Текст книги "Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936"

24–25 [июня]

Полдня на станции ждешь экспресс, что возит дрова и лес. На 11-ю. Иду, по пути снимая местность. У ф-ги встречается нач. отделения. Потом нач. отряда. Полдня ходим по баракам. Много болтологии. Много шуму и трескотни. Много блестящих идей и надежд. А з/к текут. Камушкин с уговором старается меня убедить. Доказывает, что я неправ, думая, что на меня все ополчились и восстали. Что я не должен смотреть на всех волком. И, уезжая, жмет крепко руку, выражая свое внимание, и добавляет: значит, по-хорошему.

Не высыпаешься. Сегодня нет ни одного побега. Даже не верится. Это хорошо, но покоя нет моей душе. Срывается рисование. С 11-й пешком да в проливной дождь.

26 [июня]

Ноет сердце, болит. Все говорят о конце строительства. В/н состав потихоньку увольняется. Как им не завидовать. Камушкин удивляется, откуда я знаю, что пусть лучше уйдут 20 ч. без конвоя, чем записать простой за счет ВОХР.

Ну и разговорчики у Торпана. Вспоминаем побеги и убийства.

Пошли мы в розыск по тайге, то тут, то там труп, кто убил? Когда убили, ничего неизвестно, что за люди? Разозлишься, ну и шлепнешь. Пусть валяется. Найдут – найдут, не найдут – душа из него вон. Вот примерчик:

– Пошел Бутаев в тайгу, приходит, ведет одного. Одного поймал, другого застрелил. А застреленный в грудь на вылет сам пришел за 35 км. Мы за ним не поехали, конечно, двенадцать дней гнил.

27 [июня]

Стрелки отпускают сами з/к, иногда говоря [неразборчиво] официально, что на общих работах я проживу лучше, заработаю больше. А начальство это никак не поймет или не может понять. У нас еще благодать в отряде, а в 12–13-й текут по 50–60 человек в день. Прочитаешь эти строки и скажешь: неужели в них вся прошедшая жизнь дня. Пожалуй, что да. Хорош закат, но он не для нас. Лишь только расстраивает. И красота его не на хорошие, а на плохие думы и размышления наводит. Хорошо, что боевой нач. одного со мной уровня и ему легче и мне. Иначе душа из нас вон.

28 [июня]

Чем отметить день? Разве этим великим событием – из камеры хранения переехал к начбою в комнату и странно, странно до боли в голове то, что я в комнате, в настоящей, где не течет, где есть уют. Никак не верится, что так можно жить.

Но на душе мерзко, и комната подчеркивает всю пакость службы и жизни в БАМе.

На улице дождь и грязь по колено. Глина липнет к сапогам, еле поднимаешь ноги. Вот прожит день, ну еще отметить, что не было ужина. А стрелки тоже поговаривают, что строительство кончится лет через 20. […] Камушкин сообщил через начбоя, что мне нашли комнату. Наверно очередная неподходящая.

1/VII

Кому выходной, а я – уполномоченный, топай на 11-ю. Трепись каждый раз одно и то же. Люди не слушают, огрызаются, замкнуты, да и я таков же, все осточертело. Везде моральное воздействие, а реальной помощи никакой. Одни и те же ошибки и недостатки повторяются из года в год и ничего с места не сдвинулось.

Болит сердце, ноет. Устаем до изнеможения, с начальством в штыки.

2/VII

Хотя бы погода разгулялась. Хмуро, как осенью, ночью холодно. Лето проходит незамеченное, так же как жизнь в БАМе. Дни пусты, работой заполнить пустоту, работой бамовской – нет, простите. Желать самому то, чего видеть и слышать не хочется, надо быть идиотом.

В столовой очереди. Сегодня 45 минут ушло на ожидание. Какой-нибудь Ершов подошел вне очереди, взял и, пожалуйста, вам все услуги. Передернуло Ходьзко, когда я спросил:

– Кто записывает в очередь?

Гурко потихоньку делает и делает то чемоданы, то кровать. Наверно, начальству. Ну и скажи что-нибудь.

