Текст книги "Центральное дело. Хроника сталинских репрессий в Якутии"

ОТКАТ

Однако простым насилием достигали немалого – подследственный «ломался» и подписывал протоколы допросов, составленные самими следователями. Часто, видимо, подписывали, совсем ничего не читая, поскольку были на грани смерти. Но потом, приходя в себя, снова отрекались от данных ранее показаний. Круг замыкался и передать «Центральное дело» в суд все никак не удавалось – показания всех обвиняемых не были согласованы, постоянно кто-нибудь из них отказывался от своих признаний, путал карты следователям. В феврале 1939 г. из 350 арестованных, содержащихся в НКВД ЯАССР, отказались от своих показаний 337 человек.

Тем временем Ежов был смещен, Разин и Винницкий отбыли в Москву. Скоро туда вызвали И.А. Дорофеева и его ближайшего друга 3.Н. Беляева. Больше они не вернулись в Якутск. Иван Андрианович был арестован 17 апреля, а Захар Николаевич – 20 мая 1939 г. Их следственное дело № 975086 состоит из 4-х томов, полных подробного описания, как начинались и разворачивались репрессии в Якутии. Вместо Дорофеева наркомом назначили М.П. Некрасова, партработника, прошедшего трехнедельные спецкурсы.

Как только ушел Дорофеев, I секретарь Якутского обкома ВКП(б) Певзняк тут же рухнул – его взяли 5 февраля 1939 г. Покорные прежде прокуратура и суд стали принципиальнее – прекращали уголовные дела, оправдывали подсудимых. Верховный суд ЯАССР 14 марта 1939 г. даже вынес определение об аресте и привлечении к уголовной ответственности основных виновников развязывания репрессий в Якутии – наркома внутренних дел И.А. Дорофеева, председателя Совнаркома Н.Г. Фаткулова, заведующего крупнейшим промышленно-транспортным отделом обкома А.Л. Зызо, наркома местной промышленности В.Н. Суханова, наркома юстиции М.В. Колмогорова. Певзняк уже сидел в тюрьме. Многие наркомвнудельцы были осуждены за нарушение социалистической законности, однако, естественно, пострадали мелкие исполнители, сгинувшие потом в лагерях «Дальстроя». За ними пошли и клеветники (тоже мелкие сошки) – уполномоченный Главлита в Усть-Алданском районе И.П. Троев, Е. Сивцев из Намцев, редактор Амгинской газеты П. Чемезов и многие другие.

Волна массовой реабилитации выплеснула из тюрем НКВД сотни человек. В одном только Алданском округе в отношении 1500 подследственных дела были прекращены за отсутствием состава преступления. Всего же в остальных районах Якутии, согласно акту специальной комиссии НКВД СССР, к январю 1939 г. было арестовано 1380 чел., по показаниям которых проходило еще 1500 чел., которые также намечались к аресту.

В Таттинском районе, к примеру, было арестовано 250 чел., в том числе секретарь райкома ВКП(б) С.Я. Эртюков, председатель райисполкома Г.И. Николаев. По «Таттинскому делу» № 1037 в УГБ НКВД ЯАССР допрашивались только 32 чел., остальные двести с лишком чел. были арестованы по инициативе местных властей, в основном того самого К.Н. Слепцова, который на I сессии Верховного Совета ЯАССР усердно разоблачал врагов парода.

О том, как шел процесс отката репрессий, рассказал Г.П. Иванов, непосредственно принимавший участие в реабилитациях 1939 г.

КРАХ МОЛОДЕЖНОГО ДЕЛА

«Во время моей учебы в Москве было арестовано почти все руководство Якутской республики, в том числе и первый секретарь обкома партии П.М. Певзняк. Вместо него из Москвы послали И.Л. Степаненко, прежде работавшего в Коминтерне. Степаненко повел линию на выпрямление перегибов периода репрессий. Однако он не нашел понимания и поддержки в бюро обкома. Тогда И.Л. Степаненко в дни работы XVIII съезда партии, проходившего в марте 1939 г., поставил перед ЦК вопрос о досрочном отзыве с учебы нескольких якутян.

