Текст книги "Шаг во тьму"

Из четырех ламп дневного света горела только одна, и та как-то слабо и желтовато. Концы коридора тонули в сумраке. Далеко слева, за темным провалом, светлел вход на лестницу.

Но мне не туда. Мне влево. Где-то там, в конце здания, с внешней стороны пристроен тот малиновый домик.

Не просто же так он пристроен впритык? Нет, не просто так. И чтобы понять, что внутри, не обязательно входить через тот вход, что на виду…

Где-то далеко по коридору что-то не то скрипнуло, не то шлепнуло. Кто-то откашлялся.

– Саныч, ты?

О, ч-черт… Там не только лестница. Где-то перед ней спрятался в темноте поворот вбок, в глубь здания. И где-то там, не так уж далеко за поворотом, кто-то есть. Может быть, не в самом коридоре, а в кабинете с распахнутой дверью…

Скрип двери услышали?

Я развернулся и двинулся в противоположную сторону, стараясь не шлепать подошвами по линолеуму. Бугры воздуха под ним играли в салочки.

Сзади по коридору снова разнесся металлический скрип, хруст чего-то кожаного. Или кожзаменителя? Откуда здесь кожа…

И – шаги. Тяжелые и раздраженные.

Приближаясь.

Черт бы его побрал!

Я пошел быстрее. Побежал бы – но этот чертов горбатый линолеум и так хлопал с каждым шагом!

Хорошо хоть, на свете экономят… Единственная лампа осталась позади, темный конец коридора уже близко. Только бы линолеум не шлепнул воздушным пузырем под ногой!

Шаги за спиной были все громче – и все отчетливее. Он уже на самом углу, сейчас свернет сюда. Я скользнул вперед по диагонали, поближе к стене. Только свидетелей мне и не хватало!

В каком-нибудь другом морге я бы от санитара, пожалуй, просто отвязался. Хватило бы невнятного бреда про частное расследование и какое-нибудь опознание, – тут главное, шкалик водки, невзначай выглядывающий из кармана. Санитары в моргах вечно пьяные, и их можно понять.

В другом месте я бы так и сделал. Но не здесь.

Если те жабы прознают, что был кто-то странный, и что-то вынюхивал… Может быть, Гош и переоценивает тех ребят в пурпурных плащах. Может быть. Но лучше не проверять.

Звук шагов изменился – он вышел из-за угла.

Я сделал еще шаг и замер, прижавшись к стене.

Шаги остановились.

В сумраке, в самом конце коридора, на фоне света с лестницы – темный силуэт. Кажется, спиной ко мне…

Ну, давай же! Иди на лестницу! Проверь, не там ли шумели!

Силуэт развернулся, и снова раздались шаги. Он шел сюда. Черт бы его побрал!

Из сумрака выступил белый халат. На голове, черными рожками, растрепанные волосы, – спал он, что ли?

Я попятился назад вдоль стены. Кожаный плащ предательски зашелестел о стену. Я сморщился, чуть отлип от стены, шагнул назад…

И закусил губу, чтобы не заорать – кто-то ткнул меня в спину!

Нет, всего лишь дверная ручка.

Санитар был уже на середине коридора, под ярким светом ламп. Тяжелый шаг был под стать фигуре. Ему бы не в морге, ему б в психушке работать, буйных вязать. Или в тяжелоатлеты податься, штангу толкать.

Под лампой он остановился, толкнул входную дверь и высунул голову наружу.

Я скользнул еще на шаг назад, нажал ручку и приоткрыл дверь – половинку широкой двойной двери, обитой драным дерматином.

Здесь ярко горели лампы. Кафельный пол, заляпанные чем-то темным столы, на одном из-под грязной простыни торчит лысая макушка… Прозекторская, черт бы ее побрал!

Мне надо – до конца коридора, еще десять шагов, к последней двери. Там холодильники.

– Саныч? – глухо донеслось из-за двери.

Он вышел на крыльцо, но держал дверь открытой.

– Саныч?! – раздраженный вопль, почти злой.

Но не пьяный, это точно. Жаль.

Краем глаза я увидел, как он ступил обратно внутрь. Я шмыгнул в прозекторскую и прикрыл дверь.

Еще раз огляделся. Никого, если не считать покойников. Хорошо.

Я прижал ухо к двери.

