Текст книги "Шаг во тьму"

– Петя… – уже не голос, уже шепот. – Петя…

Ее шепот сошел на вздох, на всхлип, с которым втягивают воздуха.

Очень медленно он подняла глаза на меня.

Я попятился.

Она закричала.

Она кричала, и не знаю, чего в ее крике было больше: боли и отчаяния – или сумасшедшего бешенства. Ее руки взметнулись, пальцы сжались как когти, в лунном свете матово блеснули длинные кончики ногтей…

Краем глаза я видел, как обмякло тело усатого, развалилось на ступенях, словно тряпка – и деревянные ступени, желтоватые в лунном свете, вдруг стали черными. Черное хлынуло по ним вниз, скатываясь ко мне… Мне показалось, что я услышал стук капель – густых тяжелых капель, когда они падали со ступени на ступень…

Но в этот миг накатило.

Револьвер чуть не выскользнул у меня из рук. Пол скачком стал ближе, ноги перестали держать меня. Колени просто подогнулись, будто на короткий миг я уснул, весь расслабившись…

Я вздрогнул, напрягся, разгибая тело. Вцепился в рукоять револьвера. Все мои мышцы болезненно дрожали, как в лихорадке.

Она тоже поднялась. Теперь ее руки были стиснуты в кулаки.

Теперь она смотрела только на меня. Перешагнула через безвольно раскинувшуюся руку усатого и пошла вниз по лестнице, не обращая внимания, что ступает в кровь. Она смотрела только на меня. Но не в лицо, а куда-то в грудь…

У меня вновь подогнулись колени, я чуть не упал. Но на этот раз был готов к этому. Не выйдет, сука! Хватит и того, что такая же как ты убила мою мать!

Я вскинул револьвер, вжал крючок… и еще прежде, чем курок глухо щелкнул по пустой гильзе, вспомнил, что его надо перезарядить.

Я сунул руку в карман, пятясь назад. Нельзя дать ей подойти ближе!

Она была уже на середине лестницы, нас разделяли шаги – и вместе с ее приближением на меня накатывала тяжелая, как свинцовые плиты, слабость… В руках, в ногах, в груди. Я попытался вздохнуть, но получилось втянуть лишь крошечный глоток воздуха.

Ребра не сжимались, не выкидывали из груди использованный воздух, не давали втянуть свежий. Мышцы не слушались меня. Мне казалось, я, она, весь дом – погружен в воду, на огромную глубину, и она давит мне на грудь, не давая вздохнуть.

Я шагнул назад, но спина уперлась в стену.

Коридор…

Это же коридор, назад некуда…

Но где-то в этой стене дверь, через которую я вошел сюда.

Только я вдруг забыл, по какую сторону от меня – по левую руку или по правую – проход. Я вдруг перестал это понимать. В глазах темнело, голова шла кругом, а ноги опять предательски дрогнули, не держали.

У меня хватило сил, чтобы толкнуться вбок. Не осесть на пол, а завалиться вбок. Вправо. Я упал спиной вдоль стены – хоть немного прочь от суки.

Она сошла с лестницы – а я пытался привстать, каракатицей отползал дальше вдоль стены, не в силах подняться. Ноги заплетались, руки не слушались.

Она надвигалась на меня, сокращая расстояние, а я мог лишь судорожно дергать ногами, отталкиваясь от пола. Назад! Пусть на спине, пусть так – но дальше, дальше от нее!

И я все еще удерживал Курносого. Большим пальцем я нажал на клавишу выброса, барабан выскочил, подпружиненный стержень в его центре выкинул пластинку «снежинки» с пятью пустыми гильзами. Она зазвенела по полу, а я другой рукой нащупывал в кармане обойму.

Я видел ее черное платье, белесое облако локонов. Где-то между нами все катилась по доскам пола выброшенная «снежинка», подпрыгивая и дребезжа пустыми гильзами. Я пытался нащупать в кармане новую, со свежими, увесистыми патронами…

Стена слева вдруг пропала, и я завалился туда. Подтянул колено, из последних сил оттолкнулся ногой от косяка. Изо всех сил, что еще оставались у меня.

И телом, грудью, каждой клеточкой тела почувствовал, что стал дальше от чертовой суки. У меня получилось вдохнуть полную грудь. Я выдернул из кармана обойму, – и тут тяжесть накатила новой волной. Бессилие…

Пальцы были как чужие, непослушные и онемелые. Найти в срезе барабана дырочки камор, попасть туда всеми пятью пулями никак не получалось.