ЦК его просьбу принял и четырем якутянам – Я.Д. Белолюбскому, С.М. Потапову, Г.С. Степанову и мне – поручили экстренно сдать все экзамены и срочно отбыть в Якутию. Перед отъездом нас вызвали в ЦК. Принимали заведующий отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александров, заместитель Берии и заведующий отделом кадров. Беседа длилась три часа. Мы были поражены, когда нам назвали количество уже реабилитированных членов ВКП(б) – двести тысяч. «А сколько же тогда человек еще сидит?» – промелькнуло разом в голове. Александров поставил перед нами задачу смело и решительно восстанавливать в партии реабилитируемых коммунистов. Такое напутствие при присутствии заместителя Берии нас окрылило. «Скорый» высадил нас в Невере, мы сразу почувствовали, какое значение придает нашему приезду Степаненко – нас уже ждала машина. В Якутск приехали 13 апреля, остановились прямо перед зданием обкома. Степаненко тут же распределил нас по отделам. Потапова назначил в отдел кадров, Белолюбского – в отдел пропаганды, а нас со Степановым оставил при себе, дав в помощники Протодьяконова, недавно пришедшего в аппарат обкома.

Степаненко поручил нам за полтора месяца завершить работу по реабилитации невиновных людей и восстановлению в партии исключенных с формулировкой «враг народа». Работа предстояла огромная.

Всем нам оформили свободный доступ к следственным делам, как завершенным, так и еще не оконченным, словом, ко многим бумагам НКВД, прокуратуры, Верховного суда. Личное ознакомление с подлинными документами потрясло. Мы впервые ясно представили себе механизм создания дутых дел, методику ведения следствия, вздорность, даже идиотизм обвинений. Тяжело было сознавать, что все это происходит при советской власти. На нас дохнуло ледяным дыханием средневековой инквизиции. Я был ошеломлен, когда ходивший по городу анекдот о наркомвнудельцах оказался верным. Люди вполголоса и с поминутной оглядкой рассказывали особо доверенным друзьям, что одна собака укусила старуху, та подала заявление в НКВД и чекисты арестовали собаку как врага народа. (Действительность оказалась еще страшнее: на улице Дзержинского собака укусила ударившую ее палкой старуху, а та обвинила хозяина собаки, якута, в контрреволюционном терроризме и буржуазном национализме. Наркомвнудельцев не смутило, что при совершении собакой «террористического акта» ее хозяина не было поблизости…)

Поводы для арестов других были хоть и не столь анекдотичными, но не менее нелепыми. Особенно большие волны арестов прокатились по Якутску, Таттинскому и Амгинскому районам. За ними шли Мегино-Кангаласский, Чурапчинский, Вилюйский, Жиганский, Усть-Алданский и Булунский районы. То был разгул слепого, беспощадного насилия, открытого попрания советских законов. И мы старались не только спасать невиновных, но и привлекать к ответственности садистов-наркомвнудельцев. Но вот парадокс – даже изувеченные в кабинетах НКВД люди не желали следователям того же. Запомнилась беседа с Виктором Курчатовым. Сотрудник НКВД И.Ф. Ахчагныров жестоко избил его, сломал несколько ребер и ключицу. Я спросил, желает ли он, чтобы мы отдали Ахчагнырова под суд? Курчатов покачал головой:

– Он выполнял установку начальства – бить подследственных. Сам, конечно, тоже перестарался, бил по поводу и без повода, по своей охоте. Но если его самого отдать под суд… Его же товарищи будут калечить его самого… А кому от этого польза? Мне? Не знаю. А народу он, по-моему, нужен. Очень способный, восприимчивый человек. Сам поймет свою вину, будет полезен народу, партии. Если поймет… Чтобы понял, надо исключить из партии.

