Текст книги "Чужое лицо"

В дом наш когда-то попасть было непросто: за наружной дверью следовал тамбурок, заканчивающийся внутренней дверью с кодовым замком. Код давно потерял свою секретность и назначение, но тамбурок остался. Что ж, постою, глядя в щель на улицу. Буду любоваться звездами и вдыхать запах мочи.

Едут.

В машине трое, и это очень плохо. Но один, кажется, остается за баранкой. Макс? Нет, Санек. Макс сам на разборку не поедет, не царское это дело. Санек остается в салоне, двое идут сюда. Ах, хорошо бы без шума поладить.

Я покидаю тамбур и становлюсь за внутренней дверью. Загадываю: пусть первым войдет Блин, а то ведь он такой дурак, что может и на пистолет полезть. Везуха. Подготовленный, с замахом, удар в район уха. Тут же помогаю Блину осесть без грохота. Входит Корин, и, как бы плохо ни было освещение, «макаров» он разглядел.

– Садись рядышком, – говорю Корину и показываю на место рядом с Блином. – Теперь быстро и коротко: что надо?

– То, что мы взяли в ювелирном. И девчонку.

– О девчонке забудьте, ее уже нет, – говорю я. – Вы долго с ней возились, а это опасно.

В глазах его появляется страх. Хорошо говорить с Кориным. Его во всем убедить можно. Равно как и разубедить.

– Теперь о золоте. Зачем вам нужна моя доля?

– Какая твоя? – Страх страхом, но, если дело идет о миллионах, тут обо всем забываешь. – Твоя вместе с миной накрылась…

– Ты же умница, Корин. – Вот теперь я позволяю себе улыбнуться. – И вдруг поверил Максу? Макс положил мину в драгоценности? Зачем, скажи? Что, без золота сверток не рванул бы? Макс просто эту долю себе забрал. Пока одну. А убрав меня – за вас примется. Неужели ты этого не усек?

Под тяжкий стон Блина Корин начинает соображать.

– Так золото у Макса? Ты его не забирал?

– А как я вообще мог его забрать? Ты же Макса знаешь, он домосед, по ночам на машинах не катается, в отличие от некоторых. А днем, сам понимаешь, такие дела не делаются.

Железный аргумент! Похоже, только им я и убедил Корина.

– Значит, все драгоценности у Макса? Правильно! Он их себе хочет заграбастать, иначе бы давно уже реализовал! Что будем делать, Костя?

– Лично я буду работать по своей программе. А вы сами мозгами шевелите. Со мной вам лучше не связываться.

– Ну да, на тебе мокруха, девочка эта.

Умница Корин, элементами абстрактного мышления располагает.

– Поговори с Саньком, с Блином, объясни им ситуацию.

– На хрен объяснять, – выстанывает слова Блин. – У тебя же пистолет Макса! Значит, был у него.

Дурак дураком, но тоже кое-что соображает.

– Он что у него, именной?

У Корина заметался взгляд, Корину опять нужны железные аргументы.

– Если ты видел ствол Макса, то обратил внимание, что ручка у него черная. А эта, смотри, коричневая.

Такую деталь они вряд ли помнят.

– Действительно, коричневая, – говорит Блин.

– Вот и делайте выводы. Погуляйте по ночной Москве и поразмышляйте.

– Мы на машине, – почти с гордостью бурчит Блин.

– За то, что вы нарушили мой покой, я ее на время конфискую.

– Тебя гаишники как угонщика задержат.

– Не думаю, чтобы в Москве кто-нибудь угонял «Ладу». Ментам плевать на нее. Так что привет, ребята!

Я выхожу из дома и спокойно топаю к машине, выбрасываю из салона Санька, сажусь за баранку. И, соблюдая все правила движения, мчусь в Сабурово.

Окна квартиры Макса темны. Не думаю, что он ждет гостей, как ждал их я. Уже однажды оправдавшей себя отмычкой открываю дверь, тихо иду в спальню. Вот здесь можно щелкнуть выключателем, одновременно прыгнуть к кровати и рвануть с нее одеяло.

Очумелый Макс подпрыгивает и лбом упирается в ствол своего же «макарова». Не хотел бы я когда-нибудь так пробудиться!

– Сука, – говорю я. – Если ты не забудешь мой адрес и мое имя, я эту память из тебя просто вышибу. Поверь мне на слово! Веришь, нет?