Толкаясь ногами, я скользил по полу, а она была уже в дверях, уже в комнате. Она шла ко мне…

Пули подались, скользнули в каморы. Вбив барабан в рамку, я тут же спустил курок, но усилие оказалось непомерным для меня. Рука тряслась, выстрел почти вырвал револьвер из пальцев.

Вспышка, грохот – и визжащий рикошет где-то в коридоре.

Я сжал револьвер обеими руками, но даже так не мог удержать его. Титановый Курносый стал тяжелый, как две пудовые гири. Я видел ее по ту сторону мушки, но носик ходил ходуном, не желая застыть ни на миг.

Ладно, пусть… Пусть не смогу выстрелить прицельно…

Не пытаясь удержать неимоверную тяжесть револьвера в руках, я уступил тяжести, дал рукам и револьверу опускаться вниз…

Я постарался только, чтобы руки опускались вниз не сгибаясь, и чуть вправо… Не слишком быстро, чтобы…

Теперь, когда руки опускались, когда непослушные мышцы не работали резкими толчками, бросая ствол из стороны в сторону, – теперь мушка шла по ровной дуге. Надо было просто не пропустить нужный миг…

Я вжал крючок, револьвер ударился в руках и вылетел из пальцев, – и в тот же миг меня отпустило.

С глаз будто упала пелена, а по ушам, вслед за грохотом выстрела, резанул крик жабы. Ей врезало по ноге, подкосив. Воя, она рухнула на пол, а из ее левой лодыжки раскрылся черный бутон. Разлетевшись на части, подпиленная пуля почти отрезала ей ногу. Плоть раскрылась вокруг кости черно-красными лепестками…

Но все это – краем глаза, это не важно, сейчас важно – куда отлетел револьвер. Вот он!

Я схватил его, развернулся к ней – и вовремя.

Она уже поднималась.

Ее лодыжка чернела лоскутами кожи и клоками разодранных мышц из-под нее, – но крови почти не было. В лунном свете чернели лишь несколько капель на ноге и полу. Капель, упавших в тот миг, когда удар пули выбил их из ее ноги.

И только. Больше ни капли крови не вышло из ее тела. Слишком хорошо она умеет управлять им…

Теперь на ее лице не было боли, лишь сосредоточенность. Она вдруг очень легко встала. Будто не было раны, будто не разодраны были в клочья мышцы ее левой ноги.

Она шагнула ко мне, как шагают хромые, резко припав вниз на левую ногу, и тут же вновь перенося вес на правую. На шаг ближе.

Револьвер снова потяжелел, слабость накатывала новой волной.

Она опять занялась не только своим телом, но и моим. Револьвер опять превращался в пудовую гирю. Но и я подготовился. Больше не пытался отползать на боку. Лег на спину, вжался плечами в пол. Так проще справиться с неимоверной тяжестью оружия в поднятых руках.

Непослушные мышцы не желали работать, едва справлялись даже с жалким фунтом Курносого. Ствол ходил ходуном, но все-таки не так сильно, как раньше.

Она шагнула ко мне – и я выстрелил. На этот раз в живот.

Она охнула, а я почувствовал, как мне стало легче.

Руки почти перестали дрожать. Я попытался поднять их выше, прицелиться ей в голову – а она снова шагнула…

Чувствуя, как руки опадают скошенными травинками – уже не в голову, даже не в грудь – я вжал крючок.

Успел. Пуля ударила ее в бедро, а отдача вырвала Курносого из моих рук. И у меня уже не было сил тянуться за ним…

Она упала на колени, но она еще жила.

Она еще пыталась ползти ко мне.

Я вытянул руку, пытаясь нащупать револьвер – приказал руке вытянуться, но она лишь едва шелохнулась. В глазах потемнело, сердце, почти замершее – вдруг резко бухнулось, словно решило разорваться, – и снова замерло…

Я лежал на полу, но в моих глазах – я падал в туннель из ослепительных звездочек, выскакивавших из-за моей головы и несшихся вперед – там они пропадали, словно гасли, утыкаясь в чертову суку. Она была уже совсем близко.