Шаги…

Пару секунд я еще пытался убедить себя, что они удаляются – но он шел сюда. Черт бы его побрал!

И шагал он теперь быстрее. Не задумчиво шел проверить, не показалось ли ему. Нет, теперь он точно знал, куда идет. Шаги быстрые, злые. Черт возьми! Везет, как утопленнику!

Если он найдет меня здесь – тогда уж точно не отвяжется. Морочить ему голову отговорками бесполезно, только хуже будет. Еще лучше меня запомнит. Черт, черт, черт!

Осторожно ступая по звонкому кафелю, я засеменил вправо.

Мимо прикрытого простыней трупа, мимо пустого разделочного стола.

Бесшумно – но быстрее, быстрее! К двери за столами. Спасительница! Хорошо, что отсюда есть прямой вход в холодильную.

Я дернул дверь, скользнул внутрь – в холод и такой же холодный белый свет, здесь ярко горели люминесцентные лампы. Я уже закрывал дверь – когда другая, в прозекторскую, открылась.

Но это не страшно. Это мне, сбоку, было видно, как дверь открылась. А вот ему надо еще войти и повернуть голову…

Слушая, как пульс стучит в ушах, я очень мягко довел дверь до косяка – чтобы, не дай бог, не хлопнула. Так же мягко дал ручке подняться…

Клац!

Стальной язычок замка ударил, как спущенный курок. В длинном проходе с кафельным полом и металлическими стеллажами по бокам звук запрыгал, долго не затихая.

Там, в прозекторской, пол тоже кафельный.

Черт бы его побрал!

Опять на носках я засеменил прочь от двери. Между стеллажей в два яруса, на нижних полках лежало несколько тел. Из-под грязных тряпок вместо простыней торчали кисти рук, ноги…

И совершенно четкое чувство взгляда в спину. Позади меня кто-то есть!

Я крутанулся на каблуках – но проход был пуст. Лишь еще два холодных тела на полках слева и справа. За ними проход сворачивал влево.

Я с опаской заглянул туда – ощущение, что здесь кто-то есть, не уходило. Но там никого не было.

Всего два шага до стены. Вправо еще один поворот, там опять полки с телами, – а слева, в стене – дверь! Это ее я видел из коридора…

Звонкий язычок снова щелкнул.

– Саныч?

Да дьявол тебя побери! Да отвяжешься ты или нет?!

Я замер, а за углом, невидимый для меня, всего в нескольких шагах, стоял санитар. Не уходил. Нет, сейчас мне тут толком не осмотреться, придется лезть потом еще раз. Но хотя бы выберусь незамеченным.

Я очень осторожно нажал ручку, готовый, что и здесь будет такой же хлесткий язычок замка… Только эта дверь была заперта.

– Да Саныч, маму твою клизмой! – голос был злой, очень злой, и совершенно не пьяный. – Здесь ты?

Мне казалось, полые металлические ножки стеллажей тихо звенели, резонируя его голосу.

Что теперь?

Дыхание вырывалось из моего носа облачками пара. А я стоял и не знал, что делать. Дверь заперта, спрятаться здесь не за чем.

Справа от меня на стеллаже лежало тело под грязной простыней – но это только в фильмах бывает обманчивый монтаж: хлоп – и новый кадр, где герой уже лежит под грязной простыней, а труп из-под нее куда-то подевался, и не скрипнул старый раздолбанный стеллаж, вообще ни шороха…

Нет, у меня так не выйдет.

Гулкий шаг по кафелю.

Всего один. Он еще стоял в дверях. Наверно, все еще держится за ручку, как тогда держался за входную дверь. Заглядывает, но все еще ленится идти…

Нет, не ленится. Почему-то не хочет.

Если бы ленился, то не полез бы в прозекторскую, вообще никуда бы не ходил…

Но размышлять было некогда. Боясь даже развернуться, чтобы не хрустнул плащ, я шагнул назад.

Еще шаг, еще, еще.

Длинный он хоть, этот второй пролет холодильной? Если он дойдет до конца первого, то ему даже поворачивать не придется – он меня и так увидит, прямо от поворота…

Я пятился, с каждым шагом боясь наткнуться на стену, и слышал его шумное дыхание.

– В прятки со мной играешь, что ли? Я же слышал!