3/VII

Ну, уж это анекдот. Цветков, секретарь АКО делится впечатлениями о работе уполномоченного:

– На ф-ге 4 все стахановцы, только работают по 17 часов в сутки, а еще оригинальней ф-га 18, родственная 4-й. На 18-й экономии несколько тысяч, себестоимость малая, план выполнен на 107–140 %, но стахановцев 30 чел. 5-ка бьет за это уполномоченного. На 4-й перерасход, высокая себестоимость, невыполнение плана, но стахановцев много, значит хорошо. Прораб ф-ги № 4, татарин, учел такое положение. Попался навстречу Цветкову и на вопрос, куда торопишься, ответил: “За невыполнение ничего, а за стахановцев бьют, бегу больше их делать, все будут стахановцы”.

Снова с 11-й четверо сорвались. Ком. д-на от имени нач. отр. приказал жить на ф-ге. Ну, это мы пошлем его. Не хочет Девяткин служить, сознательно тормозит, да и нач. отр. не лишает зачетов з/к, боясь показать истинную картину отряда нач. охраны.

Есть разговоры, что пробудем до Мая 1937 г. Приятственно. А жинка Хренкова дольше.

4 [июля]

Нет света. Сидим со свечкой.

Появились слухи, что останемся до Мая 1937 г. А на 11-й шалман. Прораб объекта работы не знает, рабсилу гоняет без толку. 3/VI послал на Тюкан 29 ч., там оказалось делать нечего. А на дерновке дерна резать некому, люди простаивают. Прораб Гусаров пьянствует. Сознательно срывают стахановское движение. В протоколе не написали о желании выполнить июльский план. Людей заедают клопы. Санчасть ничего не делает. А Ершов что-то съехал со своего тона.

Уело Камушкина взятым бильярдом до того, что через Лаврова передает:

– Теперь я узнаю истинное лицо Чистякова, что это за собственнические мысли и поступки у него, делал из бамовского материала, пользовался мастерской и все бесплатно.

[…] Обратно приехал на пионерке. Быстро мчит машина, нагоняя товарный поезд. Приятно продувает ветерком. 20 минут езды отвлекли, но ненадолго. И в этот короткий промежуток мысли больше направлены на то, как бы уволиться. Вот жизнь.

5 [июля]

“Убил” Пасенко, помполит дивизиона Бренч объяснил слово “агрегат” так: “Это начальник всех механиков-комбайнеров”.

С таким определением групповоды уехали по отделениям, объясняя ересь бойцам. Балалаечник агитбригады вызывает восторг у Афанасьева исполнением “Светит месяц” с ударами по кузову и выкручиванием:

– Такого музыканта я в жизни не видал!

Где тебе видеть, разве на ярмарке в деревне раз в год. Вот культ. уровень и развитие комдивов и помполитов. […]

А в столовой? Камушкин, стараясь говорить громко, чтобы услышал я, обращается к Ершову:

– Не хочет работать, надо убрать.

Написал рапорт об увольнении, посмотрим что будет.

За Лавровым прислали на квартиру для игры в волейбол. Скучает Лавров по жинке. Не сообщает о себе она ничего уже месяц. Возможно, что и не сообщит. Поездка на Д. В. К. ее не льстит, а замуж снова выйти сумеет. Ну, начались разговоры о моем рапорте:

– Хочет в Москву! – говорит Камушкин. – Будет там зарабатывать 300 руб. и развлекаться.

На что Паскевич ответил:

– Пригласили бы играть его в волейбол! Он член партии?

Помполит вставляет:

– Выгнали его из партии.

6 [июля]

Сегодня на исповедь. Помполит с Камушкиным взялись гонять, но как. Помполит:

– Что это? Очередной номер!

Я, не понимая, ответил, что не знаю, о чем разговор.

– Вот ваше заявление об увольнении. То премию назвали взяткой, то среди стрелков говорите, что лучше пойдете под суд, а служить в БАМе не будете, это выявляется ваше классовое лицо, смотрю я на него и вижу – плохое классовое лицо у вас.

И Камушкин туда же:

– Вы пренебрежительно относитесь к начальству. Облокотившись на стол, при моем приказе даже не встали.

Нач. 3-й части отказался от слов, что “я ему предлагал уволиться”.

Что-то Лавров вертит, намекая, что я многие вещи преувеличиваю. Наверно с ними ведут разговоры о моей обработке. Да и словечки комполита:

– Вы обрабатываете Лаврова в своем же духе.