Я направляю ствол на переносицу и кладу палец на спусковой крючок.

– Верю…

Падунец достал все, что я просил. Киянки, распылители, нужные щетки… Я за утро обработал два «вольво», у обоих царапины на крыльях, отработал так, что не найти следа ни грунтовки, ни новой краски. Федор Савельевич крутился возле нас тоже в новом комбинезоне, в кепочке с вышитым на ней тарантасом и буквами «Ф. П.». Такова марка его фирмы.

– Сегодня день пашем, ребята, а завтра – презентация. Правильно, это можно назвать презентацией? Столы накроем, посидим, пригласим кой-кого…

Хорошо посидели! На самом деле хорошо. Все было культурно, чинно, главное – гости вовремя разошлись. Остался ограниченный круг: механик Николай, я и Федор Савельевич с невестой. Николай остался потому, что идти уже не мог. Он спал сначала за столом, потом ему поставили раскладушку, и мы остались втроем против армады бутылок и тарелок. Плоскогрудая кошечка, не обращая на меня внимания, выговаривала Падунцу:

– Зачем столько денег на ветер пускаешь? На них мне можно было купить приличное кожаное пальто и съездить к морю.

– К Белому? – спросил я. – Или зачем вам пальто?

Она даже не удостоила меня взглядом. Но сказала явно в мой адрес:

– И потом, надо быть разборчивее в знакомых. Масса ненужных людей…

– Милая, – уже изрядно осоловев, возразил Федор Савельевич. – Я сам знаю, кто мне нужен, а кто – нет. Пока у меня нет денег и пока мне эти деньги дают, надо быть благодарным людям, какие бы они ни были. А вот когда я рассчитаюсь с долгами – и море тебе будет, и Канары, и песец с бобром.

– Потратился на строительство? – спросил я.

– С чего потратился?! Нечего мне было тратить. Так, крохи. Все дали добрые дяди. Знают мою хватку и уверены, что верну с процентами. Выгодное же дело, Костя! Если правильно организовать… Клондайк! Пещера Али-Бабы! У нас будут большие деньги!

– Большие деньги портят человека, – сказал я. – Вот у меня могли быть очень большие деньги, но я их отдал.

– Кому? – тряхнул головой Падунец.

– Хозяину.

Мы как раз выпили по очередной, и я подумал: а почему бы не рассказать кое-что моему коллеге по бизнесу? Пусть знает, что его напарник не позарился на чужое, что он предельно честен.

– Ты помнишь, Федор Савельевич, месяца два назад… нет, больше… бандиты ювелирный грабанули?

– А почему я должен помнить?

– Так писали же об этом в газетах… Ладно, суть в другом, не спрашивай как, но коробка, где были драгоценности, попала ко мне. Можешь себе представить?

– Нет, – хмыкнул Падунец.

– Я тебе слово даю! Впрочем, можешь не верить, твое дело. Но я всю эту коробку отдал директору магазина. Там добра было на миллионы.

– Тебе, Костя, пить нельзя, – посерьезнел Падунец. – Болтаешь черт-те что.

– Не верь, дело твое. Я, может, тебе открыться хотел… Мне, может, выговориться надо. Меня раньше никто даже не пытался понять. Только баба Варя. Варенье мне давала, блины…

– Бабушка твоя, что ли?

– Нет, соседка, дверь напротив. Но она мне как родная бабушка. И блины такие делала…

Я почувствовал, что речь моя плывет, голова кружится и что, пока не оставили силы, надо топать в нашу новую мастерскую, где есть комнатка для отдыха с топчаном…

С утра пошла напряженка: заказ за заказом. Кофе с галетами пришлось попить ближе к обеду. На столе лежала небрежно свернутая газета. Вспомнил, что не ходил сегодня за почтой, решил просмотреть хотя бы эту. Начал, как всегда, с информаций на первой полосе. Одна из них была настолько любопытна, что я прочел ее несколько раз:

«БИТВА ПРИ ВАТЕРЛОО

Очередными жертвами бытовой пьянки стали продавец продовольственного магазина Максимов и его товарищ безработный Корин. Чего они не поделили, распивая французский коньяк „Ватерлоо“, пока остается загадкой. Полиция лишь подвела печальные итоги битвы: два человека, считавшиеся, между прочим, друзьями, так исполосовали друг друга ножами, что Максимов скончался на месте, Корин же умер в реанимационном отделении больницы».

Приоткрылась дверь, заглянул Падунец.

