Текст книги "Сибирской дальней стороной. Дневник охранника БАМа, 1935-1936"

20–21 [апреля]

Заболел живот. Мутит. Иду в сопки с Лавровым. Пасмурно. Жалею, что не взял ружье, взлетает пара тетеревов из-под носа. С чего бы не начинали разговор, кончают о способе увольнения из БАМа. О нежелании служить. Собирают шумовой оркестр, а когда играть, репетировать, когда день с 9 утра до 4 дня загружен до ушей, с 4 до 8 перерыв, а там до 2 ночи. Начальник заявляет, чтоб 21 к 10 утра волейбольная площадка была готова, приду играть.

– Что вы, тов. нач., так рано?

– А что же я буду делать?

22 [апреля]

Хочется забыться. Ну, поговоришь с адъютантом, потрепешься, вроде полегче станет. Вспоминаем к случаю работу телеграфа.

Помполит телеграфирует: “В четверг дочь, благополучно!” Получают: “В четверг дождь в Облучье”. Так и выходит, что еще день жизни отмечен только этим событием. Нач. 3-й части звонит помполиту.

– Надо задержать увольняющихся стрелков всеми силами.

Отвечают сами стрелки:

– Судите, а служить не будем.

Многим думается, что служить в БАМе – счастье жизни и радость. Недалеки у них мысли.

Сводит ноги, руки. В “комнате”, что на улице. Вечная временность и кочевье, вечно неустроенно. Ложась спать, думать, что поднимут по тревоге среди ночи – красота. Идет град. Неужели так надолго, неужели на всю жизнь. Волосы шевелятся на голове.

23–24 [апреля]

Дни бегут, оставляя нехороший след в памяти. Дни до того похожи один на другой. Знаешь, что завтра машинка также завертится: побеги, аресты, хвоста подкрутка. Не знаешь, куда деться в нескладный четырехчасовой обеденный перерыв. Грязь и холод. Сыгрывается доморощенный джаз, в котором больше шуму, чем мотива и художественного произведения. Никто не руководит, поэтому кто где вздумает на свой взгляд бьет в бубень, трещит, звонит и т. д. Сплошная какофония. На душе то же самое. Забудешься немного, но тут же с новой силой врежется БАМ острым клином в мозг. Потрепешься с Лавровым. Есть с кем перекинуться парой слов.

Моя игра в шахматы с нач. отряда прерывается телефонными звонками и матом начальника.

25 [апреля]

Приехал на 1-й Лубочкин и начинает грозить:

– За побег под суд отдам!

Ребята нервничают, злятся. Психуют.

Будешь больным поневоле. Стрелять и бить насмерть нельзя. Не стрелять тоже нельзя. А каждый урка так и смотрит, как бы убежать. За ночь замерз хуже, чем зимой. Живешь за страх, как бы не сперли барахло. Живешь, и не рад своей жизни. Не рад ничему. Живешь, дожидаясь обеда, перерыва да ночи. Ждешь чего-то неизвестного и неопределенного. Но одна мечта, которая терзает душу, – это избавиться от БАМа, от петлиц. Готовятся к 1 Мая, но никакого торжественного чувства нет. Нет побегов – и хорошо. Весь обед дирижирую оркестром. Смешно, конечно, но что делать. Вечером, прямо скажу, балдел. Правда, нач. дал внушение:

– Почему не знаешь, что делается на 7-й?

Отбрехался:

– Был полумрак, и сказали, что расформировывается, но когда и куда, никто не знает.

Помело снегом. Как спать ночь? В помещении зуб на зуб не попадает. Даже спать не хочется. Сижу в стройчасти у печки, запасаясь теплом на ночь.

– Как у вас в комнате? – спрашивает адъютант.

Отвечаю:

– У нач. отдел. тепло, ну, значит, и у нас так должно быть.

Смеются. У адъютанта тоже не холодно, ему смеяться можно.

26 [апреля]

Дела как будто нет, а день намотаешься.

– Дайте конвой!

Посылаешь.