Еще ближе были ее руки. Она ползла на коленях, протянув ко мне руки, словно несла невидимую шкатулку. Ладони вытянулись параллельно друг дружке, длинные тонкие пальцы напряглись, нацелившись на меня ногтями.

Я видел рваные прорехи в ее платье, где вошли пули. На животе, на бедре…

Кровь все-таки сочилась оттуда. Очень медленно, но сочилась. Я мог взглядом считать ее пульс. Между ударами сердца чертова сука как-то стягивала свои сосуды, – но ран было слишком много, и слишком серьезные. Я видел, как удар сердца прокатывается по ее артериям – из ран толчками выплескивались капли крови, потом сосуды смыкались, но на следующем ударом пульса кровь опять выбивалась из раны. И с каждой потерянной каплей крови ее мышцы должны становиться все слабее, все хуже должен работать ее мозг, виртуозно управляющий каждый клеточкой ее тела…

Тебе же уже не выжить, сука. Ты же подохнешь. Так сдохни же теперь, сдохни же сейчас, – прежде, чем…

Я толкнулся ногой, пытаясь отползти от нее, хоть чуть-чуть.

Нога едва двинулась. Сука была слишком близко ко мне. Нас разделяла пара шагов. Она ползла ко мне на коленях, но все-таки ползла, а я едва мог шевелиться.

Попытался еще чуть сдвинуться назад, прочь от нее – но голова, шея, плечи – вдруг уперлись во что-то. Позади была стена. И слева. И справа. Угол! Сам себя загнал в угол…

Мне хотелось выть от досады. Идиот! Багор, как ты мог оставить багор в машине! На что ты надеялся?! Знал же, что револьвер не остановит ее сразу, знал же, что нужен багор, чтобы задержать ее, пока истечет кровью, не дать ей приблизиться, пока еще жива… Но легкие лежали внутри груди опавшими мешками, не слушаясь, не давая мне ни глотка воздуха. Нечем выть.

Я мог только подобрать ноги под себя. Подальше от нее.

Но ее руки были уже перед моим лицом. Я мог бы протянуть руку – и коснуться ее пальцев….

Но я из последних сил тянулся вправо. Где-то там, среди накрывающей глаза темноты, маячил круглый стол, стулья вокруг него. Я вцепился в ближний. В край сиденья. Бессильные пальцы соскальзывали, словно стул был смазан маслом, но потом он накренился на двух ножках. Сначала едва заметно заваливаясь назад, а потом все быстрее и быстрее…

Ее пальцы почти коснулись моего лица, но тут стул ударил ее по руке и свалился между нами. Последнее, на что у меня еще хватило сил, это чуть повернуть его. Чтобы лег на пол спинкой. Вершиной ко мне, ножками на нее.

Она двинулась ко мне – попыталась – но ножка уперлась ей в грудь. Она могла бы чуть повернуться боком, протиснуться между ножками. Могла бы просто отшвырнуть стул в сторону – но у нее было слишком мало сил.

Она умирала, я это видел. Она уже не могла контролировать свое тело, она уже едва могла закрывать свои раны, кровь сочилась все быстрее, и вместе с ней она теряла последние силы. Ей осталось совсем немного, я видел это.

– Ты убил его, – почти беззвучно шевельнулись ее губы.

Да, убил! И тебя тоже убью, сука! Из последних сил я стискивал спинку стула, отталкивая его как можно дальше от меня – не давая твари приблизиться ко мне.

– Ты убил его…

Не в силах обползти или выбить стул в сторону, она повалилась на ножки стула сверху.

Я увидел, как кровь уже не каплями, уже струйками брызнула из ее ран. Неужели – все? Наконец-то?! Умри, сука! Умри – сейчас!!!

Я едва видел ее… В глазах темнело – будто я падал в глубокий колодец, светлая дыра становилась все тусклее, все меньше, все дальше…

Умри же тварь, умри… Если ты уже без сил валишься, у тебя не должно быть и сил, чтобы затягивать сосуды… Я ждал, когда плотины ее мышц развернутся, когда хлынет кровь – уже не сдерживаемая ничем.

Но сука держалась…

Я вдруг понял, что какие-то силы у нее еще остаются. Она легла на ножки стула, но не потому, что силы совсем покинули ее. Нет.

