколькими знакомыми солдатами из учебного лагеря, а те, в свою очередь, знали ещё несколько паролей каждый. Во мне теплилась надежда запустить лавину. Ведь тяжёлый мой камень лежал на вершине.

Почти вся утварь в доме связывалась с миром. Синяя буковка «и» красовалась везде: и на спинке кровати, и на кухонной печи, и на корпусе часов, не говоря уж о домашнем компьютере. Но, увы, все эти вещи оставались мертвы для меня. Ни звуки голоса моего, ни прикосновения не находили отклика в их застывших формах. Они хранили верность хозяевам, тем самым, оберегая и себя от похищения. Я перерыл весь дом сверху донизу в поисках какой-нибудь мелочи, какой-нибудь безделицы, не отяготившей память тембром команд толстяка или его супруги. Тщетно. Теоретически информосфера могла связываться с людьми и напрямую, без помощи каких-либо дополнительных устройств. Но, как и следовало ожидать, удобство это перешло в привилегию, определяемую так называемыми уровнями доступа, проще говоря, современной иерархической системой. Я, как и миллионы простых обывателей, принадлежал к низшей, презираемой касте, не достойной внимания информосферы, а посему и не подумал утруждать голосовые связки.

Измышления моего сознания, подвергшегося в последнее время испытаниям значительным, а потому, скорее всего далёкого от объективности, не успели обрести форму, выразиться словами. В дом вошли несколько солдат, за их спинами виднелся взволнованный толстяк – хозяин жилища.

– На пол! – истошно, как будто обращался к глухому, проорал один из вошедших.

– Что?

Солдаты сбили меня с ног. Я пребольно ударился. Руки мои завели за спину, защёлкнули браслеты наручников.

– Встать! – меня грубо поставили на ноги, не дожидаясь исполнения команды. – Пошёл!

Мы вышли на улицу. Пару кварталов до лагеря меня вели как преступника. Хорошо, что вся публика отсиживалась в домах, снизив степень моего позора.

Лагерь, как цыганский табор, окружало кольцо танков и броневиков. Меня втолкнули в самую большую палатку – штаб, где собрались командиры.

– Ну, рассказывай, солдат, как ты докатился до теперешнего состояния? – усталый офицер говорил медленно, не кричал. – Взвод твой погиб, а ты жив. Расскажи нам, почему?

Не видел я своей вины. Толпились в голове события и факты, должные оправдать меня. Но с каждой минутой всё крепче прижимался к нёбу язык, всё причудливей путалось в мозгу и всё глубже проваливалось в живот что-то ответственное за связь мою с окружающим. По-своему расценили паузу офицеры. Каждое мгновение тишины увесистым булыжником падало на противную чашу весов несправедливого суда, – суда, где не деяние, а собственное, превратное, мнение судей строило реальность. Такой суд с лёгкостью, неподвластной никому и ничему больше, изменял прошлое, манипулировал будущим. Слеза обиды покатилась по щеке, коснулась рта, горькая. Виновен – утвердились офицеры.

– Всё ясно. Пускай пока посидит в броневике.

До вечера я изнемогал от всяческих нужд. Меня заперли и обо мне забыли. Не знаю, что ужаснее: невозможность разгрузить переполненный мочевой пузырь или невозможность почесаться. В первом случае я ещё мог обделаться, своё не пахнет, но подлая кожа выискивала на себе всё новые зудящие участки, всё более недоступные. Вот совет желающим продлить жизнь: прикуйте себя на день в тёмном, душном нутре броневика, и, уверяю, каждая секунда растянется для вас в час, час – в месяц и, наконец, день – в год. Вечером меня вывели на оправку, и я с величайшим наслаждением вывел из себя продукты жизнедеятельности. Никогда больше не испытывал я такого облегчения. А тело перестало чесаться в тот самый миг, когда мне освободили руки.

Отряд, рота то была или батальон – мне неведомо, снялся с места и, на ночь глядя, отправился из города. Теперь в броневике сидели ещё пятеро. И возблагодарил я Боженьку за то, что дал он мне силы терпеть, и не справил я там нужду. Иначе было бы чрезвычайно неловко мне перед спутниками.

Ехали молча, поскольку двигатели заполнили грохотом нутро броневика так, что звук материализовался и висел повсюду не только слышимый, но и видимый, как туман. Сидевший напротив солдат, обритый наголо, с большими ладонями, привычно сжатыми в кулаки, весь усыпанный веснушками, веснушки проступали и на макушке, и на сбитых костяшках кистей, уставил на меня бесцветные, утомлённые глазки. Есть такая солдатская забава: кто кого пересмотрит. Совсем как детская игра, с той лишь разницей, что ставка в ней не щелчок. Я не замечал вызова до той поры, когда изображать рассеянного и углублённого в собственные мысли стало явно фальшиво. Казалось бы, безразлично куда смотреть, что в пол, что в глаза. Как ни внушал я себе отсутствие какой-либо разницы, как ни старался отвести мысли, оставить бездумными глаза, не выдержал схватки и, как следовало ожидать, получил пинок.