Однако тогда исключение из партии Ахчагнырова явилось бы сигналом для его ареста, вот и мы решили его пожалеть… Эпизод с Курчатовым был нагляден для нас. Если даже врагу не пожелаешь оказаться в тюрьме НКВД, то что же там творилось? Мы узнали – что. И это пуще любых накачек подгоняло нас, торопило, давало силы работать по восемнадцать часов в сутки, преодолевать отчаяние, когда без толку бьешься головой о каменную стену равнодушия, боязни и нежелания помочь нам, даже враждебности к нам. Мы постоянно помнили слова Георгия Федоровича Александрова, а на месте нас поддерживал Ион Лукич Степаненко и защищал от давления. Если бы не его напористость и непреклонность, нам бы не раскрутить в обратном направлении гигантский маховик репрессий.

20 июня 1939 г. мы, в основном, завершили пересмотр дел репрессированных. Почти все арестованные были освобождены, в том числе триста коммунистов, большинство которых восстановили в партии. Однако нам не позволили освободить так называемую «центральную группу» – бывших руководящих работников во главе с П.М. Певзняком. Тут уж неодобрительно косившиеся на нас члены бюро обкома (в особенности И.Г. Фаткулов и С.А. Бордонский. – Авторы) и немало членов обкома, в том числе и новый нарком внутренних дел ЯАССР М.П. Некрасов, дружно напустились на нас. Мы сумели отбить только несколько наркомов и секретарей райкомов. Большего не добились… А ведь тогда был еще жив П.А. Ойунский – национальная гордость якутского народа…

Но реабилитация крупных деятелей ударила бы по всем разоблачителям, на все лады поносившим «агентов империализма». Кроме того, в таком случае дискредитировался сам аппарат НКВД – как в глазах народа («сажали, истязали невиновных»), так и московского руководства («где результаты?»). В конечном итоге именно молчаливо подразумевающаяся позиция Москвы предрешила исход дела – Л.П. Берия вовсе не собирался свертывать репрессии, полный провал НКВД ЯАССР мог вызвать непредсказуемую (впрочем, очевидную сейчас) реакцию Лаврентия Павловича. По Якутии снова прокатился бы всеуничтожающий каток репрессий. И нам пришлось уступить.

Но есть и то светлое, которое успокаивает мою совесть. Это «Молодежное дело». Его «раздули» молодые сотрудники НКВД И.Г. Андросов, И.Ф. Ахчагныров и Р.Н. Ощепков, которые были еще и активными комсомольскими работниками, входили в разные комиссии горкомола и обкомола, являлись членами ГК и ОК ВЛКСМ. Особенно усердствовал Андросов, который и был инициатором возникновения этого дела. Он настойчиво выдвигал тезис о существовании в республике молодежной антисоветской и буржуазно-националистической контрреволюционной организации во главе с первым секретарем обкома ВЛКСМ Спиридоном Ефремовичем Ефремовым. Руководителями этой организации были, по словам Андросова, еще сорок пять секретарей райкомолов, горкомолов, заведующих отделами.

НКВД начал следствие. Как я установил по материалам дела, планировалась широкая кампания арестов среди молодежи Якутии. В НКВД полагали, что арест одного «члена руководства подпольной организации» повлечет за собой арест десятков и сотен его знакомых и друзей, а арест тех увлечет за собой еще сотни новых. Органы серьезно готовились к грандиозной облаве на молодежь, составлялись подробные, охватывающие всех и вся досье. Существование «молодежного дела» подтвердили И.А. Дорофеев и 3.Н. Беляев, показав, что избиениям подвергали школьников в возрасте 12–17 лет, заставляя давать показания об участии в молодежной террористической организации (Д. № 975086. Т.2. Л. Д. 23–49).

А то, как в районах пытались «создать» филиалы этой молодежной организации, наглядно показывает дело директора МТС Усть-Алданского района А.П. Мигалкина, арестованного 4 декабря 1938 г. по постановлению начальника Усть-Алданского РО НКВД ЯАССР Т.А. Корнилова. Допрашивал В.А. Овсянников, обвиняя A.П. Мигалкина в том, что он якобы работал под руководством врага народа – С.Е. Ефремова. Методы B.А. Овсянникова были разнообразнее – он сажал подследственного под холодное окно, во время допросов в течение 13 суток – с 13 по 26 декабря – около жарко натопленной печки неподвижно стояли и истекали потом другие подследственные, Гоголев и Местников, это было еще и дополнительным психологическим давлением на Мигалкина…

К счастью, вместо Певзняка пришел Степаненко, который дважды возвращал «молодежное дело» наркомвнудельцам, не давая санкции на аресты. А тем временем сам нарком Дорофеев был арестован. Когда я брался за это дело, наркомвнудельцы настойчиво добивались ареста «руководителей молодежной контрреволюционной организации». И не только они.