По своей воле. Ее рука поднялась, она снова тянулась ко мне. К моему лицу, к моей груди. Ее глаза, странно застывшие, глядели не в меня – а сквозь меня…

Но ее рука не доставала до меня. Сука приподнялась грудью, перелегла чуть дальше на ножках стула – ближе ко мне. Рука вытянулась, вытянулись пальцы, стараясь зацепить меня хотя бы кончиками – она все еще пыталась дотянуться…

Ее губы шевельнулись. Беззвучно, но я уже видел это движение, пока у нее еще хватало сил говорить:

– Ты убил его.

Ей не хватило бы сил на то, чтобы обползти стул – но стул сам пополз ко мне, под весом ее тела.

Скользнул по надраенному паркету – ко мне.

Сука распласталась поверх ножек, головой на краю сиденья, а ее рука тянулась ко мне, через провал высокой спинки, – тянулась ко мне…

Ее рука еще не коснулась меня, но мое сердце замерло. В ушах стало тихо-тихо. Толчков пульса больше не было…

Тишина. Тишина смерти… Вот каково это, умирать…

Я закричал, хотя из горла не вылетело ни звука, ни дуновения воздуха.

Но я пытался кричать.

Не хочу умирать! Нет! Нет! Нет!!!

Мышцы онемели, пальцы скользили по деревянной спинке стула, и все-таки я смог дернуть его в сторону. Ножка стула, в которую упиралась сука, скользнула по шелку ее платья, – и ткнулась в рану на животе. Вошла в дыру, развороченную четырьмя лепестками свинца, в мышцы, которыми она управляла из последних сил…

В мышцы, в разорванные сосуды, которые она с таким трудом стягивала. Этого ее тело уже не выдержало. Кровь плеснулась из живота на ножку стула, а через миг прорвалась и рана на бедре. Кровь хлынула из чертовой суки, как из решета.

Да!!! Сдохни, тварь! Сдохни!

Она обмякла, голова упала, свесилась на сиденье… и медленно падала ее рука. Вниз – прямо на мою правую руку, вцепившуюся в край спинки.

Я отдернул руку. Моя рука убежала от ее пальцев, лишь на какой-то кратчайший миг прохладно скользнули по моей коже…

Мне показалось, что солнце взорвалось у меня перед глазами.

Вспышка пронзила глаза, воткнулась в грудь – сердце разорвалось в груди, как граната, лопаясь, разрывая все сосуды.

Руки, ноги, все мое тело – распрямилось, выгнулось, напрягшись до предела… Мне показалось, что пол швырнул меня вверх, переворачивая, и что-то с хрустом врезало в затылок…

+++

Я лежал на спине, не в силах двинуться, лишь чувствуя странную мягкость в затылке – тронуть, и пальцы погрузятся под мягкую, как битая скорлупа, кость. Прямо в мозг…

Странно, что я еще жив… Но это, наверно, ненадолго…

Привычные удары пульса, к которым так привык, что не замечаешь – их не было, вместо них в груди была ужасная пустота. И никак не получалось вдохнуть. Темнота заволакивала глаза, лишь два светловатых пятнышка лунного света я еще видел, но и они гасли, гасли, гасли…

Но я не хотел умирать.

Только сейчас я понял, что значит – когда действительно не хочешь – изо всех сил, каждой клеточкой тела, каждой частицей души!

Нет. Не сейчас! Не хочу! Нет!!!

Это могли быть не пальцы… Это могло быть просто дуновение воздуха, когда ее рука скользнула совсем рядом с моей…

Ведь могло же так быть?

Могло?!

Господи, если ты есть, прошу тебя.

Пожалуйста…

Сердце трепыхнулось в груди.

Робко и тихо. И замолчало… И вдруг разразилось спотыкающимся стаккато. Слабыми ударами, но быстро-быстро.

Потом медленнее, но сильнее, надежнее.

Вот только вдохнуть никак не получалось.

На миг перед глазами прояснилось – и снова все потонуло в красноватой тьме. Сердце протопало по лесенке вверх, уперлось во что-то – и, спотыкаясь, покатилось вниз, все медленнее и медленнее…

Все-таки я умру. Сердце включилось, но легкие, похоже, эта тварь вывела из строя навсегда.

За все на свете приходится отвечать. Я оставил ту суку умирать там, живую, – но без надежды… И вот теперь настал мой черед. Сердце будет биться, но что толку гонять кровь, в которой нет кислорода?..