А окончательный ответ на рапорт такой: вас призвали в армию. Если бы не взяли в охрану, то взяли бы в кадровую часть. Поэтому мы вас не уволим, и вы в Москву не поедете.

Сергеев с обеда в Завитой, но во взвод не приходит, ссылаясь на 11-ю ф-гу. Но какой стукач сообщает теперь помполиту? Возможно Сергеев, конечно, Пасенко – волевой командир или еще какой-нибудь. А может быть Лавров! Настроение хоть стреляйся, башка трещит. Еще ревматизм мучает. Погода дьявольская, дождь грязь. Черт знает что.

Но какой же стерва Ходзько! Отказался от своих слов о моем увольнении.

7/VII

С 11-й снова двое сорвались. Когда кончится все это? Если на всю жизнь, то единственный выход – пойти под суд. Нач. отряда сменил часть стрелков на 11-й, а побеги ни черта не прекращаются. Хожу с Николенко, принимаю 3-ю и 25-ю ф-ги. Этот тоже с вопросом: “Как дела?” Больной весь. После обеда надо топать, разбирать, узнавать. Надо крутить, а стрелки, может быть, смеются над нами, зная, что ни черта не будет.

8/VII

Ну, наверное, все же придется, хочешь или не хочешь, а с жизнью расстаться самому. На 11-й семеро ушли. Весь день в розыске. Нервы напряжены до такой степени, что не ощущаешь ни дождя, ни ударов веток по лицу. Все кажется несуществующим, в том числе и своя жизнь. Дни уходят в нечеловеческом напряжении, в ожидании только одного нехорошего. Устал как сукин сын, пройдя километров 50. А в штабе начальство радует. Помполит вызывает, да спрашивает:

– Вы знаете, что у вас на 11-й? Что вы здесь делаете?! Сейчас же обратно.

Ночь, 11 часов, дождь, я устал психически, расспросы. Как прыгать на ходу с поезда в темноте. Ломать себе конечности, калечиться, нет. Отвечаю, что сейчас не поеду. Стоящий рядом ком. дв-на вставляет:

– Я только с 6-й, и там такое же настроение, все говорят, что нас под суд скоро отдадут.

Это влияние комвзвода. Помполит приказывает ехать на 11-ю к Инюшкину. Этот ночью тоже не соглашается. А по моему адресу так:

– Не воспитываете стрелков, не ведете работы.

Что же, спрашивается, делает политрук, почему он не воспитывает? Зашелся до того, что с сердцем вроде схватки, не хочется ни ужинать, ни спать. А как общий итог дня – это сообщение в штаб охраны: комвзвод классово чуждый, не выполняет распоряжение и т. д., вот свидетели, ком. див-на Инюшкин, помполит д-на Родионов. Юридически так, так будет смотреть суд.

9 [июля]

Хочешь ли, нет ли! Надо ли, нет ли, а на 11-ю отправляйся. Ну и едешь. Дождь, холод. Ком. див-на, политрук, я, всей оравой. Меня вызывают в Завитую в ОШС, что-то там будет трепаться Инюшкин? Провожаю политрука на Тюкан и слышу:

– Я вот коммунист, а ты думаешь, мне интересно служить в охране? Все вы так, а коснись увольнения, куда пойдете? На что способны?

10 [июля]

Совещания без конца. Назначили в 9 утра, а из-за приезда, верней, проезда Френкеля задержали до 1 часу дня. Нотации и политический язык.

После обеда тоже совещание и кино, “Закройщик из Торжка”.

Но!? Эх, тихий ужас, картина имеет больше обрывов, чем [неразборчиво] Это Орлов постарался для актива. Я прошу и похоронный марш сыграть картине и говорю, что при солнечном затмении снимали, и что закройщик свою картину сам раскроил. Ничего не помогает. Все, облегченно вздохнув, сказали “наконец-то!”, когда дали свет.

11 [июля]

Выходной делаешь сам себе, иначе не дадут. Рисую в карьере, а на душе мрак и мерзость.

После обеда в комнату заходит помполит д-на 1 Родионов. Эх, подходец, посол. Ну ладно, узнайте кое-что, узнаете ли. Обрабатывает насчет – надо кончить вторые пути, тогда уедешь:

– Будешь в Москве, сходишь в кино и Парк культуры.