– Нет, через час!

И так весь день.

Совещание с участием Калашникова. Выплывают на сцену всякие японские банды и диверсанты. Все же понятно, что это моральная зарядка, и очень грубо сделанная.

Потому что приметы какие-то несуразные. Такие, что они есть у всякого человека. Один оказался похожим на помполита, другой на меня. Вот и лови тут. Кто-то занимается провокацией, а нач. отряда, не разобрав в чем дело, лается. Напустился на меня:

– Вот у тебя на 7-й хозяйничают разные Тарские, ставят стрелков на посты, что за работа? Научили вы своих командиров работать? Нет! Надо будет, буду сажать!!!

Помполит поддакивает, дрожа за свою шкуру. Я попробовал возразить, но нач. обрезал:

– Молчать!!! Не разговаривать!!!!

Ладно, думаю. В серию включите и меня: Майхер, Голодняк, Новиков и я. Возможно, что к нач. отр. никто не обращался, потому что нач. такой. Если сам сообщает так: “Бью я вас и ничего не выбью”, – то что же он держит в уме?

Пожалуй, кроме как бить ничего и не сумеет сделать, потому что не может. Комсостав плохо работает, потому что с ним никто не работает. А присланных командиров из Москвы все равно что отдают под суд, посылая в БАМ.

Наш нач. посажен нажимать кнопки, сидя на месте, но он нажимает все время одну плохую кнопку. Интересные сведения о начальнике дает Карманчук. На совещании в Свободном Гридин считался самым плохим, и курсы не проводились потому, что некому было провести, таков комсостав у Гридина. С гридинским методом работы можно только восстановить против себя комсостав. Вот работа:

– Немедленно отправиться на 7-ю.

– Нет поездов.

– Пешком иди.

Иду для того, чтобы подтвердить своим посещением об уезде ф-ги. Считает это дело нормальным. И о моем уходе справляется пять раз. Коснулись и Инюшкина. Оказывается, был комвзвода в резерве полка на саперном отделении.

27 [апреля]

Иду ночью. По пути проверяю посты 11-й ф-ги. Много красивых мест. Но не до них. Обратно с Буреи на 43-ю. Едут люди, ни о чем не думают. Едут, и не тревожит их побег. Едут, строят свою жизнь. А нам строить нельзя. Нам вещи кажутся совершенно другими, чем людям без петлиц.

Застрелился стрелок з/к, в приказе – боязнь получить новый срок, а истинное положение, наверное, другое. Приказ нужен для моральной обработки. Что напишут, если я шлепнусь. Схожу с ума. Жизнь так дорога и так бесценно, бесполезно, дешево пропадает.

28–29–30 [апреля]

Некогда записать. Рвут и таскают ежеминутно в штаб. Готовимся к празднику. Начальник меня ест. Рвет и мечет:

– Дать схемы расстановки постов на Май! Сделать через 0,5 часа!!!

Сделал. Подвернулся ком. отдел без ремня. За этого еще:

– Вот! Как комвзвод, так и подчиненные! Посадить на сутки!!

Напустился на курьера Сленина:

– Ты что ж рот разинул?

Сленин после рассказывает:

– Крикнул на меня, а я брысь да тягу!

Делаю оформление. Кипит в груди и злость, и горечь. Сознаешь свое ничтожество. И смотрят на тебя как на человека с кубарем. Приравнивают ко всем. И говорят: “Такой же тип!” Нападает тупоумие. Смотришь на вещи по-другому. Примерно так: вечер, постановка, стою у двери в форме, прислонившись к косяку. Нач. отдел. спрашивает, входя:

– Давно началось?

Отвечаю:

– Нет, т. нач.

А в голове мысль: похоже, наверно, на солдата с взглядом куда-то в потолок, с выправкой в струнку. Эх, когда же это кончится?