К тому времени С.Е. Ефремов был исключен из партии и снят с должности второго секретаря Таттинского райкома ВКП(б), куда его перевел еще Певзняк. Назначенный первым секретарем того райкома К.Н. Слепцов «разоблачил» Ефремова, собрав 85 заявлений от председателей колхозов, секретарей парторганизаций и других лиц. В этих заявлениях говорилось, что Ефремов продолжает вести свою «подрывную косаревскую линию» (А.В. Косарев – Генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ до 1938 г., расстрелян в 1939 г. – Авторы). Эти 85 заявлений были опасным детонатором «молодежного дела». И мне предстояло его обезвредить. Я вызвал к себе Слепцова. В многочасовом разговоре он начал «плавать», особенно когда я жестко предупредил, что в Таттинский район поедет комиссия, тщательно разберется в сути этих заявлений и установит, по чьей инициативе они появились. Слепцов был вынужден признаться, что авторы заявлений вряд ли подтвердят свои письменные обращения. Тогда я заявил: «Если так, то вас, Кузьма Никифорович, снимут с работы, а обком партии решит вопрос партийности».

Слепцов пошел на попятную, попросил четыре часа на размышление, затем пришел ко мне и умолял не посылать комиссию для проверки заявлений. Полностью снял свои обвинения против Ефремова. Окрыленный успехом, я тут же позвонил И.Г. Андросову. Было восемь часов вечера. Я вызвал его к себе, однако он отказался: «Сам иди ко мне!»

Я сразу доложил Степаненко результаты беседы со Слепцовым и добавил, что раз Андросов отказывается явиться в обком, дело можно решить и без него. Степаненко молча обдумал ситуацию и сказал:

– Все-таки нужно поговорить с Андросовым. А как это вы, Гавриил Прокопьевич, не сумели вызвать к себе обыкновенного сотрудника НКВД? Как же вас инструктировали в ЦК? Разве не сказали, как надо вести себя с наркомвнудельцами?!

Когда он немного остыл, я попросил:

– Ион Лукич, пожалуйста, позвоните наркому Некрасову.

Степаненко взял трубку, приказал соединить с Некрасовым и обрушился на того:

– Что же позволяют себе ваши сотрудники? Почему грубят работникам аппарата обкома?! Продолжают дорофеевскую линию?! Когда инструктор обкома партии Иванов вызвал на прием Андросова, тот посмел сказать: «Иди ко мне сам!» Что это такое?! Результаты вашего руководства?

Через двадцать минут, едва я вернулся в свой кабинет, влетел запыхавшийся Андросов. До трех часов ночи сидели и спорили. Он не сумел доказать существование молодежной антисоветской организации, я разбивал все его доводы. Однако у него был очень сильный козырь. Жена самого Ефремова написала заявление объемом в сорок с лишним страниц, где подробно разоблачала «контрреволюционную деятельность» мужа. Было еще два подобных заявления. Екатерина, работавшая заведующей отделом пионерской работы обкомола, так же разоблачала своего мужа, друга Ефремова. И Полина, сотрудница горкома партии, – тоже. Я нарочно не называю их фамилии и имена их мужей. В этих заявлениях называлось очень много комсомольских и партийных работников. Дело грозило «прогреметь». Сначала я полагал, что разобраться в этих заявлениях будет не сложно. Каково же было мое изумление, когда все они твердо стояли на своем: «Наши мужья вели подрывную косаревскую линию, готовили восстание». Целую неделю, забросив все остальные дела, бился я с ними. Вызывал то поодиночке, то вместе и требовал назвать того, под чью диктовку они написали такие доносы на отцов своих детей. Безрезультатно. С утра до поздней ночи я убеждал их взять обратно свои заявления. Бесполезно. А наркомвнудельцы торопили, у них уже были подготовлены все документы для начала массовых арестов. Что чувствовал я в те дни и ночи – не смогу спокойно рассказывать. В бессильном отчаянии я решился на крайний шаг:

– Или вы неопровержимо докажете свои измышления, или вас прямо отсюда доставят в НКВД за клевету.