Пока мы ехали, веснушчатый донимал меня. Он водружал ноги в тяжёлых ботинках мне на колени, а когда я скидывал их, смеялся широко открытым ртом. Остальные тоже скалились. Иное издевательство, видать, было не под силу его фантазии. Не только унижение, сознание собственной никчёмности, бессилия, но и предсказуемое однообразие пытки изводило меня, разбивало мысли. Легко представлять себя святым, с восторгом принимающим боль и издевательства, тяжко быть таковым.

Наконец, приехали. Меня выволокли и оттащили в маленький кирпичный домик, солдатскую тюрьму, безобразный и снаружи, и внутри. Веснушчатый проявил излишнюю, на мой взгляд, активность, сопровождая меня.

Единственная камера тюрьмы заполняла весь домик. Заключённых вталкивали туда прямо с улицы, после чего входная дверь, непрочная, деревянная, запиралась на замок. Не стены и не засовы удерживали преступников в застенке, иные силы стерегли их. Веснушчатый вошёл за мной. Радостно встретили его обитатели камеры – пара головорезов.

– Кого это ты нам привёл?

– Урода. Его взвод полёг, а он отсиделся.

По-видимому, выжить – здесь означало совершить ужасное преступление, осуждаемое самыми отъявленными преступниками. А сокамерников моих никак нельзя было отнести к законопослушным. Узнав о моем деянии, они разозлились и, не дожидаясь ухода конвоира, набросились на меня с кулаками. Физическое насилие им, как всяким недалёким личностям, нравилось, не скоро они прервали приятное занятие. Швырнули меня, от побоев полумёртвого, на матрац отлёживаться, что было чересчур гуманным действием.

Наутро выяснилось: я должен следить за чистотой, обязан рабски повиноваться всякому другому сидельцу. Побои, голод, нехватка сна легко, быстро разделались с гордостью и самолюбием. Я денно и нощно мыл, тёр, скрёб. Каждая секунда моего бездействия вызывала в остальных приступы ярости.

Спустя неделю заточения я позабыл себя мыслящего, оставив недоброму миру лишь чувства. Ел объедки, кидаемые на пол. Как собачка следил за движениями насыщавшихся. Спать ложился самым последним, а вставал ни свет ни заря. Побои принимал регулярно, тело привыкло к ним, откликалось глухо и покорно тупой болью. Только маячившая где-то впереди скорая свобода и вера в торжество справедливости поддерживали меня. День начинался с надежды и заканчивался переносом ожидания на завтра. Лязг отпираемого замка, скрип открываемой двери всякий раз отзывались во мне, заставляли замереть все нервные окончания. Как правило, приходили не ко мне. Приносили еду соседям, с моим появлением получавшим на одну порцию больше. Иногда навещали гости, дружки сокамерников, не лучше их. Пили хмельные напитки, били меня.

Наконец, однажды порог переступили трое, одетые в старинного покроя одежды.

– Суд! Суд! – зашушукались соседи.

Троица застыла посреди комнаты величественными столбами.

– Макс Груни! – зычно выкрикнул стоявший в центре.

Макс, обыкновенно свирепый и ужасный, сейчас выглядел скромным, растерянным.

– Двадцатого января сего года Макс Груни пил вино, пьяный стрелял из карабина по окнам казармы. В результате этого его поступка произошла перестрелка. Два солдата были в ней ранены, – судья прочёл состав деяния быстро, на одном выдохе, сипло втянул воздух и продолжил медленнее, значительней. – За это преступление Макс Груни приговаривается к двухлетнему заточению.

Огласили приговор и другому моему соседу, который нечаянно в бою убил своего сослуживца. Он тоже получил два года.

Темп речи судьи снижался с каждым произнесённым словом. Своё имя я услышал лениво-протяжным.

– …бросил своих товарищей, трусливо переоделся, мародёрствовал, – вещал судья, – и за эти деяния приговаривается к одному году заключения в центральной тюрьме.

Закончив, суд, скорый и неправый, удалился. Сокамерники, приговорённые к вдвое большему заключению, не отказали себе в удовольствии отколошматить меня. Впрочем, били недолго.

– Оставь, – остановил разошедшегося дружка Макс, – он итак достаточно наказан. В центральной тюрьме он и дня не протянет. Что год, что десять лет – ему всё равно, ведь жить осталось мало.

– И то верно, – занесённый было кулак опустился, – подземелья Пальца похлеще ада. Хоть в Пальце побываешь перед смертью. Сбудется мечта.