А публика?! Ей нравятся пошлости из “Чужого ребенка”, она никак не переживает и не понимает смысла. Разговаривают и ходят, хлопают дверями. Безвкусно пестро одеты. Дорогие вещи, но не умеют их использовать с эффектом. Да могут ли они? Нет. Меня интересует, чем они заняты дома, какой их взгляд на жизнь? У начальника отряда бессонница, не уходит до 2 ч. ночи, ну а мы причем? У меня так бессонницы нет.

1/V

И так ни за что, бесполезно, бестолку проходит жизнь. Сегодня праздник, но не у нас. У нас сутолока, бестолковщина, все на казарменном положении. Ни пойти, ни заняться чем-либо. Сыграли в волейбол во дворе. Эх, чубуки! Стрелять не умеют, в волейбол играть не умеют. День теплый.

Скоро совсем будешь балда, потому что голова забита побегами да мыслью об увольнении, и никакого больше развития.

2 [мая]

Придется все же получить срок и уехать. Ведь не один же я буду с судимостью в СССР. Живут же люди и будут жить. Так перевоспитал меня БАМ. Так исправил мои мысли, сделав преступника. Я сейчас уже преступник теоретически. Потихоньку сижу себе среди путеармейцев. Готовлю себя и свыкаюсь с будущим. А, может быть, шлепнусь? Прошли месяцы службы, пройдут еще так же, как и первые, в тоске и угнетении. А впереди все то же самое. Вот работа, которая ведет к преступлению.

Рвется на части душа и щемит с болью сердце. Мне прошлое кажется сном. И даже не верится, неужели я жил в Москве и на свободе? Строил жизнь, планировал.

Второй день Мая кончился. Хотя и праздник, но свободы не чувствуешь, уйти нельзя, казарменное положение. Шатаешься по линии со своими мыслями, и ничто их не разгонит. Нечем отвлечься и негде забыться. Рука так и тянется, тянется за наганом. Смерть, так хоть моментальная, а не неспешное умирание. Не лучше ли ускорить естественный ход событий? Нач. отряда наверно страдает бессонницей, торчит до 2 ночи, но причем же тут мы. Я так на бессонницу не обижаюсь.

Не пишет еще никто, что-то? Хотя я и сам не пишу…

3–4–5–6 [мая]

С этого каждый день приходится начинать, потому что дни такие и есть на самом деле: каждый день является надгробным памятником над жизнью.

Отправляем 177-ю на восток. Бестолковщина, беспорядок, безобразие. Вагонов нет, материала для оборудования нет, инструмента нет, ответственного за отправку нет. Рвут охрану. Давай конвой для бани в 12 ночи, иначе жаловаться будем. Куда грузить людей, когда никто не знает и знать не хочет. Каждый старается спихнуть с себя, а дальше хотя сгори. Только охране больше всех надо. Охрана о людях заботься, охрана о культуре беспокойся, охрана воспитанием занимайся, охрана в промфинплане участие принимай. Комвзвода на побег, на пожар, на конвой, всюду комвзвод, вот почетная должность. З/к ф-ги 177, садясь в вагоны с навозом, вправе замечать и негодовать, что скот возят чище и лучше. Нач. лается и с причиной, и без причины.

– Как у вас, к. о. Пасенко женат или нет?

– Узнаю, т. нач.

И понес:

– Людей не знаете, что за работа, что за командир? Учить вас надо.

Интересно, знает ли нач. мое положение? Больше чем уверен, [что] нет. Уволили одного политрука, продержав под следствием шесть месяцев. Хотели приписать саботаж 58/14. Но ничего не получилось. Парень не растерялся, отвечает:

– Загнали в тайгу, а я жить хочу и т. д.

Быстрыкин откровенничает:

– Что вы работаете, службисты!! Я так поступал: взглянешь на взвод издали да обратно.

Такое положение объясняет тем, что из него вымотали все нервы, поэтому он сейчас спокоен, остался без нервов. Снова обласкал нач.

Связь с ф-гами паршивая, да и той не добьешься, а сообщать надо. Приехать не на чем, поезда не останавливаются, а 40 килом. пешком – удовольствие паршивое, да с вещами и не придешь. А нач. бесится:

– Где ваши люди? Сидите на месте, ни черта не делаете!