– Костя, хватит прохлаждаться.

– Меня, наоборот, в жар бросило.

– Значит, хватит загорать. Тут чудик один… Да сам с ним поговори.

Вот уж действительно чудик. У него красавец «ниссан» цвета мокрого асфальта – модный цвет, причем без малейших дефектов.

– А мне надо, чтоб цвет у него был самый обычный. Можно – красный, можно – голубой… Любой другой – на ваше усмотрение. Только побыстрее бы. За скорость плачу.

– Желание заказчика – закон, – бормочу на это.

Вика взволнована публикацией о Максе больше моего. Нет, бандитов ей не жалко. Другое ее заботит.

– А что, если Корина успели допросить, а? Если он перед смертью все выложил? Тебя упомянул?

– Тогда за мной бы пришли раньше, чем эта статья появилась в газете.

– У них своя логика. Может, они уже следят за тобой, за каждым твоим шагом.

– Намек понял. Чтобы не поставить под подозрение тебя, нам больше нельзя встречаться, да?

– Костик, у тебя иногда получаются дурацкие шутки.

– Прости. Иногда получаются. – Вика в общем-то все говорит правильно, но я не ощущаю тревоги. До сих пор я верил своему внутреннему голосу, и он меня не подводил. – Я от счастья дурею. За Настей теперь некому охотиться: Санек и Блин на это не способны. Можно девчонку выпускать.

– Я ей учебники достала, – вроде бы соглашаясь со мной, говорит Вика. – Она фанатка: зубрит, головы не поднимает. Вчера, кстати, первый экзамен сдала, на четверку. Я ей платье свое давала. Мы, оказывается, один размер носим. Она такая хорошенькая в этом платье!

– Это ты к чему? Что из нас хорошая пара получится?

Вика молчит, но я чувствую, что именно это она и имеет в виду.

– Я перед Настей теперь чист, понимаешь? Освободил ее, что еще надо? Компенсировать моральные издержки?

– А хотя бы и так! У нее, может, на всю жизнь останутся в памяти те дни, когда она к трубе была прикована.

– Если так, то я вовеки не искуплю своей вины.

– А ты думал, так легко зачеркивать то, что было?

Мы впервые с Викой говорим на таких тонах. Это похоже на ссору. Я сдаюсь.

– Что ты предлагаешь?

– Помогать девочке столько, сколько мы можем.

– Вика, – говорю я. – Ты святая.

– Не издевайся, пожалуйста.

– И не думаю, – целую ее руку. – Я люблю тебя, честное слово.

Она зарывается пальчиками в мой чуб.

– Я старая. Наши отношения – это ненадолго и несерьезно. Рассеются тучи, ты хорошенько рассмотришь меня и уйдешь. Пока же нас только невезуха объединяет.

– Тучи рассеются не скоро. Мы успеем жизнь прожить…

А газеты, оказывается, читаю не только я.

Поздно вечером, когда уже собрался уходить домой, меня пригласил на пару слов Федор Савельевич.

– Позавчера статеечка одна была, любопытная, скажу тебе, статеечка. Сахар в чай бросать?

Я протестующе мотнул головой.

– Так вот, мужики по пьяни ножом друг друга поширяли, читал, нет?

– Сейчас столько об этом пишут. – Я почувствовал, как плохо мне удается выговаривать эти слова спокойно.

– Да, много. Вот и тут. Максимов, Корин… – Он испытующе посмотрел на меня. – Ты не знал их, случайно?

– С какой стати я их должен знать?

– Не знал, значит… Странно, парень, получается. Ты мне рассказывал на днях о кольцах да брошках из ювелирного, а я по своим каналам узнаю, что магазин этот брал Макс… Я ведь, Костя, говорил уже тебе, что срок мотал, с тех пор и остались у меня связи того уровня. Мужики, которым полиция по осведомленности в подметки не годится. Они мне и шепнули, кто был на самом деле этот мясник.

– Кто?

– Ученичок одного солидного товарища… Ты знаешь, кто такой вор в законе? Нет? Одно скажу: с ним шутки плохи. А продавец вздумал-таки пошутить: не сразу признался, что магазин взял. И признался только тогда, когда у него коробку с драгоценностями увели. Совета запросил, падла.