Только тут они отказались от своих заявлений. Я был так измучен и опустошен, что даже не испытал радости. Позже, когда все улеглось, мы установили, кто стоял за заявлениями этих несчастных молодых женщин и на чем наркомвнудельцы их сломали. Те убедили, что их мужья скоро неизбежно будут арестованы, а за ними последуют и они сами. А у них по двое-трое детей…

Я подготовил справку в бюро обкома партии, где обоснованно доказал несостоятельность всех обвинений против С.Е. Ефремова и его товарищей. Бюро, подчинившись твердой воле И.Л. Степаненко, согласилось, сняло все обвинения с Ефремова, назначило его на работу в газету «Социалистическая Якутия». К тому времени почти все первые секретари райкомолов, многие работники комсомольского аппарата были уволены и обреченно ждали ареста. Оправдание С.Е. Ефремова закрыло едва не возникшее «молодежное дело», вернуло к активной жизни многих молодых людей. Сразу же после того заседания бюро обкома И.Л. Степаненко позвонил наркому М.П. Некрасову, и тот перевел И.Г. Андросова с понижением в должности в ЗАГС. А И.Ф. Ахчагнырова вскоре из обкомола перевели в Совнарком.

Так завершилось «молодежное дело», едва не стоившее сотен, если не тысяч, молодых жизней».

РЕКВИЕМ ПО ОЙУНСКОМУ

Мужество не покидало истинных революционеров даже в сталинских тюрьмах.

Как свидетельствует Е.И. Кузьмин, П.А. Ойунский и в тюрьме продолжал писать стихи. Иногда он их читал вслух во время поверок в коридорах тюрьмы. Платон Алексеевич был тяжело болен туберкулезом. Поняв, что дни его сочтены, он попросил дать ему бумагу, чтобы написать признательные показания. Перед этим он так запутал следствие, опровергнув все свои прежние показания, что наркомвнудельцам вскоре пришлось даже выпустить на волю подследственных по «Таттинскому делу» (там все обвинение опиралось на сфабрикованные следствием показания П.А. Ойунского, поэтому, когда он в октябре 1939 г. все отверг, обвинение рассыпалось). Поэтому следователи охотно дали Ойунскому писать признательные показания.

Но он написал совсем другое. Читавший это последнее письмо П.А. Ойунского, председатель КГБ Якутской АССР М.В. Горбатов на упомянутом нами общем партсобрании рассказал об этом. Платон Алексеевич, зная, что не может писать «открытым текстом», избрал свой путь. Он писал, что не считает себя виноватым, но аккуратно зачеркивал, следом писал в общих выражениях, что якобы виноват. Его письмо составлено таким образом, как говорил М.В. Горбатов, что у всякого, кто читал, создавалось четкое впечатление, что Ойунский в самом деле обращается к будущим поколениям с завещанием, с твердым заверением в своей невиновности.

Затем Платон Алексеевич объявил голодовку. Это был его протест, его бунт. Он уходил из мира несломленным, мятежным, бунтующим против несправедливости. Его самое последнее стихотворение, исчезнувшее потом в архивах КГБ, называлось «За что?!»

Последним, с кем говорил Ойунский, был фельдшер Л.М. Свинобоев. Он вспоминал, что Платон Алексеевич перед смертью читал свои стихи, написанные еще в колчаковской ссылке ровно двадцать лет назад и посвященные самому близкому другу Максиму Аммосову.

 
На путь борьбы мы смело встали!
Чтобы пламя битвы разгорелось
На нашей, на родной земле…
Мы ниспровергнем старый строй!
А где бороться нам с врагами
И где прольется наша кровь —
Не все ль равно!!!
 