Больших трудов стоит мне сдерживаться, но все же сорвусь и, наверно, скоро. Хорошо, хоть с Лавровым поговоришь. Шутим и смеемся, а на душе тигры скребут. Зашел Нечепуренко и распинается, что жить в БАМе хорошо, что дальше и больше желать нечего, что я служить буду еще пять лет и больше. Я в БАМе вырос.

Это все верно, что ты вырос, но по-бамовски. Ты жизни не знаешь, да и грамоты тоже. Отделываешься общими фразами вроде: “Те кадры хороши, что не боятся трудностей. Мы должны жертвовать своей жизнью. Партия и соввласть знают, что диктуют”.

А нач. свирепствует. Что у вас за связь, как хотите, а чтоб мне завтра утром был Безродный, сами идите и найдите. Вот же человек, бывает ли он в хорошем настроении? Как можно так существовать? И как можно не понять того, что авторитета не создашь. Что никто из подчиненных к тебе не пойдет.

Боятся, не боятся, а ненавидят и стараются избегать встреч.

Но почему помполит нашей жизнью не интересуется? Почему не интересуется нашим политико-моральным состоянием? Меня ни разу не вызывал и не спрашивал. Сам я не пойду. Черт его знает, как встретит. Вот взаимоотношеньица комсостава, подчиненных с начальством. Это советские партийные передовые люди. Это влияние руководящих. Э-э-эх!!!

7 [мая]

Разошлись тучи, и сразу тепло. Идя проверять аммонал-склад, посидел на линии. Весна кругом, но на душе метель и бесы. Нет, невесело! На гауптвахте сидит уполн. 3-й части Роговенко. За пьянку и обещание застрелиться. Это явление принимает массовый характер: Майхер, Голодняк, я, Роговенко и многие не выявленные. Не с хорошего, по-видимому, люди приходят к таким решениям. Да, жизнь не веселит. Стоит ли жить. Надеждами я не живу, это дело не по мне. Здесь, в БАМе, пожалуй, одно только место, где все по уставу – это Ревтрибунал. Сунут статью на основании того-то и того-то. Законно и будь здоров.

8 [мая]

Что ни день, то вскрываются истины. Одна из них: стахановская бригада ф-ги 4, заработав за 12 суток 2000 р., потребовала культурных бытовых условий, пищи и пр. Отделение ответило:

– Как-нибудь уладите сами.

Что можно после этого сказать. Это относится к нам. У стахановцев сегодня выходной и официально. Для охраны выходных нет. Охрана работает с нагрузкой в 18 часов, а платят? Нет! Какая может быть заинтересованность? Те, кто нанимался сам, несут наказание за свою ошибку, а я? Нет воды. Надо со скандалом просить, приказать и потребовать нельзя. Безалаберщина, неразбериха. Привели з/к с 6-й на 4-ю по наряду УРЧ. Людей не принимают, конвой стоит, люди здесь не нужны. Что за чертовщина, никто не знает. Вредительство какое-то. Дергают целый день, дергают как ручку звонка у глухого хозяина. Надо делать конец. Подал заявление мастер дорожный, ответили, что до конца строительства вы все закреплены здесь.

Есть луч надежды, но будем и свои меры принимать. Ну и комсорг? Самоучка, ходил в сельскую школу три мес., а дальше так доходит. Еще спрашивают, почему нет комсомольской работы? Да и Голодняк в финансовой политике как бык в аптеке. Мне приходится ему разъяснять.

9 [мая]

День крутишься, стараясь не заметить время, ждешь вечера. Замучаешься, вечером скорей спать. Так и уходит день за днем. Помполит на мой ответ “Нет учета за Январь, Февраль и Март” отвечает:

– Я-то пишу туфту, пишите и вы.

Напишем. Сходил пострелять […] с нач. боем.

Пацаны лет по 12 собирают гильзы, смеясь и бегая. Скатываясь с откосов и песчаных обрывов карьера клубком. Вот она, беззаботная юность, хотел бы я с ними так же покататься.