Не оборачиваясь, я пятился дальше. Забиться в самый конец. В самый дальний угол. Может быть, он подумает, что звук ему просто померещился – и уйдет, не осматривая все? Только заглянет в попорот, а сам сюда соваться не станет…

Санитар зло выдохнул – и зашагал.

Быстро и целеустремленно. Шаги гулко скакали между кафелем и железными стеллажами.

Вот он повернул, вошел в разрыв меж несущими стенами. Не глядя на дверь слева – он-то знал, что там дверь, и, может быть, сам ее запирал, – сразу повернулся вправо, ко мне…

В спину мне уперлась стена.

Все, пришли. Конец прохода. Всего девять больших шагов.

Он стоял прямо передо мной. Повернувшись ко мне.

Я глядел на него. Ламп здесь было много, свет заливал каждый уголок комнаты. Халат у него был мятый и такой грязный, что уже не белый, а сероватый. Волосы криво топорщились со сна. Трехдневная, а то и больше, щетина.

И злой. Очень злой. Лицо припухло, глаза покрасневшие, будто уже несколько дней он дремал короткими урывками, а то и вовсе не спал.

Он посмотрел на меня…

Я не знаю, чего я больше испугался. Того, что он должен был сделать, заметив меня, – или того, что он сделал.

Он даже не вздрогнул.

Его серые прозрачные глаза, окруженные розоватыми белками с красными жилками сосудов, скользнули мутным взглядом по полкам для трупов с правой стороны прохода. Первый ряд, второй, третий…

Дальше был я. Залитый светом, как на ювелирной витрине.

Санитар смотрел на третью полку, прямо у моей правой руки, – и его зрачки рывком перескочили через меня – на полку по левой стороне. На ту, что была ближе ко мне, потом на вторую, потом на ближнюю к себе…

На лице санитара выступила досада. Его взгляд пошел обратно. По левой от меня череде полок. Первая, вторая, третья, – и опять рывком перескочили через меня. Прошелся по полкам с правой стороны.

Он ощерился, как цепной пес, который чует чужака, да цепь слишком коротка.

Я, как зачарованный, глядел на это помятое лицо с набрякшими синяками под глазами. Нет, он не пьян. От него не пахнет. Ни спиртом, ни алкогольным перегаром. Это не выпивка, – это от недосыпа.

И кажется, я даже знаю, сколько именно он так недосыпает…

Не спит, потому что вместо того, чтобы идти домой в конце смены – перебивается на топчане за углом коридора. Вскакивая каждый раз, когда в морг кто-то входит. И спешит проверить, кто пришел. Свои – или кто-то чужой? Кто-то, кто слишком интересуется тем, что происходит в морге…

Пятые сутки. С тех самых пор, как достроили домик малинового кирпича и провели к нему идеальный съезд прямо с шоссе.

Санитар зажмурился, помотал головой. Еще раз оглядел весь проход – попытался.

На этот раз он повел взглядом выше, над полками с трупами, по стене, выкрашенной тошнотворно-болотным цветом, с неровностями от предыдущих слоев краски, которую здесь не счищали, а раз за разом красили поверх, из года в год, из десятилетия в десятилетие…

Но результат был тот же. Он просто перескочил взглядом через меня.

Через меня ли?..

Чувствуя, что не надо – лучше подождать! потом, когда он уйдет! – но я был как во сне, и все-таки оглянулся.

Там была не стена. Там была металлическая дверь. Новая, еще блестящая полиролью, тем особым магазинным лоском новой вещи, что держится только первые дни. Стена вокруг была идеально ровная, совсем недавно покрасили в цвет морской волны.

Санитар вздрогнул, вскинул глаза прямо на меня… но его зрачки прыгнули в сторону. Замерли на полке с трупом справа от меня.

А я стоял, как во сне. Во сне, который уже был со мной однажды…

Я ведь уже видел такое. Тот кавказец, в подвале. Он тоже не мог видеть алтарь.

Только тогда – это был слуга. Ему промывали голову долгие месяцы, чтобы добиться такого. Здесь же…

Это ведь не слуга. Это обычный санитар, который здесь работает. Та, которая сделала с ним такое – сколько она трудилась над ним? Полдня? Час? Пять минут?

Или хватило одного касания?..

Я сглотнул.