Стихотворение кончалось строками, что их дух не будет сломлен даже перед смертью…

Платон Алексеевич умер в десять часов вечера 31 октября 1939 г. О его смерти мгновенно узнала вся тюрьма. Из камеры в камеру пошел сигнал-стук. И все сговорились ровно в полночь спеть «Реквием».

В назначенное время вся тюрьма запела. В камеры ворвались наркомвнудельцы, но были бессильны заставить людей замолчать. Тюрьма пела «Реквием»…

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Через несколько дней после смерти П.А. Ойунского пришел черед его близкому другу испить чашу страданий.

Степан Васильевич Васильев… Он был задержан 6 ноября 1939 г. Ордер на его арест оформил начальник следственного отдела НКВД СССР 3.Л. Кобулов, утвердил нарком внутренних дел Л.П. Берия. С.В. Васильев пользовался определенным доверием И.В. Сталина, может, поэтому Н.И. Ежов в свое время не осмелился арестовать его, хотя имел много показаний на Степана Васильевича. Бывший ответственный работник ЦКК ВКП(б) и РКИ в момент ареста работал директором Второго Московского авторемонтного завода. Он был арестован самым последним по «Якутскому делу». Первый допрос Васильева, начавшись вечером 6 ноября, кончился утром следующего дня. Ученик Орджоникидзе, Петровского, Ярославского, один из первых якутских большевиков, член партии с 1917 г., Степан Васильевич Васильев встретил годовщину Великого Октября в тюрьме. Его слова из протокола первого допроса: «Участником антисоветской организации я не был, антисоветской работой не занимался и виновным себя в этом не признаю», (Д. № 981170. Т. 1. Л. Д. 30–31).

Эти слова не подействовали на Кобулова. Он решил применить свою, много раз испытанную тактику. Пока дошли по длинным, нескончаемым коридорам до камеры следственного изолятора и сдали Васильева старшему надзирателю Лубянки, наступило уже 6 часов, тюрьма проснулась, и не было возможности даже прилечь. Кобулов не торопился вызывать Васильева на допрос, в этом и заключалась его тактика. Он выжидал. И Васильев не выдержал пытки неизвестностью. Уже 10 ноября он вручил дежурному заявление на семи листах на имя Берии.

Кобулов не ошибся в своих расчетах – человек прямодушный, Степан Васильевич не мог преступить партийную дисциплину. Поэтому он указал в заявлении, что в 1928 г., во время работы в Якутии «несколько месяцев занимал правооппортунистическую линию» (Т. I. Л. Д. 50–56). Дни тянулись друг за другом. Кобулов не спешил. И только 15 ноября вечером, в десять часов, когда Васильев готовился ко сну, внезапно его вызвали на допрос. И не думал Степан Васильевич, когда выходил из камеры, что вернется сюда только через тридцать два часа.

Допрашивали его несколько человек, сменяя друг друга. Все эти долгие часы Васильев не возвращался в камеру. Значит, не ел, не спал, не отдыхал… Все равно он нашел силы заявить, что «в антисоветской организации не состоял и враждебной работы против партии не вел» (Г. 1. Л. Д. 72–73). В ответ на это следователи предъявили Васильеву его письмо Берии, выпытывали о его правооппортунистической линии 1928 г. Смертельно уставшего, голодного Васильева привели в камеру лишь утром 18 ноября. А вечером, когда Степан Васильев только начал засыпать, опять пришли за ним. Так начался допрос Васильева, длившийся до 21 декабря, изо дня в день, из ночи в ночь. Допрос прекращался ненадолго, лишь когда он падал в обморок. Кормили только для поддержки жизни в нем.

Следователи за ночную работу получали внеурочную плату. А допрашиваемый ночью намного быстрее выдыхался, больше изматывался. Нельзя сказать, что на допросах Васильева били, пытали. Об этом нет документов. И тактика Кобулова была другой. Если человека постоянно мучить, истязать, он после определенной черты может перестать бояться и болей, и пыток, начать упорствовать. А некоторые так и умирали без признаний как, например, С.Н. Донской-1.