Легкие горели, и жар разливался по всему телу… Сердце трепыхалось покалеченной птицей. Руки, ноги – полные жалящего, раскаленного свинца, неподвижные, безжизненные…

И только тоненькая струйка прохлады не давала мне сойти с ума от боли.

В жгущем океане боли – лишь крошечный ручеек прохлады и облегчения. Прерывистый, но есть. Холодным глоточком… И еще одним холодным глоточком облегчения…

Я открыл глаза.

Это почти ничего не дало, я мало что видел, темные пятна плавали передо мной. Но это было единственное, что давало мне чувствовать, что я еще жив. Давало мне верить, что я еще могу управлять своим телом. Хоть чуть-чуть. И эти крошечные глоточки облегчения… Это же… Это…

Я попытался выдохнуть, выкинуть из себя спертый, бесполезный воздух, что был в легких, – с криком, изо всех сил, как можно резче!

И это сработало. Мышцы грудной клетки включились. Раздвинули ребра, и я с всхлипом втянул воздух – полную грудь чудесного, пьянящего, свежего воздуха…

Минуту я не мог надышаться, мне казалось, что мышцы вот-вот снова выключатся. И я следил за своими чувствами, старательно вдыхал и выдыхал, вдыхал и выдыхал.

Пока не поверил, что это не случайность.

Я могу дышать. Сердце билось быстро и тяжело, но ровно.

Перед глазами прояснялось. Я даже мог двинуть рукой – чтобы прикоснуться к затылку.

Я ждал, что рука провалится – на затылке я чувствовал лишь онемелую хрупкость – но под пальцами оказалась кость. Твердая и гладкая. Хотя и липко все от крови…

Чертова сука лежала на стуле, ее голова бессильно свесилась через край сиденья, золотистые волосы свесились вниз пологом… и ее рука. Лежит на спинке стула в каких-то сантиметрах от моих пальцев. Слишком близко.

Очень медленно и осторожно – вдруг мышцы подведут меня, рука дернется, и… к черту, к черту! Не отрывая руку от спинки стула, я потащил пальцы, прочь от ее руки. И только потом решился приподнять руку и отвести вбок, чтобы опереться о пол.

И тут же стиснул зубы, чтобы не взвыть – сотни колючих иголочек воткнулись в кисть изнутри, забегали, жаля тысячами укусов…

Я дернулся вбок, унося вес с руки. Замер, удерживая ее над полом, боясь даже коснуться его – и тем вызвать новый удар игл. Их укусы затаились, но не исчезали. Сидели в руке гудением ос, готовых жалить при малейшем движении.

Так бывает, когда отсидишь ногу. Шалят нервные окончания, когда через пережатые сосуды к ним начинает поступать свежая кровь, несущая кислород, и возвращается чувствительность после онемения. Так бывает.

Но у меня никогда не было этого с рукой – и так сильно!

Я сидел, опираясь на левую руку, и боялся даже шевельнуть правой. Я смотрел на нее, и мне не нравилось, что я видел. Совсем не нравилось. Мне казалось, что я держу руку неподвижно, но мои пальцы дрожали. Запястье совершенно неподвижно, а пальцы крупно дрожали.

Только я совершенно не чувствовал этого! Мне казалось, что мои пальцы совершенно неподвижны. Их покалывает, да, но они неподвижны. Я чувствовал их неподвижными. А эти, перед глазами – чужие. Не мои. Потому что мои пальцы не дрожат, я же чувствую! Но я видел, что пальцы дрожат. Неужели она все же коснулась меня?..

Старик, когда его коснулась одна из таких жаб, он…

Я мотнул головой, прогоняя мысль.

Спокойно, спокойно. Может быть, это так же, как с дыханием. Скоро пройдет. Наверняка пройдет!

Должно пройти.

А кроме того, я просто не могу сделать то, что тогда сделал Старик. Потому что мне нужно предупредить Гоша и Бориса. Я должен предупредить их, чтобы не совались к моргу.

Тело жабы казалось хрупким, ссохшимся – ее кровь расползалась по полу огромной черной лужей – но с этими тварями никогда нельзя быть уверенными. Ни в чем.

Очень осторожно, чтобы не задеть ее, я боком протиснулся мимо нее и стула, вдоль стены, вдоль стола… ух! Вылез!

Ноги подрагивали. Опираясь плечом о стену, я пятился вдоль стены, пока не отошел от тела суки метра на три.