Чего бы не проговориться, мы его так и встречаем словами: удивительно, что помполит пришел к командирам.

Не собирает ли материал против меня. Вот жизнь – сплошные подозрения. Поневоле выйдешь из колеи и сойдешь с ума. Все путается в голове. Сумбур.

12 [июля]

Читаю вчера в “Известиях” о педологических ошибках в работе школы, окружающие командиры потихоньку расходятся, не понимая, о чем идет речь, эх, командиры.

Тоже у Родионова в статье “Невежество”, многое касается его непосредственно. А Ершов сам признает, что виноват, не вскрывая ящиков жалоб в течении двух месяцев.

Да! И будут командиры отделений всю жизнь отделькомами. Все же много еще мест в СССР таких, где условия работы отталкивают молодых специалистов, где никто не хочет работать. Почему же все-таки политрук взвода, помполит дивизиона, помполит отряда не воспитали стрелков 11-й?

13 [июля]

Выбрали же место для штрафной ф-ги. Поезда идут тихо на подъем, садись на ходу сколько хочешь, а поезд не остановится. Остановившись, не возьмет. Например, в волейбол, болит все, нужен бы отдых, а тут топай на 11-ю, сапоги продержались 0,5 месяца и худые. Помполит 1-го Родионов едет вместе на товарном и делится мнениями:

– Писал и Крылову, и Шедвиду, и в центр об отношении к нам, обо всех безобразиях.

Сам же интересуется: скоро ли закончим? Это, говорит, за то, что он ничего не знает о положении с концом строительства.

А фраза “Наверно, кончим к ноябрю”, обнадеживает.

Тоже хочет в Москву.

Глупая принципиальность политрука Сергеева:

– Или я играю сейчас в волейбол, или никогда не играю. Что это ставят вместо меня стрелка Тищенко?

А сам мажет черт знает как.

14 [июля]

Так и определяют людей: “Послушен, беспрекословно исполнителен, смирен как теля”, – ну, значит и хорош командир, а если еще добавить, что до боязни чтит начальство…

15–16 [июля]

Забывается все и все. Голова пухнет от побегов, от шалмана. Еду на 6-ю. А с Бурей пешком на 8-ю, да обратно. Болят ноги. Следят везде и всюду за мной. Проговаривается Безродный, политрук спрашивает, когда был комвзвода, какие проводил занятия и т. д.?

Ну, следите, следите.

Мокрый вдрызг. Как-то создается мнение, что отряд разваливается. Стрелки разлагаются и з/к, и в/н, а моральные прививки действуют недолго. Раздели Чайку, раздели Циркуневича. [неразборчиво] Сидит Жусов, у Пахомова на 10 тысяч по разговорам не хватает обмундирования. И начальство не обошлось без отметки.

В “На страже БАМа” отметили Хренкова, что благодушествует. В какую газету не взглянешь, что не прочитаешь, везде учеба, интерес, жизнь. А у нас? У нас подобраны черт знает кто, безграмотные, ну, отсюда и руководство. Подбирают против меня материал. А с ф-г бегут. Ни нач. отр., ни ком. д-на ни черта не смогли сделать. Я так свыкся с мыслью суда, я на ф-ге, что кажется все это естественным и неизбежным.

17–18 [июля]

На подкомандировке 11-й провожу читку речи Калинина о Конституции. Никакого желания у з/к и возгласы:

– Не дают отдохнуть, то собрания, то совещания. Получают зарплату по 200–250 р.

Стрелки з/к смотрят, завидуя. А иногда и высказываясь:

– Лучше быть на общих, чем ходить с дрыном, там и спокойней, и ответственности нет.

Совещание у ком. д-на. Смотришь на комполит. состав и думаешь, вспоминая слова Мешкова [неразборчиво].

– Эх! Куда пойти!? Пойду в охрану.

Больше вам и некуда деться. Потому что в базарный день вам цена – сто рублей.

Вот картина парикмахерской БАМ. Бреют с одеколоном, брызнув в нос и на одну половину лица, дали почувствовать запах – ну и хорошо. Стрелок Ведерников в 1-м взводе тоже заявляет:

– Да чтобы я служил в охране? Отдайте под суд, а служить не буду.