Расцвели подснежники.

2 часа ночи. Звонок из 3-й части:

– Дайте стрелка!

Послал политрук. Минут через 15 стрелок вернулся. Только снял сапоги, снова вызывают. Подходит к телефону политрук:

– Что у вас за шалман? Гоняете людей, что за беспорядок.

Дело дошло до нач. 3-й. Вызывает дежурного. Но у телефона политрук:

– Я требую дежурного, передайте ему трубку.

– Так я же политрук, я выше дежурного, говорите, в чем дело!

– Я вам говорю, дайте дежурного!

– А со мной вы что, разговаривать не хотите?

– Нет!!

– Ну и я с вами нет!! Явитесь сейчас ко мне!

– Не могу!

– Почему?

– Нога болит!

– Освобождение есть?

– Я не хочу гулять, поэтому по возможности работаю!

– Чтоб завтра было освобождение.

10 [мая]

Утром у нас произошел такой разговор:

– Виноват, военком, довольно спать. Сейчас встану да пойду в дом отдыха на 3-е суток, нач. 3-й части пообещал.

– За что?

– За то, что я не хотел с ним разговаривать.

– Эх, ты глупый, ты должен за счастье считать, когда с тобой начальник разговаривает.

– Он не разговаривал, а ругался.

– Так наше начальство так и должно ругаться, иначе, что ж оно за начальство.

– Он нач. 3-й части, пусть у себя ругается, а я нач. во взводе. Значит, мы оба начальники. Я умею лучше его ругаться, а не сказал ему ни слова.

Погода мерзость. Дождь и холод, а вместе с этим грязь по колено. Идем с начбоем по Завитой, шлепая, не выбирая, везде одинаково, да рассуждаем. А в Москве не так сыро, наверно, и кто это нас надумал сюда загнать. Почему не спросили?

1-е майские премии прошли, отметив и командиров, и стрелков. Меня нет, и хорошо. Нач. выехал на участок в Архару. […] А дивизион подобрался на славу. Комдив малограмотный, по нем комвзводов и политрука. Доронин, Карпенко… Сергеев… Соловьев…

Один из ком. отделений, другие из стрелков. Весело.

11 [мая]

Что ни день, то чудо. Сегодня должен быть выходной, но нач. делать нечего дома. Трется в штабе. Вызывает:

– Что у вас на 11-й? Сидите, ни черта не делается, и сами не делаете! Сейчас же выехать! Долго я вас учить буду? Когда вы будете работать оперативно? Вот комдив сам ездит по ф-гам, устраивает.

Еле сдерживаюсь, но как-нибудь сорвусь, будет стычка.

Вот и получился выходной, топай 34 километра пешком.

А з/к отдыхают. Испортил нач. отр. день. Ни в кино, ни в баню сходить не удалось. Наверно у Гридина бессонница и нет аппетита, если не полается.

А на улице дождь, грязь, мерзость. Привыкли мы жить в сарае, ко всему временному, эх, лучше не вспоминать. А так во всех лагерях в ВОХРе. А стрелки, те как заведенные, через шесть часов на пост. В/н. так 2 г., а з/к весь срок.

Ведь теперь у нас есть свои академики, и партизаны не нужны, все же держат разных Гридиных. Военком ехидничает:

– Гридин думает – радуются сволочи, что меня в отпуск пустили!

Радуемся, поживем. Уедет еще помполит, ну совсем лафа. Голодняка за Хренкова, а Чистякова за Гридина оставим. Ну и жизнь настанет – сразу метров на пять к социализму пододвинемся.

– Мы вместе строим социализм, а почему Гридин обижается на меня? – негодует военком.

– Утеряли первомайский приказ, утеряли секретный приказ о Довбыше, утеряли с/приказ о формировании ВОХР. Что у вас делается? Вы не умеете сплотить вокруг себя командиров. Это нарыв, который прорвется. Почему мне билет задержали на 12 суток у нач. отряда? Что за порядочки?