– Падла, – согласился я. – Но ведь магазины сейчас грабят чуть ли не каждый день, Федор Савельевич. И если вы думаете, что я хоть как-то причастен к каждому…

Падунец хохотнул и заговорщицки подмигнул мне:

– Запомни, парень: если я говорю… И потом, даю тебе слово, никто, кроме меня, об этом не знает.

– А что это тебя так волнует, Федор Савельевич? Ты же вроде сказал, что завязал, начал новую жизнь?

– Начал. Поэтому все тебе и выкладываю. Так, говоришь, директору магазина тридцать миллионов вернул?

– Говорю.

– Ну-ну. А соседка, говоришь, блинами тебя кормит?

– Это-то тут при чем?

– Так, к слову. Просто я в самом деле подумал, что ты в деньгах нуждаешься, парень, а оно, выходит…

– Нуждаюсь, – сказал я уже сердито. – И если не буду получать свое, найду другую работу.

Посерьезнел и Падунец:

– Ладно, парень, забудем и замнем.

От метро к дому я шел пешком. Путь неблизкий, но хотелось подышать свежим воздухом и кое о чем поразмыслить. Что именно успел сказать Макс авторитету? Назвал мою фамилию? Почему заинтересовался всей этой историей Падунец? Ах да, тут понятно: по пьянке я не удержал язык за зубами. Значит, не умею пить, надо бросать… Поняв, что все мои вопросы останутся без ответов, поскольку я уже не узнаю, какой именно разговор состоялся у Макса со «старшим коллегой», я решил выкинуть все из головы и уснуть. Да, в дверь могут постучать в любую минуту, но нельзя же жить в постоянном страхе?!

В дверь постучали, то бишь позвонили. Я выхватил из-под матраса пистолет, на цыпочках приблизился к глазку.

На лестничной площадке стояла баба Варя.

– Костя, ты прости, что я так поздно. Я раньше наведывалась, да тебя не было. Ты не заглянешь ко мне?

– Сломалось что, баба Варя?

Я ей часто то утюг ремонтирую, то пылесос, то телевизор.

– Да нет, семьдесят семь лет мне сегодня стукнуло. Грешно одной отмечать-то. Дочь, внуки телеграммы прислали, но сами же далеко. А у меня наливка, блины твои любимые, пирог. Пойдем.

Седая, полненькая, улыбчивая старушка, лучшая подруга моей бабушки. И голос у нее такой же – звонкий, девичий.

– Ты, Костя, после операции прямо красавцем стал. Женился бы, а? Девочка, которую ты приводил, славненькая. Пара бы из вас была!.. Я люблю вот таких девчонок – некрашеных, русоволосых. И бабушка твоя, Сергеевна, их любила.

– А как ты к рыжим относишься, баба Варя?

– А чего! И среди них есть люди хорошие…

* * *

Когда я куплю машину, то, может быть, тоже начну беситься с жиру. К примеру, ежемесячно менять ее окраску. Или хотя бы ежесезонно. Зимой моя карета будет белой, весной зеленой, летом красной… Сейчас лето, и потому я не жалею красной краски для тех, кто просит: «Перелицуй по собственному усмотрению».

Два дня назад с такой просьбой обратился разбитной парень цыганского вида: приехал на «шестерке». Была голубая – стала кумачовой. Сегодня он же прикатил «девятку». Брат увидел – понравилось: давай и ему революционный лимузин сотвори! А чего не сотворить, если платят? Жалко только: ее родной – темно-синий – без помарочки, будто вчера с конвейера.

На серый «вольво» я поначалу не обратил внимания. Ну, подъехал и подъехал, стоит и стоит. Федор Савельевич обычно принимал клиентов в кабинете, но тут, что меня удивило, совсем не начальственно выскочил и на полусогнутых заспешил к машине. Я поднял голову и через лобовое стекло узнал водителя. Тот самый, Толик – «ой ли», – стукнувший меня на Третьей Сигнальной. Толик равнодушно скользнул по мне взглядом – так смотрят на серую бетонную стену, ни за что не цепляясь, – и поднял голову на подбежавшего Падунца. Меня он или не узнал, или, что скорее всего, не захотел узнать. Падунцу руки не подал, но хотя бы чуть кивнул. Что-то коротко сказал, не вынимая изо рта сигарету. Мой шеф откачнулся к левому крылу, заприметил, видно, на нем что-то интересное, махнул мне рукой: подойди, мол.

Я эту машину готов вылизать и обмыть так, как никакую другую. Я даже готов поцеловать в бампер эту машину, в то его место, куда врезалось когда-то велосипедное колесо. А уж помочь ей подлечить раненое крыло – это не только профессиональный долг, это жест друга.