Вечером снова на 11-й.

Народ все не глупый, а забит, запуган адм. тех. персоналом, то % срежут, то зачетов не дадут, и из человека стало живое существо, не более. Начальство ко мне не обращается. Что-нибудь придумают, но только бы поскорей.

Болят ноги, ревматизм. Каждый день не менее 15 километров исходишь. Дико подумать о том, что так на всю жизнь или даже на один год. Бежать, бежать и любой ценой, но не оставаться в охране. “На страже БАМа” – лишнее подтверждение работы Хренкова – благодушествует.

19–20 [июля]

Нет, надо все же кончать эту жизнь, и чем скорей, тем лучше. Вечное нервное напряжение, вечная пустота и пониженное до инвалидности, пребывание в ОХРе выше сумасшествия. Инквизиторски, медленно убивать себя надо оставить, надо кончить сразу. Дошел же стрелок Вознюк, хотя и з/к, до того, что на глазах у всех бьет прикладом. Слишком много нянчатся с з/к. Слишком высокие материи у воспитателей, которые путеармейскую массу изучают и воспитывают в кабинете. Не зная самой жизни.

Вот мнение – слова Вальи:

– Ваш комсостав – это выдвиженцы из отделькомов, которые дальше устава ничего не видят, ничего не знают, да и устав-то они трактуют по-своему, по-топорному.

Неудивительно, если у меня будет тихое помешательство раньше времени, а, может быть, и бурное. Взяли в охрану пожарников и поручили обучать помкомвзвода Хоменке. Мне начальство ни звука. Разогнали опергруппу, переведя ко мне и забрав в/н стрелков, сослались на приказ как будто 3-го Отдела, а Торпан проговорился, что Марзляка и др. хотят посадить в ИЗО. Вот вам и приказ.

21 [июля]

Идет оперативное совещание, очередная проработка приказа с напоминанием, последний раз. Очередная прививка.

И характерная особенность, меня ни разу как комвзвода не тронули, все обращения направлены к Сергееву. Камушкин: так т. Сергеев, верно т. Сергеев и т. д.

Правда, самый первый вопрос был направлен ко мне нач. 3-ей:

– Почему опоздали? Что вам, т. Чистяков, особое приглашение нужно?

Ответил, что как позвонили, так мы и пришли! Я был с Лавровым. Комедия достойна только старой армии. Бренч в выступлении говорит:

– Как только мы уйдем с собрания, так и забудем обо всем, что здесь говорили.

Ходзько подтверждает:

– Вот за это ты, Бренч, молодец, верно, что как только уйдете, так и забудете.

Слова прямо из “Капитального ремонта”. Подсудимого матроса офицеры спрашивают: “Верно говорили, что бить вас надо, офицеров (сволочей), так сказали?” Ответ: “Так точно вашскородь, так и сказали, бить вас надо, сволочей!”

Еще номер! Помполит обвиняет меня в том, что я занимаюсь рисованием, фотографией и т. д. Что я гастролирую на ф-ги, утром уеду, а вечером обратно, да за это время еще рисую, и снимаю, значит, я не работаю!

Везде борются за всестороннего командира, а тут, пожалуйте. Погрязли в тупости и односторонности и думают, что все должны быть такими. Ну, нашел Хренков свое место в жизни и живи, а для меня БАМ – не место, да и вся охрана тоже, где бы она ни была. Односторонний командир – это флюс, который надо удалять.

Лавров подъезжает:

– Если тебе предложат, будь хорошим командиром до конца строительства, а потом мы тебя уволим, согласился бы ты?

Отвечаю, что нет.

Ночью свело ноги так, что хоть умирай. Дожди каждый день, грязь и слякоть.

22 [июля]

На 11-ю еду с уп. 3-ей Мединцевым на пионерке, рассказывает:

– Посадил я на ф-ге 28 в кандей одного зимой, да продержал без следствия три месяца на 300 гр. [хлеба], а иногда и без воды. Да приказал дежурному – ты выпускай его пореже, смотри, чтоб спал поменьше и поменьше дров брал. Ему здесь не курорт!.. Ну, мне и приписано было кое-что, потому что довел я его до ручки, кожа да кости, и ни в нос ни в рот, еле-еле мама выговаривает.