Бежать, бежать отсюда прочь…

Борис, Гош…

Но было и еще кое-что.

Тогда, у двери, когда я стоял на крыльце… Что говорил усатый за дверью? Одну пулю он выдержит – так? Говорил он что-то такое…

Выходит, в него стреляли и до этого?

И может быть, стреляли охотники. Такие же, как я.

Или не охотники. Мало ли, кто и когда мог в него стрелять…

Но мне очень хотелось верить, что стреляли охотники. Такие же, как я. Очень хотелось верить, что мы не одни. Что не только нам в Смоленске повезло, но и где-то еще стайки охотников чистят мир от этих чертовых сук. Пусть редкие, малочисленные, но что-то делающие. Все, что в их силах…

Точнее, делали. Если они в него стреляли, а он остался жив… Черт бы его побрал! Если остался жив он, то они – не выжили. Либо – либо.

И все-таки для усатого и суки было сюрпризом, что мои пули не простые. Жаба, кажется, почувствовала, что усатого не простой пулей зацепило. Но он ей не верил.

Потому что не знал, что так бывает?

Это меня и спасло.

И может спасти еще кого-то их тех, кто делает то же, что и я, и пользуется теми же приемами.

Я был уже на пороге в коридор, в теле была жуткая слабость, а в затылке набухал новый ком боли. Хотелось наплевать на все, и быстрее добраться до машины, плюхнуться на сиденье… Я остановился.

Я должен еще кое-что здесь сделать.

Те молоденькие жабы, что приезжают в домик. Они живы. Те пурпурные… Они наверняка наведаются сюда. Может быть, не в эту ночь, но в следующую точно. Слишком серьезные планы у них с тем моргом. Когда жаба с усатым не появятся там сегодня, они всполошатся. Приедут узнать, почему.

Они не должны узнать, что мне помогло убить эту жабу и ее слугу.

Во всем теле была слабость, и еще мне ужасно хотелось отойти как можно дальше от чертовой твари. Сейчас она неподвижна, кажется мертвой, – но воспоминание слишком ярко. Накатывало на меня, я почти чувствовал: холодный ветерок по моей руке. То ли ветерок, то ли ее пальцы…

Я развернулся и шагнул обратно в гостиную. Подошел к телу, замершему поверх стула. Надо извлечь пули.

Только – как?

Три подпиленных пули – это двенадцать свинцовых лепестков. И еще три медных донышка. Порядочно возни. Даже если не учитывать, что я еще ни разу не потрошил труп. Человеческий труп… К горлу подкатил комок. Черт возьми, меня и сейчас не тянет!

Но надо. Раньше нам везло, мы брали сук, живших отдельно. Трупы можно было просто оставить, как есть. Гош, правда, настаивал, что лучше прикопать. Говорил, какие ни есть, а люди…

На этот раз все иначе. С трупами придется возиться. Но прикасаться к ней… это же не просто труп – это труп чертовой суки! Которая чуть…

Я помотал головой, отгоняя воспоминание, слишком живое, чтобы я мог с ним совладать.

Нет, не буду я к ней прикасаться. Ни за что! Пальцами я даже к ее платью не прикоснусь.

Но если не лезть в ее раны своими руками – то чем?

Я огляделся. Луна медленно уползала от окон, прямоугольники света стали узкими и косыми. Столы, стулья… Буфеты, камин… Огромные напольные часы в углу…

Надо на кухню, вот что. Там найду, что мне нужно.

Я вышел в коридор. Влево, вправо? Влево – дверь, лестница. Была какая-то комната за лестницей? Кажется, была…

Да, кухня была здесь.

В окно падал лунный свет, старая массивная мебель казалась черной. Я огляделся, выдвинул ящик – и угадал. Ложки, вилки, ножи.

Я выбрал один маленький и узкий – и зашипел от боли. Холодный металл – как током ударил. Крючковатое жало пронзило пальцы, холодные иглы затанцевали в руке.

Я застыл, сморщившись. Пережидая, пока боль уймется. В доме было тихо-тихо.

Не тревожа правую руку, осторожно потянулся левой, прихватил из ящика еще один нож: большой разделочный. Вдруг понадобится? Не представляю, как надо потрошить труп человека.