Краска на нем была стесана, скорее всего, притершейся вплотную четырехколесной родственницей, причем стесана на совесть, до основания. Колер такой я подберу, даже блеском не будет выделяться. Потерпи, родненькая, потерпи…

Толик наконец вышел из салона и стоял теперь за моей спиной, дым сигареты раздражающе действовал на меня.

– Не сверли затылок.

– Это ты мне? – удивленно спросил он.

– Тебе. Я очень не люблю, когда заходят сзади.

Я закончил работу, распрямился и только теперь взглянул на хозяина «вольво». Он, как когда-то у озерца с карасями, крутит на пальце золотую тонкую цепочку, губы чуть вздрагивают в улыбке.

– Учту, авось на будущее сгодится.

Толик осматривает мою работу, глаза остаются по-прежнему сонные, неживые, но я все же угадываю, что видом крыла он доволен. Садится за баранку, поворачивает ключ зажигания, мотор оживает, но шумит не так, как мне хотелось бы.

– Выключи, – говорю я и иду к капоту. – Зажигание надо подрегулировать.

Он глушит двигатель, выходит из салона и теперь уже останавливается по другую сторону машины, наблюдает, что я делаю. А делов-то – пара пустяков. Я захлопываю капот.

– Как Эмма себя чувствует?

– Как надо. – Он открывает дверцу и, прежде чем сесть, говорит: – Я учту кое-что из твоих советов. Но и ты учти. Не говори никогда со мной приказным тоном и не задавай вопросов. Хотя, признаться, я доволен…

Чем он остался доволен, я так и не понял: «вольво» сорвался с места, выскочил на дорогу и тут же затерялся в потоке машин.

Подбежал Федор Савельевич:

– О чем вы говорили?

– Да так, о ремонте машин. Ты, кстати, с него деньги взял? С него можно и больше, как за срочный.

Падунец покрутил пальцем у виска:

– Ты что, парень! На деньги Толика и его папаши мы с тобой только и существуем: свои когда еще заработаем!

– А какой ему интерес вкладывать в эту мастерскую бабки?

– Так ведь знает, что ему все вернется с процентами. Знаешь, как его кормят доходы от таких вложений? Он ювелирные магазины грабить не будет, он может скупить их на корню и не заметить, что в кармане меньше тугриков стало.

– Честный бизнес? – спрашиваю я.

– Если учесть, что у нас за рубли сажают, а не за миллионы, то честный.

Излет лета. Желтые цветы на лесной опушке, желтые кувшинки в воде, желтый открытый купальник на Вике. У Насти купальник пестрый, но и там есть желтые тона.

Мы загораем на Волге под Дубной, добрались сюда на электричке. Варим уху, пьем вино: отмечаем поступление Насти в институт. Падунец расщедрился и отпустил меня на два дня. «Ценю тебя, парень, и понимаю, что при таком адском труде нужен отдых». Платит он мне каждую неделю, и неплохо платит, как и обещал. Вообще я, кажется, не ошибся в нем: деловой мужик, хваткий. С техникой он, понятное дело, работать не умеет и не хочет, вместо этого сидит, шлифует ногти до зеркального блеска, но зато достает все, что надо.

Мы живем на острове, куда нас завез за бутылку водки лодочник и пообещал за такую же бутылку вывезти отсюда завтра к обеду. У него запоминающаяся фамилия – Кадемиков. Сейчас первый вечер нашей робинзонады. Солнце уже налилось кровью, висит над горизонтом. Сладкий дым костра уходит строго вверх.

– Когда уха будет готова? – спрашивает Вика.

– Еще минут пятнадцать.

– Тогда мы искупнемся. Раздевайся, Настя.

И сама сбрасывает купальник, абсолютно нагая идет в обход костра к воде так, чтобы во всей красе предстать перед моими очами.

– Да нет, я в купальнике пойду, – стеснительно щебечет студентка.

Вика останавливается прямо против меня. Я любуюсь ею через дрожащий экран горячего воздуха. Вот она стряхивает с груди хвоинку, вызывающе смотрит на меня, а говорит Насте:

– Ну и напрасно, сушиться потом долго придется, ночи здесь сырые. Или ты Костика стесняешься?

Позирует, рыжая мадонна, поглаживает себя по бедрам. А почему бы и не попозировать с такой-то фигурой?