В Якутии допрашиваемые должны были неподвижно стоять или сидеть. За малейшее движение на него кидались и начинали жестоко избивать. Если человек падал, поднимали пинками. Документов об этом много. Кто заверит, что в Лубянке работали сострадательные гуманисты? Сила кобуловского «конвейера» была не в побоях и в пытках, а совсем в другом. Если человеку долго не давать спать, он в конце концов впадает в состояние сумеречности, нереальности, перестает контролировать свое поведение, теряет волю. Степан Васильевич выдержал бы и «конвейер», если бы не его прямота…

Люди Кобулова обвиняли Васильева в правооппортунизме, предъявляли ему «признания» М.К. Аммосова, И.Н. Барахова, К.К. Байкалова… Степан Васильевич пытался доказать, что эти «признания» – подделка провокаторов Ежова. Ему отвечали, что эти документы все проверенные, что аммосовы – настоящие враги народа, угрожали за неверие в НКВД, который великий Сталин назвал «совестью партии». После долгой борьбы обессиленный Васильев сделал свое роковое признание: «В 1928 г. примкнул к буржуазно-националистической группировке в Якутском обкоме ВКП(б), возглавляемой Аммосовым, Бараховым и Байкаловым, но не знал, что эта группировка является антисоветской организацией» (Т. 1. Л. Д. 79).

Вроде все правильно. В 1928 г. вышло постановление ЦК ВКП(б) о наличии в обкоме националистической группы. Нельзя идти против этого – партийная дисциплина. В том постановлении и подобных ему партийных документах упоминались имена Аммосова, Барахова, Васильева, Байкалова… Так что вроде это признание еще не поражение. Последней фразой – «не знал, что это группировка является антисоветской организацией» Степан Васильевич пытался смягчить «показания» Аммосова, Барахова, Байкалова, Ойунского и других. А что все эти «показания» фальшивые, Васильев хорошо осознавал.

Несмотря на признание, Степану Васильевичу не удалось вырваться из железной хватки кобуловых. Теперь они зашли с другой стороны. Как назвать пусть кратковременную, но поддержку правооппортунистической линии, участие в буржуазно-националистической группировке? Разве это не борьба против партии? Разве это не вражеская политика? Вот вам законы, постановления партии, читайте, там все об этом сказано.

Что тут ответить? Ни сил, ни воли уже не осталось. Легче еще раз признаться: «Совершал преступления против партии и советской власти, но делал это несознательно» (Т. I. Л. Д. 85).

Как нам кажется, первую часть этой фразы следователи сами расширили по своему усмотрению – протоколы составлялись ими. То, что Васильев указал, будто краткое время возражал линии партии, мастера фальсификации переделали в «оказание длительное время преступных действий», тем самым придав «признанию» совсем другой, более глубокий, многозначительный смысл. После этого на несколько дней были прекращены допросы. Значит, состояние Васильева было столь тяжелым, что даже работники НКВД оставили его в относительном покое. Как только Васильев почувствовал себя чуть лучше, он категорически отказался от своих предыдущих показаний: «антисоветских связей не было и вражеской работы не проводил» (Т. I. Л. Д. 87).

Кобуловых это не удивило. Они видели и не такое. «Конвейер» тянется дальше. Опять день сливается с ночью, утро с вечером. Степан Васильевич упорствовал долго: «…в моей работе имели место отдельные ошибки, которые я затем исправлял». «Врагом я не был и вражеской деятельностью не занимался» (Т. I. Л. Д. 96). Но «конвейер» не останавливается. Больше месяца держался Васильев. Вконец измотанный, исчерпавший и духовные, и физические силы, Степан Васильевич попросил время для подробного, продуманного изложения в письменном заявлении всей своей, им «осознанной» вредительской деятельности. Разрешение было дано 21 декабря 1939 г. Чуть отдышавшись, Васильев начал писать и писал до 3 марта 1940 г. Но не заявления о своей вине, а… жалобы, прошения, апелляции… Несколько писем только сохранилось в его деле. В них он доказывает свою невиновность, указывает, что следствие должно вестись объективно… Этим он пытался привлечь внимание к неправомерным методам следствия, о чем нельзя было писать в открытую. Такое противодействие Васильева заставило Кобулова пойти на строгие меры – Степана Васильевича сажают в карцер, где он вынужден целыми днями или стоять, или ходить. Через несколько дней он начал падать. За нарушение режима Васильева перевели в штрафной карцер. За отказ в даче показаний вновь и вновь возвращали его в карцер, с каждым разом придумывая все более изощренные наказания. Степан Васильевич то коченеет в ледяном карцере, то жарится в раскаленном, то задыхается от гнилой воды, которая доходит ему до колена, то вынужден стоять, сгорбившись в карцере с чересчур низким потолком… «Конвейер» карцеров длился с небольшими перерывами больше двух месяцев. Доведенный до отчаяния, в конец обессилевший Васильев написал краткое «признание»: «Занимался националистической и а/с деятельностью с 1928 г.».