Санитар все крутился на одном месте, шаря глазами по сторонам. Силясь взглянуть в этот конец холодильной, но лишь морщился и фыркал как собака, сунувшая нос в банку с гуталином. Не мог.

И все-таки он чувствовал, что тут кто-то есть…

Он присел, заглянул под полки. Вдоль левой стены, вдоль правой. Перепрыгнув взглядом через мои ноги.

Встал. Потянулся к трупу на полке, будто хотел приподнять простыню и взглянуть на лицо, – но так и не приподнял. Рука замерла, будто он забыл о ней.

Он повернулся ко мне и медленно пошел.

Прямо на меня. Шаря взглядом по сторонам, вглядываясь в покрытые простынями трупы. Когда его лицо смотрело на меня – его взгляд вдруг уходил в сторону.

Господи, он же уткнется в меня носом…

Он прошел первый ряд полок, второй.

Я мог бы шагнуть вперед и коснуться его рукой. Еще два его шага, и…

Он вдруг встал, как налетел на стену. На миг лицо потеряло выражение, глаза осоловели. Всего на миг. Бульдожья решимость удержалась.

Он потряс головой, опять ощерился – и двинулся вперед. С натугой, будто сквозь воду шел, сквозь смолу продирался. Теперь совсем медленно.

Если бы я протянул руку, я мог бы толкнуть его.

Я невольно задержал дыхание – в холодном воздухе облачка пара плыли прямо ему в лицо. Я слышал вонь его давно немытого тела, его тяжелое дыхание, пропитавшие его одежду запахи хлорки, больницы и столовой…

Но он смотрел только на полку слева от меня, на тело, скрытое под простыней.

Полки шли в два яруса, и я только теперь заметил, что справа и слева от меня тела лежат не только на нижнем ярусе, но и на верхнем. Хотя в начале пролета трупы лежали только на нижних полках. А до поворота, в первом пролете, и первый-то ярус был не весь заполнен…

Санитар начал поворачиваться от тела ко мне – и вдруг дернул головой, рывком переведя взгляд с нижней полки слева от меня – на полку справа.

В его лице мешались подозрение и раздражение, злость и упрямство. Медленно, весь оскалившись от натуги, будто на его руках висели гири, он поднял руку, потянулся к простыне на трупе…

И без того медленное движение руки еще замедлилось, стало совсем сонным…

И вдруг его лицо потекло, меняясь. Раздражение, упрямство, желание что-то выяснить – ушло, развеялось без следа. Осталось лишь недоумение.

Рука совсем застыла.

Он нахмурился, глядя на руку. Огляделся вокруг – вновь обогнув меня взглядом – явно не понимая, что здесь делает.

Шагнул назад. Потер лоб. Еще раз огляделся.

Вдруг съежился, задрожал, плотнее запахнул халат. Развернулся и, шоркая, пошел прочь.

Свернул в проем, еще несколько шагов, хлопок двери и звонкий щелчок язычка.

Стало тихо.

Тишина, пустота и облачка пара, вырывающиеся из моих ноздрей…

Но меня не отпускало ощущение, что он не ушел. Что он хлопнул дверью, а сам не вышел. Так и стоит перед дверью.

Предчувствие.

Такое четкое, что я стоял, не двигаясь с места. Обратившись в слух.

Он меня ловит…

Он как-то понял, что не может смотреть сюда – понял, что какой-то подселенный ему в голову вредный домовой не дает ему сделать этого, не дает понять, что он видит, когда смотрит сюда. Может быть, не дает даже думать об этом.

Но если я выйду из этого угла с новой дверью, дойду до конца пролета и поверну – под его ожидающий взгляд…

Сколько я так стоял?

Пять минут? Четверть часа?

И вдруг понял, отчего на самом деле у меня ощущение, что рядом кто-то есть. Дверь!

Я развернулся.

Лакированная черная сталь. Лампы отражались в ней, как в зеркале. Золотистая ручка, накладка над замками.

Отпереть я ее, положим, смогу, кое-чему Гош и меня научил. Но…

Я медленно поднял руку, но не решался проверить, заперта ли дверь. Не решался даже коснуться ручки.

Сейчас там, внутри, нет никого – ни жабы с усатым, ни девчонок с пурпурными, – они все уехали, это я сам видел.