Хирурги какими-то зажимами оттягивают края разреза, чтобы не стягивались и не мешали. У меня ничего такого под рукой нет. А пуля могла и разлететься, один из свинцовых лепестков мог отломиться от медного донышка пули. Или не один, а все. Могли уйти в любую сторону тела. Едва ли будет просто все их отыскать. А уж вытащить… Может, еще и вилку прихватить?

Мертвая тишина – лопнула железным звоном под моими ногами.

Я чуть не подпрыгнул. Запоздало сообразил, что это был нож. Маленький нож, который я держал в правой руке – и мне казалось, что держал надежно…

Я глядел на свою руку, и это не нравилось мне все больше. Пальцы дрожали, хотя я и не чувствовал этого. Неудивительно, что я выпустил нож, даже не заметив.

Неудивительно. Но… Как же я с такой рукой буду играть в патологоанатома? Черт возьми! Если одной левой – я буду возиться с ее телом неделю, пока найду и выужу все осколки пуль! А ведь надо будет еще выудить пули из усатого… Черт возьми!

Я положил разделочный нож обратно.

Попытался сосредоточиться. Стиснул виски руками.

Но успокоиться не смог. Мне казалось, что пальцы правой руки прижаты к виску – но кожей виска я чувствовал, как пальцы тихонько дергаются, барабанят по коже в странном ритме. Черт возьми!!!

Я стиснул дрожащие пальцы левой рукой – до боли, до хруста суставов. Но чтобы не двигались!

И думай, думай, думай. Что же делать?.. Просто так уезжать нельзя. Они не должны узнать про распил на пулях. Если не ради других групп охотников – которых, может быть, уж и не осталось! – то хотя бы ради нас самих. Кто будет убирать тех двух молоденьких жаб, если не я, Гош и Шатун?.. Про пули они узнать не должны.

В затылке пульсировала тупая боль, все набирая силу, словно туда загоняли гвоздь. С каждым ударом пульса отдаваясь в висках, за глазами…

Меня замутило. Я вышел из кухни, прошел по коридорчику. Запор, несговорчивые замки, и наконец-то дверь открылась. Воздух, свежий и холодный.

Я вдруг почувствовал, насколько замерз. Я задрожал, почти в ознобе, и все тело – слабое, мягкое, как кисея медузы… Кисель, а не тело. Хотелось привалиться к стене, а лучше сесть на что-нибудь… Лечь… Закрыть глаза…

Я тряхнул головой и сошел с крыльца. По дорожке, прошел под аркой мимо их машины и дальше по дороге, к темнеющему вдалеке «козленку».

Луна висела фонарем в темном небе, вместе со мной плыла над верхушками деревьев.

«Козел» ждал меня с распахнутой дверцей.

В багажнике я взял запасную канистру с бензином и двинулся обратно. Огибая дверцу, взялся за нее, чтобы закрыть – но вместо этого остановился. Постоял, злясь на самого себя, но ничего не мог с собой поделать. Поставил канистру на дорогу, залез внутрь и открыл бардачок. Нашел последнюю обойму – эта с неподпиленными пулями, но мне сейчас любые сгодятся. Перезарядил Курносого. Металл колол пальцы правой руки, пробуждая иглы в глубине руки, вытаскивая их к коже, как магнит… Я сунул Курносого в карман.

Сам не заметил, как сел на кресло. Мягкое, соблазнительное…

Посидел, уговаривая себя встать, глядя на тяжеленную канистру. Боль в затылке пульсировала, рябью отдаваясь в голову к глазам, разгоняя мысли.

Я втащил канистру в машину и завел мотор. Проехал вперед, пока не уткнулся в их машину, перегородившую проезд в арку.

Вылез, вытащил канистру. Ноги стали тяжелые, как свинцом налитые. Двадцатилитровая канистра в руке – казалась вдвое тяжелее.

Железная ручка резала пальцы, и два раза пришлось останавливаться. Иначе просто выскользнула бы из левой руки. Браться правой я даже не пробовал. Пальцы дрожали. И кажется, дрожь вовсе не унимались. Кажется, все сильнее дрожат…

Чертова тварь все-таки смогла…

Я оскалился. Нет! Это от усталости.

От усталости, да.

Хорошо, что додумался подъехать, а то бы так и сдох с этой канистрой. Жалкие тридцать шагов от арки до дома вымотали меня.