12 [мая]

С каждым днем открываются все новые и новые жуткие, но правдивые моменты. Карманчук рассказывает:

– Ехал я с Шишовым, с Гридиным на совещание. Гридин рассуждает: “Мне бы дали хороших командиров отделений, сделал бы я их вридами и работали бы они. А разные там комвзводы – это все ненужное дело. Носись с ними”.

Вот она, правда. Нежелание, неумение руководить нами создают и собачьи условия существования, и взаимоотношения. Еще раз коснулись убийств. Убьют стрелка в Р. К. К. А., там не знают, как за него отчитаться. А у нас? Убили, составили акт о смерти, и черт с тобой. Ты сам нанимался сюда, ну и терпи. Еще момент. Инструктируешь, заставляй расписаться. Вся вина с тебя сваливается. Ты становишься прав формально, а там как хотите. Отдали стрелка под суд, дали срок, неважно, что у него семья и прочее. Нанялся, значит должен все взвалить на себя. И нехватку стрелков, в силу чего надо работать по 18 часов и водить одному по 30 человек, а на случай побега лишайся зачетов или иди под суд.

Чувствую, как ломит мозг. Дрожь пробегает по телу. Чувство отчаяния. Но как? Как уволиться? Надо заработать срок после года службы. Как оденешься утром и – до ночи. Каждый день не знаешь, куда деться. Каждый день приносит новые муки, подчеркивая твое ничтожество и пустоту.

Начнешь перебирать дни – и нечего вспомнить! Все мерзость. А в чем же найти утешение? Не в чем. Четыре месяца как-нибудь дотянем.

Снова всплыл Азаров. Будет суд, но чем докажешь, что он брал продукты? В чем и где зафиксирована недостача. Вот положение, если Азаров на суде откажется от всего. Ну, скомпрометировал себя перед стрелками и только. Переведут в другое место. Такому в БАМе только и служить. Он не захочет сам увольняться, будет просить, чтобы оставили. Но я – нет.

13 [мая]

Даже Павленко-самоучка и тот понял, что за развитие и перевоспитание получил в БАМе. Растет, называется, учится, просвещается и подает рапорт об увольнении с оговоркой: “Буду действовать помимо нач. отряда”.

Вспоминают о нас тогда, когда есть побег. И вспоминают так. Есть там такой стерва, хочет уволиться, ну, подожди, загоним тебя в 1-е отделение. Запоешь. Посажу! Арестую! Под суд отдам!!! Вот и вся забота о командире. Радуйся и веселись.

14–15–16 [мая]

Строю бильярд. 15-го после обеда чапаю на 7–11-е. По пути попадаются консервные банки. Расстреливаю из мелкокалиберной. Днем тепло, а ночь холодная до того, что руки мерзнут. Ноги болят убийственно, сводит, хоть кричи. Так еще год и калека, никому не нужен будешь. Но за что, спрашивается, я теряю свое здоровье? За 400 руб. Дешево. Да и за 1500–2000 р. здесь я не согласен. Бильярд вчерне готов, желающих играть хоть отбавляй. Адъютант, оставшийся за нач., не против погонять и выиграть после 8 в рабочее время. Дождь, дождь и дождь.

17–18 [мая]

Снова на 11-й. Ухитрился, стерва, отобрать самых бандитов – Цуладзе и др. Отпустил за молоком Иванов. Ну и ходят они, пьют молоко, и мы сбились с ног. Иду в розыск с Ляшенко. Лазаем по сопкам, темно, болото, грязь. Завалился в яму, наверно, растянул стопу, но ничего. Лазаем по воде, по таким местам, где днем никогда не решишься. 2 часа ночи, ложимся спать, ноги мокрые, болят и сводит. Посушится негде. Снова в розыск, беру централку, но не попадает ничего. Еле плетешься. Каждый день по 40–50 километров топать – сказывается. Взял коня начальника, помполит лается. Для них конь дороже побега. Надо записать много, но голова кругом.