Это не было предательством по отношению к другим людям – Степан Васильевич писал только о себе. Еле оставшегося в живых Васильева на несколько дней оставили в покое. Затем, 22 марта 1940 г., вечером вновь вызвали на допрос. Еще очень слабый, Степан Васильевич без сопротивления подтвердил свою «виновность» и попросил неделю перерыва для «обдумывания» своих показаний. Кобулов сразу согласился. Первого апреля, в первый весенний день, чуть оживший Васильев наотрез отказался от всех своих предыдущих показаний: «О существовании контрреволюционной буржуазно-националистической организации в Якутии мне не было известно, участие в этой организации я не принимал». «При встречах в Москве с Бараховым и Аммосовым контрреволюционных разговоров я никогда не вел». «Никакой связи с руководителями правотроцкистского центра я не имел и участия в работе подпольного центра не принимал», (Т. I. Л. Д. 284–289). Кобулов потерпел поражение. Его планы, продуманная тактика не смогли сломить стойкость коммуниста.

Васильева отправили в печально известную Лефортовку, где он сидел больше года. Что он там претерпел, какие муки испытал – остается только гадать. Суд над С.В. Васильевым состоялся 18 июля 1941 г. Уже была завоевана гитлеровскими дивизиями Польша, Франция, почти вся Европа, совершилось нападение фашистов на Советский Союз, шли кровопролитные бои, а Степан Васильевич мучился в Лефортовке. Судила Васильева Военная коллегия Верховного Суда СССР. Его обвинили в членстве в Якутской антисоветской буржуазно-националистической организации с 1927 г., в связях с Московским правотроцкистским центром. На суде Степан Васильевич не признал себя виновным.

Суд использовал показания 15 человек. Из них С.Н. Донской-1 скончался, так и не подписав протокола, где говорилось о якобы преступных действиях Васильева. Показания М.К. Аммосова сфальсифицированы работниками НКВД. А другие – С.М. Аржаков, К.К. Байкалов, Г.Г. Колесов, П.Д. Яковлев, П.Н. Гуляев, А.А. Пономарев, Н.Г. Рысаков, Н.С. Варфоломеев, 3.Н. Аблязин и т. д. – отказались от своих предыдущих показаний.

Васильев на суде защищался очень решительно, убедительно доказывал свою невиновность, ложность показаний других… В последнем слове он сказал: «Ни один пункт предъявленного мне обвинения следствием объективно не проверен. Я прошу передопросить всех лиц, которые изобличают меня в инкриминируемых мне обвинениях. Я прошу суд установить истину и восстановить мое партийное имя» (Т. 2. Л. 9. 207–209).

Военная коллегия не приняла прошения Васильева. Его осудили по статьям 58—2 и 58–11 УК РСФСР и приговорили к 10 годам лагерного заключения с последующей ссылкой на 5 лет. Степана Васильевича Васильева отправили на север. Попал в объединение «Печлаг», которое под названием «Ухтпечлаг» было создано в 1923 г., а в 1937 г. разделилось на 4 лагеря. В Ухте добывали нефть, Воркуте – уголь, на Печоре рубили лес, а в четвертом строили железную дорогу.