Настя не решилась снять все, осталась в плавочках, быстро семенит к воде по колючей тропинке, прикрывая ладошками груди. Я понимаю Вику, она хочет сказать: сравни меня с девочкой и еще раз убедись, что я у тебя самая-самая… А я и не хочу Вику ни с кем сравнивать…

Потом мы ели из одного котелка славнейшую тройную уху и запивали ее сухим вином. Настя опьянела. Всхлипывая, она в сотый раз повторяла, что никогда не встречала таких чудесных людей, которые из-за нее многим жертвуют, терпят неудобства.

– Вы ведь меня от смерти спасли, Константин! Этот… Эта скотина… Ублюдок… И тут вы ворвались, он вас увидел и упал. Представляешь, Вика, он увидел Константина и упал! Я, сколько буду жить, буду это помнить!

– Ты не выкай ему, – улыбается хитро Вика. – Вы же ровесники. Выпей на брудершафт, поцелуй его…

Ах Вика, ах ты славная моя ревнивая женщина! Да не буду я ни с кем целоваться, кроме тебя, никто, кроме тебя, мне не нужен!

– Настя, – говорю я, – ты ложись спать, в палатке все уже постелено. Ты забудь, что было! Мы выехали сюда, чтобы поздравить тебя с поступлением в институт, с началом новой жизни, и потому все старое и плохое забудь. Пусть оно к тебе никогда не вернется. Мы с Викой, Настя, тоже начинаем в некотором смысле с нуля, поэтому выпей и за нас… Теперь иди…

Вика закутала свое голое тело в махровое полотенце, сидит, прислонившись ко мне, подбрасывает в огонь зеленый лапник, отгоняя дымом комаров.

– Костик, если бы ты знал, как я хочу быть счастливой! Вот сегодня я счастливая. Спасибо, что ты притащил нас сюда. А за Настю прости, я с ней зло поступила, да? Но я баба, а бабу за это надо прощать. У нее, кстати, хорошая фигурка. Заметил?

– Я смотрел только на твою.

Она довольно прижимается к моему плечу.

– Господи, как я, оказывается, люблю природу!

– Мы купим с тобой дом в заброшенной деревне, будем ходить по грибы и выращивать картошку. Да, еще купим серый «вольво», чтоб время от времени ездить в Москву.

– Почему «вольво» и почему серый?

– Меня такой сбил. И в машине сидела, кстати, красивая счастливая пара.

– Это те, которые к тебе в больницу приезжали? Толик и Эмма?

– Да. Мне кажется, у них руки не в грязи, живут в свое удовольствие.

– А ты их хорошо знаешь?

– Нет, но мне так кажется.

– В удовольствие живут. У него отец – авторитет, у нее – вор в законе. Знаешь, какая у них свадьба была? Москва таких, наверное, еще не видела. К ресторану подъехали на карете с племенными рысаками, потом этих рысаков поили из ведра шампанским. Чистые руки…

– Грешно считать чужие деньги. На вора Толик, к примеру, не похож.

– Да, старушек он не грабит. И отец его тоже не этим промышляет. У отца другой бизнес: его люди машины воруют и перепродают.

– Это как?

– Не знаю как, я же не из их компании. Угоняют, где-то перекрашивают, перебивают номера, сдают скупщикам.

Я недоверчиво взглянул на Вику:

– Откуда тебе все это известно?

– От моего Белакова. Он, когда выпьет, откровенничать часто начинает. Кстати, и Белаков на свадьбе Толика и Эммы гулял.

– Он, политик, и ходит к ворам?

– Не будет ходить – чем кормиться станет?.. Ладно, Костик, в такую ночь нашли мы с тобой о чем говорить. Давай и вправду дом в деревне купим, забудем все… Дом и машину любой марки, любого цвета.

– Каждый новый сезон мы будем ее красить в новый цвет. Летом – в красный…

И тут я замолчал. Я вспомнил цыгана, пригнавшего в мастерскую два жигуленка – «шестерку» и «девятку».

«Угоняют, перекрашивают…»

Да нет, это другой случай. Падунец ведь завязал, недаром же он полирует ногти – следит, чтоб руки оставались чисты. Это другой случай. Не надо подозревать всех и каждого. И вообще, даже думать об этом не надо в такую ночь, при такой луне, с такой женщиной…

Если Федор Савельевич хоть чуть причастен к автомобильным ворам – уйду сразу же, решаю я и ставлю на грязной теме точку. Лезу к Вике под махровое полотенце.