Лишённая сострадания парочка весело рассмеялась.

– Торопись делать благие дела, а то в рай не попадёшь. Завтра утром тебя увезут, до этого ты должен будешь вылизать здесь всё, постирать нашу одежду, начистить ботинки. Спать не ляжешь.

Ужас, отчаяние, обида перемешались во мне, породив ярость, терять было нечего.

– Это вы не ляжете спать, иначе я придушу обоих во сне. А сейчас верну синяки и шишки, – я схватил стул, обрушил его на бугристую голову Макса.

Для прочности или, чего я вовсе не исключал, как раз на такой случай – снижение числа узников выгодно со всех сторон – стулья в тюрьме этой стояли тяжёлые, железные, с сиденьями из прессованных опилок. Макс, не издав ни звука, рухнул на пол. Дружок его уже ожидал нападения, схватил второй стул. Ярость застлала мне всё кровавым пологом. Ведомый не рассудком, не зрением, шестым, седьмым и восьмым чувствами только, как пушинку отбил летевший в меня стул. Злость влила в мышцы незнакомую им доселе силу. Я вонзил ножки стула в грудь противника, разбив ребра, словно тонкие щепки.

Днями напролёт в этой камере били, унижали меня. Глухи оставались часовые к моим воплям, я и не подозревал, что они существовали. Тут же, страж мгновенно отозвался на крик не моего голоса. Не успел я и глазом моргнуть, как оказался закованным в наручники. Поверженных сокамерников отвели в санчасть, а надо мной свирепо склонился нервный, худой офицер.

– Хочешь ещё суда?! – проорал он, брызжа слюной. – Не выйдет! Центральной тюрьмы тебе не миновать.

На ночь меня оставили скованным. Соблюдая здешние обычаи, дружки соседей обязаны были навестить меня. Но они так и не появились, обманув мои ожидания.

Поутру двое конвоиров, незнакомых мне, равнодушных ко мне, вывели меня, погрузили в автомобиль, оборудованный для перевозки заключённых. Машина эта, грузовик с установленной в кузове клеткой, сама по себе служила наказанием преступнику. Сиденье в клетке отсутствовало, пассажир, чьи наручники пристёгивались к свисавшей с крыши цепочке, вынужден был стоять в неудобной позе. Всякая кочка, малейшее изменение скорости движения отражались на нём. Кроме телесных мучений, создатели автомобиля предусмотрели позор: путешествовавший преступник выставлялся на всеобщее обозрение и осуждение. Я же, наказанный без вины, возблагодарил Боженьку за испытания, должные очистить меня. В душе я сравнивал себя с Иисусом, в самом дальнем, тёмном её закоулке, не пуская тепло этой мысли в страхе перед гордыней, но исподволь греясь ею.

Недолго я мучился. До ближайшей железнодорожной станции. Известно, все дороги ведут в Палец, железные тоже, как и в любое другое место, оборудованное станцией или вокзалом. Вынули меня из клетки порядком вымотанного. Станционные строения, рельсы, столбы и лес неподалёку мелькнули круговоротом, шатнулись, и вырвало меня, хоть и давно я не ел, а нашлось в желудке что-то для того, чтобы испачкать и землю, и брюки конвоира. Незамедлительно получил я крепкую затрещину, приведшую в чувство.

Подошёл длинный, шумный поезд. Стоял он недолго, едва успели сдать меня в вагон для заключённых. В каждом поезде, катившем по рельсам в эру объединённой Земли, имелся неприметный вагон без окон, грузовой или почтовый для непосвящённых, вёзший без меры росших числом воинов армии преступников. Суды скорые, военные, невзирая на декларируемое счастливое единение мира, карали жёстко, не вдаваясь в детали, не уверяясь в вине. Хотя, наверное, не всё было так ужасно, ведь я видел мир сквозь призму собственных невзгод.

Вдоль стен вагона умельцы, озабоченные целью достичь максимального неудобства в поездках, установили скамьи с дугами, одевавшимися на бедра и не позволявшими вставать и двигать тазом. Открытые взгляду части деревянных сидений были исписаны предыдущими пассажирами, ухитрившимися, в отличие от меня, сохранить при себе предметы царапавшие и предметы писавшие. Фразы на всемирном перемежались лишёнными смысла сочетаниями знаков языков бандитов.

Поезд шёл не в Палец. На крупной станции меня перевели в тюремный вагон другого. Здесь были отдельные камеры, в некоторых сидели пассажиры. Мне достался сосед – неаккуратный пожилой человек с тёмным сморщенным лицом, обросшим длинным, жёстким волосом. В камере стоял смрадный, тошнотворный запах. Я сам не мылся уже с месяц и уж точно пах не розами, но сосед превзошёл меня многократно, годами не зная воды и мыла.