Добравшись до крыльца, я ухнул канистру на деревянные ступени, привалился к перилам. Сердце молотилось о ребра, в глазах плыло. Ну ничего, ничего. Главное, дотащили. Теперь уж легче будет… Главное, мелочи не упустить, ничего не забыть…

Я втащил канистру в дом, поставил, а сам прошелся по коридору, всматриваясь в пол. Вот и «снежинка» с пустыми гильзами. Я запихнул ее в карман. Все?

Ах да, одна пуля вошла в стену. Еще одна в стене у двери снаружи… Не знаю, что я могу с этим сделать. Надеюсь, они просто не станут рассматривать. Выбоина от пули – и выбоина… А если станут?

Тут уж я ничего не могу сделать.

Я заглянул еще раз на кухню, нашел спички. Вернулся к лестнице.

Труп усатого лежал на ступенях. Я постоял, разглядывая его, пытаясь сообразить, что дальше. Мысли рассыпались. Голова раскалывалась. Как бы лучше его облить, чтобы самому не перепачкаться в бензине, а потом было удобно поджигать… или лучше облить суку, и поджечь дом оттуда?

По-хорошему, надо бы облить их обоих, и поджечь. Чтобы уж с гарантией сгорели, и раны стали неузнаваемыми, а осколки пуль затерялись в обгорелой плоти и костях.

Но если поджечь одно тело, потом другое… Дом внутри деревянный, сухой, запылает в один миг. И не дай бог бензин растечется и отрежет проход. Весело будет, сгореть за компанию с ними.

Или одного очага хватит? Наверно, хватит…

Облить суку, поджечь, и сразу из дома.

Я взял канистру и поволок ее в гостиную. В дверях остановился.

Сука все так же лежала поверх опрокинутого стула… или не так же?

Теперь она не выглядела трупом. Лишь притворяется. Ждет, чтобы я подошел поближе…

Хватит! Это все нервы. Нервы, и боль в голове, и…

Я тряхнул головой и стал отвинчивать крышку. Пальцы правой руки дрожали так, что крышка чуть не упала на пол. Пальцы дрожали, как…

…уголок губы, оттягивается вниз, и расслабляется, оттягивается вниз, и расслабляется…

Я сглотнул и снова посмотрел на труп суки… труп?..

Я ее убил, но тела в морге тоже были мертвыми. Когда их туда привозили. А потом…

…уголок губы, оттягивается вниз, и расслабляется, оттягивается вниз, и расслабляется…

Левая рука ныла от тяжести канистры, но я никак не решался начать лить бензин. Если облить ее здесь, бензин растечется по полу. По всей столовой и, может быть, даже в коридор вытечет. Попадет на ботинки. Если я не хочу сам запылать факелом, поджигать придется с края бензиновой лужи. Откуда-то из коридора. И я не буду видеть, что будет твориться в комнате.

Да, конечно, огонь должен гореть, даже если я его не буду видеть. Должен пробежать из коридора в комнату, заполнить ее, объять суку и спалить дотла…

Должен. А трупы – должны быть неподвижны. Не так ли?

Я усмехнулся. Это было смешно, смехотворно, но я ничего не мог с собой поделать. Я должен увидеть, как она сгорит.

Просто посмотреть на дом, охваченный огнем, и знать, что она там, – нет, этого будет мало. Я не буду уверен до конца. А еще один кошмар, повторяющийся из ночи в ночь, мне не нужен. Нет, не нужен.

Я поставил канистру и вышел в коридор. Огляделся. Проход резал дом насквозь. Справа в конце был еще один выход. Я выглянул туда.

Маленькая полянка со скамеечкой. Высокие плетеные решетки, увитые то ли плющом, то ли еще какой-то лианой, еще не облетевшей, листьев было много и они были странно сочно-темными в свете луны. А посередине полянки – обложенное камнями кострище.

А вон и поленница у стеночки сарая. Самое то.

Я столкнул один ряд, дрова с громким стуком рассыпались, еле отскочил. Без оков порядка поленница стала куда больше. Кое-как стал перекидывать их к кострищу.

Руки дрожали от слабости, ноги подгибались. И холодно.

Господи, как же тут холодно… Все, хватит ей дров для последнего ложа. Меня трясло от озноба.

Я разровнял дрова, чтобы тела не съезжали с них. Надо чтобы прогорели целиком. Поровнее, вот так…

Вернулся в дом. К лестнице. Стараясь на глядеть на труп усатого, взял его за ногу и потащил.