– Мы купим в деревне дом…

– Лодочник Кадемиков сказал, что цены на дома здесь божеские. Купим. Я научусь в реке белье стирать…

Расстались на Савеловском: Вика повезла Настю на свою подпольную квартиру, а я решил заскочить в мастерскую. Не то чтоб по делу соскучился, но захотел проверить одну свою версию.

Было уже поздно, механики работали при лампах.

– Помочь не надо? – спросил я.

– Свари кофе.

На тостере разогрел бутерброды с сыром, аджикой, позвал ребят: перекусите, мол, пока не остыло. Поинтересовался, много ли работы. Оказалось, порядочно. Завтра с утра меня ждет «тойота», из блондинки хочет стать брюнеткой.

– Побитая?

– Да нет, как новенькая.

Я вышел из кухни, подошел к машине. Игрушка. Поднял капот. Все верно. Как же я, дурак, раньше не мог догадаться?

На двигателе свежий срез – номер перебит.

Я тут же поехал к Падунцу объясняться. Дверь открыла кошка Зоя, по всей вероятности недавно вылезшая из ванны. Влажные волосы, банный румянец, никакой косметики, сережек и колечек. Короткий махровый халат настолько небрежно схвачен пояском, что при желании можно увидеть, откуда у человека растут ноги.

– Костя? Заходи, я только-только чай заварила. Федор Савельевич с минуты на минуту подойдет, так что подождешь его. Хочешь перед чаем немного коньяка?

Что-то она слишком словоохотлива со мной сегодня и добра. Обычно мы в разговоры друг с другом не вступаем, лишь обмениваемся лучезарными змеиными взглядами.

– Спасибо, я решил завязать.

– Жаль, жаль.

Она усаживается напротив меня, и халатик при этом так топорщится и расходится, что и спину разглядеть можно. Впрочем, у Зои все одинаково – что спина, что грудь.

– Жаль не потому, что ты пить бросаешь, просто хотела пооткровенничать с тобой, а насухую беседа не завяжется.

– А вдруг? – говорю я. – Бывают темы, объединяющие и врагов.

– Вот-вот, врагов. Почему ты меня ненавидишь, Кузнецов?

– Это громко сказано. Я не питаю ненависти ни к кому на всем белом свете.

– Ты всего-навсего терпеть меня не можешь, да?

– Все не так, – елейно улыбаюсь я. – У меня испорченные гастрономические вкусы. Я, к примеру, не ем ананасы, просто не ем, безразличен к ним, понимаешь?

– Я не предлагаю, чтоб ты меня съел, хотя… – Еле уловимое движение, пола халатика вообще сползла с ноги. – Хотя, может быть, и не отказалась бы. Но мы делаем одно дело, и оно требует нашей солидарности…

– Постой-постой, – перебил я. – Какое одно дело?

– Я вместе с Падунцом являюсь владелицей автомастерской, следовательно, могу как-то влиять…

Я откровенно зевнул:

– Ночь рыбалил, не выспался, так что прости. Оставим этот серьезный разговор до лучших времен. Федора Савельевича я, видно, не дождусь?

– Некоторые производственные вопросы могу решить и я. – Это уже сказано сухо, официально. Ножка исчезла под халатом, ворот его запахнут теперь до горла.

Это вряд ли, думаю я. Но в целом Зоя права, не надо так явно окрысиваться. Все-таки шефиня, а с начальством портить отношения – последнее дело.

– У меня такое чувство, что мы все же найдем общий язык и смиримся, – говорю я, вставая из-за стола.

Улыбка моя при этом, наверное, так лучезарна, что женщина клюет на нее как на удочку.

– А может, и сдружимся.

Чувствую, что опять сейчас начнется стриптиз, и быстренько ретируюсь. Конечно, жаль, что не довелось встретиться с Федором Савельевичем. Но так или иначе, завтра к нему на работу я уже не выхожу. Это дело принципа. Не хочу мараться.

Полупустой трамвай везет меня до площади, теперь надо пересечь ее, пройти небольшой сквер – и я дома: от сквера до подъезда метров триста.

Но в самом начале этой трехсотметровки – толпа людей, окружившая легковушку. Определить нетрудно: японец, такого же цвета и марки, как у Падунца. Но мало ли их, схожих… К толпе приближается синий проблесковый маячок полицейской колымаги. Видно, серьезная авария, такую машину жалко разбивать.