Но три недели назад мне тоже казалось, что все, кто жили в доме чертовой суки, в отъезде… Казалось до тех пор, пока волк не метнулся из-за спины к моей глотке. Волк, умевший красться почти беззвучно.

То было у обычного домашнего алтаря, где хозяйничала всего одна чертова сука. А сколько их было здесь? Жаба, и две молоденьких… И еще была как минимум одна паучиха – та, что с такой легкостью превратила санитара в сторожевого пса, заставила его забыть про все, кроме морга и холодильных, не спать уже пятые сутки…

Санитар…

Я нахмурился. Потер лоб. У меня была какая-то мысль, связанная с санитарами… Я оглянулся на трупы. Перед дверью лежали сразу четверо – и на нижних полках, и на верхнем ярусе. А в первом пролете, у входа в холодильную, и на первом ярусе пустые места остались…

Почему?

Санитарам было бы проще положить тела у входа, чем тащить трупы в самый конец, да еще закидывать на второй ярус.

Так почему же они лежат здесь, на втором ярусе?

И простыни… На тех трупах, что были подальше от двери, были не простыни, а древние, серые от времени тряпки. На этих четырех возле новой дверью – белоснежные, крахмальные простыни.

На нижней слева полке из-под простыни выглядывали голые мужские ноги, на большом пальце висел ярлычок со временем смерти.

Я осторожно приподнял бумажку. Вчера, одиннадцать часов вечера. То есть уже позавчера.

Я еще раз поглядел на ногу. Мне в плаще было холодно, и пальцы в перчатках леденели – а у трупа пальцы ног были розовыми, как у младенца после теплой ванной…

Я тряхнул головой. Спокойно, спокойно! Это только кажется.

Но кожа розовая… Розовая – и даже на взгляд теплая и мягкая…

Не сходи с ума!

И своим глазам тоже не верить?..

Глядя на эти розовые ноги, я переплел пальцы домиком, постучал так, потуже натягивая перчатки. И, сморщившись от омерзения, потянулся указательным пальцем к ступне трупа.

Ткнул в ступню – и шарахнулcя назад, налетев на полки позади.

Не отрывая взгляда от розовых ног.

Прошли сутки. Это значит, самый пик трупного окоченения. Должен быть самый пик окоченения…

Но это не была плоть окоченевшего трупа.

Это не труп.

Не сходи с ума!

Я заставил себя шагнуть к телу, заставил себя еще раз коснуться ступни.

И опять не удержался, отдернул руку. Мне не показалось. Палец легко продавливал кожу, и… Может быть, виновата была перчатка – но мне вовсе не показалось, что тело холодное.

Очень осторожно я надавил на пальцы ноги. Они легко согнулись – и лениво разогнулись обратно.

Руки у меня задрожали. Я опять чувствовал себя как во сне.

Я видел ярлычок со временем смерти, чувствовал холод морга – дыхание вырывалось туманными облачками, – но тело передо мной не было ни холодным, ни окоченевшим…

Я сделал шаг вперед, к голове. Взялся за край простыни.

Сжал складку в пальцах, но не решался откинуть край простыни.

Может быть, Старик прав? Может быть, иногда следует остановиться?..

Просто остановиться.

Еще можно развернуться и уйти. Заставить себя поверить, что мне лишь показалось. Убедить себя, что дело не в том, что тело лежит возле двери в пристройку к моргу, – а виновато всего лишь странное стечение обстоятельств. Ошибка врача, летаргический сон…

Еще можно уйти и забыть обо всем этом.

Я стоял, вцепившись в простыню, и у меня было ужасное чувство, что может случиться что-то непоправимое. Что от мира, каким я привык его видеть, вот-вот отломится кусок. И этим дело не ограничится. Все, к чему я привык, вот-вот пойдет трещинами, рассыплется карточным домиком…

И я не знаю, что будет взамен.

И не хочу знать!

Да, я трус. Ужасный трус. Мне ли себя обманывать?

Страшно.

Не хочу…

Но есть вещи, которых я боюсь еще больше. Что однажды все те, кто еще может что-то изменить в этом проклятом мире – вот так же остановятся на пороге. Поверив, что есть вещи, в которые лучше не лезть…

Я втянул полную грудь воздуха, сунул руку в карман. Достал Курносого.

Но простыню с лица сдергивать не стал. Сделать это было выше моих сил. Потому что…

Это смешно! Это смехотворно!