23 [июля]

На 6-й Торпан тоже не из последних:

– Был я на ф-ге у нач. ф. Сивуха. Ну и расправлялся иногда по-своему. Дашь прямо в морду при всех, аж кровь хлынет. И не обижались, и не продавали урки. Завели следствие, приехали, вызывают одного: “Бил тебя дежурный?” – “Что? Бил? Нет! Да он пальцем не тронет!” И так все. Надо вывесть на работу, захожу и прямо на верхние нары: “Ну, вы, глоты, пойдете на работу?” Все как один: “Пойдем!” А на Сивуху с доской бросаются.

На 6-й встречается Морозов. И никакой политработы признавать не хочет. Я стрелкам внушаю – конец строительства, считанные дни, приказы, а он прямо:

– Что бы Гришакова ни говорила, не снимут, как работала, так и будет работать.

Ругается матом и старается показать, что охр. ничто.

– Сколько бы вы не писали, все равно ничего не будет Гришаковой. Не ваше это дело и не наше.

Не говорят обо мне, стараясь не упоминать, умышленно или еще почему, но выражаются так, намекая на меня.

Камушкин:

– Плохо у Криворучка, или еще у кого и т. д. Руководят из кабинета и никакой практической помощи.

Пример. В присутствии Камушкина стрелок стреляет в убегающего через зону, а з/к кричит: “Мимо, еще раз!” Спросишь, что же предпринял Камушкин? Молчит, о себе ни слова, и изменился сразу тон на милостивый, когда поставили вопрос резко о применении оружия.

Ходзько так и заявил:

– Надо изъять обрез, а то побьют народу черт знает сколько!

Мне хочется хоть раз услышать ваше руководство, начальники над нами, не в виде приказа о дисциплинарном взыскании и обещании Ревтриба, а оперативное занятие. Всякие меры воздействия, т. е. политязык и здесь: “Вы, каждый, будете не забыты с концом строительства”.

Я думаю, что так и будет, кого выгонят, кого в другие лагеря. И в виде добавления: “Кое-кто из вас плохо, преступно относится к строи тельству”.

Я пришел к заключению, что как ни веди дело, конец один и плохой, лучше надо скорей кончать. План по отделению не выполняется четыре м-ца подряд. Это, по-видимому, вызвано хорошим руководством? Родионов-помполит дремлет и получает замечания от нач. 3-ей.

И все же сейчас нач. 3-ей сознается, что Москвин и Голубев колбасили, увлекшись кубиками, и из-под конвоя выпускали и перебрасывали рецидив на безконвойные ф-ги в виде поощрения.

Снова наседают на меня за побеги с 11-й. Так и говорят, что это за счет Чистякова, и его надо отдать под суд. Потом следуют слова: “Вы сами осудите его”, – и удар рукой по столу. “Это отношение к делу. Эти цифры дойдут до 3-го отдела, и выводы будут. Не хочет человек работать и все, в чем тут дело? Вам, тов. Камушкин, придется объясняться за 11-ю ф-гу. Не включились в работу, не хотите создать, умышленно это или нет, не знаю, но будут отдельные жертвы!”

Таким, как Криворучко-Сергеев, достаточно сказать, “что вы проявляете бдительность”, так они чувствуют себя на седьмом небе.

Так весь разговор и идет, то за проведение в жизнь одного мероприятия, то против, и ни черта не поймешь, что правильно, что нет.

Бренч… за свою шкуру, выгонят еще, сваливает все на меня, стараясь продвинуться и показать себя идейным.

– Комвзвода не живет на 11-й и относится с холодком к работе.

На ф-ге № 19 новых людей принимает [неразборчиво] гимнастерках.

Ходзько:

– Сержанты.

Криворучка:

– В 1-м взводе стрелки ходят в тапочках. Разуты и будут отказниками.

Выяснилась и роль посещения нас на квартире Родионова. Хренков проговаривается:

– Чистяков рисует, ходит с палитрой на ф-ги, на что тратит половину времени. Фотографир.

Плуг:

– Надо признаться, что лагерь разложился, я проехал от Урульги до Тамарчукана и нигде, как у нас, безобразий не видел.

На что Ходзько отвечает, что Плуг – это оппортунизм на практике.