Профессиональное любопытство заставляет меня подойти ближе.

Японец целехонек, ни одной царапины. Рядом с открытой дверцей лежит на асфальте лицом к небу человек. В центре лба – темная дыра. В свете фар блестит еще не засохшая кровь.

Я отдаю себе отчет, что с Федором Савельевичем не поговорю теперь ни завтра, ни вообще когда-нибудь.

Больше никогда в жизни я не поговорю и с бабой Варей.

Я сижу за тем самым столом, где мы недавно ели ее пирог, и слушаю вопросы капитана Кукушкина: «Где был накануне? Когда вернулся? Когда последний раз видел соседку?..»

Подробности ее смерти мне уже известны, от него же. Сильный удар в висок – много ли надо старой женщине?! Ударил так бабу Варю Падунец. Соседка, которая живет этажом ниже, видела, как он выбежал из комнаты с темной коробкой в руках и помчался вниз. Соседка стояла возле мусоросборника. Естественно, проявила любопытство. Но разве ночью много увидишь? Поднялась к бабе Варе, застала ту на полу, позвонила в полицию.

– Свидетели говорят, что ты был с ней дружен, это так? – спрашивает капитан.

Конечно, так. Сейчас мне кажется, что я второй раз потерял свою родную бабушку.

– И с Падунцом, значит, ты тоже знаком? При каких обстоятельствах познакомились?

– Вместе лежали в больнице, он пригласил в свою контору на работу.

– Ты знал, что он был судим? За разбой, кстати, сидел.

– В общих чертах. Он только упоминал, что по молодости на лесоповале был, в зоне.

– Вспомни, Кузнецов, Падунец тебя когда-нибудь расспрашивал о Варваре Карповне Кривцовой?

Я делаю вид, что вспоминаю. Кукушкин, видно, хочет мне в этом помочь.

– Может, ты когда-то проговорился, что живет с тобой богатая соседка, что есть у нее шкатулка с дорогими ювелирными изделиями?

– Какая богатая? – возражаю я. – У нее на хлеб и на молоко денег не хватало. Я ей часто и муку приносил, и гречку.

Капитан делает какие-то пометки в блокноте.

– А шкатулку у нее ты видел? Темную большую шкатулку…

– Видел. Шкатулка сама по себе интересная, трофейная. Муж бабы Вари из Германии ее привез. Там потайная кнопочка есть, без нее шкатулку не откроешь.

– А если нажмешь на кнопочку, откроешь, то что увидишь?

– Фотографии старые, письма, счета телефонные. Да, обручальное кольцо мужа она там хранила. Обычное кольцо, мне даже кажется, не золотое: тусклое очень. Но как память… Серьги ее еще там лежали, подарок от мамы к свадьбе. Серебряные. Ничего особенного.

– А это тебе откуда известно?

– Она их мне каждый вечер готова была показывать. Старая одинокая женщина, выговориться ей надо…

– А видел эту шкатулку кто-нибудь еще из соседей?

– Наверное.

– «Наверное», – недовольно передразнил меня Кукушкин. – От этого ответа, Кузнецов, очень многое зависит. А если ты врешь? Если у Кривцовой брусок золота там, скажем, лежал? И ты сознательно или несознательно навел на соседку профессионального вора и разбойника? Ведь страннейшее совпадение просматривается, Кузнецов: твоя посредническая роль просматривается.

– Даже коршуны не хватают воробьев, которые вьют гнезда на одном с ними дереве, – бурчу я. – Я же не дурак, товарищ капитан, чтоб соседей обворовывать.

– Ладно, – уже примирительно говорит Кукушкин. – Успокою тебя. Видели соседки шкатулку, не было в ней ничего… Зачем же он тогда ее убил, а?

Ах, опер, опер, я-то знаю, зачем и почему. Не поверил Падунец, что распрощался я с сокровищами из ювелирного магазина, думал, прячу их у дорогой своей соседушки. Как ни чистил-шлифовал он коготки, как ни мыл руки, как ни клялся начать новую жизнь, а перед миллионами не смог устоять. Баба Варя, видно, не отдавала шкатулку, она действительно была ее драгоценностью, вот он и махнул кулаком… Открыть шкатулку не смог, побежал с ней к своей машине, а там его уже ждали… Кто? И кому нужна была смерть Федора Савельевича?