Да, знаю. Смехотворно. И все-таки лучше не стоять у рук трупа, когда сдергиваешь с него простыню.

Я шагнул назад, к ногам. Тихонько взялся за простыню. Дернуть. Просто дернуть, и конец страхам. Это всего лишь труп, бездыханное тело…

Я втянул полную грудь ледяного воздуха и дернул простыню.

И шарахнулся вместе с простыней. Вцепился в револьвер обеими руками, наставив его в лоб. Палец почти надавил на крючок… я успел остановиться.

Не выстрелил, но сердце толкалось в груди, и каждый удар отдавался тяжелым толчком в ушах.

Руки ходили ходуном, мушка прыгала по лицу…

Трупа?

Не уверен…

Правая половина лица была неподвижна. Умиротворенная, как посмертная маска из гипса. Но только правая половина.

Левый глаз был приоткрыт. Я видел полоска белка, но каряя радужка уехала в самый угол глаза, будто он хотел рассмотреть кончик своего носа. И вся левая половина лица – перекрученная, как комок отжатого после стирки белья. Не искалеченная, а изуродованная изнутри, мышцами, натянувшимися в неестественном, невообразимом сочетании. И…

Они все еще не застыли.

Левый краешек губ дрогнул, оттянувшись вниз.

Расслабился – и снова оттянулся вниз. И опять.

Раз за разом, снова и снова…

Как зачарованный, я глядел на это.

Сердце все еще рвалось из груди, но мысли перестали рваться. Я мог думать.

Он не окоченел, но все-таки он уже и не живой. Он не может броситься на меня. Ему даже рукой не шевельнуть.

Человеческое тело – машина слишком тонкой механики, чтобы ее можно было раскурочить, а потом запустить снова. Он еще не остыл, мышцы еще подрагивают – но это последние живые шестеренки, скоро встанут и они. Они и работают-то уже не так, как должны…

Или – пока еще не так, как должны?

Может быть, эти шестеренки уже останавливались – а теперь раскручиваются снова? Не так, как прежде, – но так, как надо тем, кто мастерит из этих шестеренок новую машину… Другую.

Уголок губы оттягивался вниз, и расслаблялся. Оттягивался вниз, и расслаблялся.

Пальцы на рукояти взмокли, я перехватил Курносого поудобнее.

Только не сходи с ума. Только не сходи с ума…

С трудом я оторвал взгляд от искаженного лица.

Справа с верхней полки из-под простыни свисала рука.

Это, наверно, когда я шарахнулся и стукнулся о стеллаж. Но если бы тело было окоченевшее…

Рука была женская, и ее кожа была такая же розовая, как и у мужика слева.

И предчувствие.

Меня не оставляло ощущение, что я здесь не один.

Кто-то близко-близко. Если он за дверью – то прямо за ней, стоит прижавшись к металлу…

А она хотя бы заперта?

Я сглотнул.

Быстро оглядел все четыре тела. Все четверо были взрослыми. Я оглянулся назад. Еще четыре тела, и тоже взрослые. Не сводя револьвера с двери, я быстро отступил назад, до поворота. На миг заглянул в первый пролет, и тут же вернулся взглядом к двери. Револьвера я не опускал.

В первом пролете холодильной было еще пять тел, и тоже ни одного ребенка.

Где же мальчишка?

Они уехали без него, и здесь его нет…

Не сходи с ума! Даже если он внутри, то ведь там была жаба, а не паучиха! Жаба не могла сделать из него еще одного цепного пса, как сделали из санитара! Да и что мальчишка мог бы мне сделать? Особенно в том состоянии, в котором он был.

Да, в цепного пса не могла. В том-то и дело, что не в сторожа они его превращали. В том состоянии, в котором был мальчишка, когда я его видел…

А если оно стало еще хуже…

Я посмотрел на раскрытый труп, на скособоченное лицо, на краешек губ, подрагивавший ритмично, как удары сердца. Эта машина еще не остановилась – или еще не завелась?

Две молодые жабы были в ритуальных накидках, а опытная в обычной одежде. Она еще не начинала ритуал. Но завтра…

Не знаю, что они тут делают.

Не знаю, чего они хотят добиться.

Но одно я знаю точно: я не хочу увидеть, что это будет.

Я попятился прочь.