Текст книги "ТриПсих"

«А как же там в горах отшельники без женщин обходятся?» На что монах-дервиш-шаман-поп-расстрига невозмутимо ответил: «Очень просто – онанизм». И сделал рукой красноречивый жест.

Все зашевелились в весёлом возбуждении, заговорили, стали комментировать, кто-то рассмеялся, а Пётр Иванович вдруг очень ясно увидел всех и всю обстановку, и глаза! монаха-дервиша-шамана весело сияли, глядя на него.

С той встречи все страхи постепенно и незаметно исчезли, он перестал придавать какое-либо значение: «увидят-не-увидят, узнают-не-узнают», стал ходить в общественную баню, не шугался в туалете, в общем: «Всё как у людей». Последний удар был нанесён Клавдией.

«Боже мой! – воскликнула она в полном восторге, увидя его без штанов – вот это да! Какой красавчик! И ты это прятал!» Но исчезновение страхов по поводу обнажения полового органа обнажило другую проблему…

Пётр Иванович возбуждался от одного вида женского тела и не важно одетого, полуодетого или вовсе голого. Пойти на пляж – это на пытку, а летом даже на улице, особенно весной, когда женщины в платьях или в других каких лёгких одеждах появляются, причём сразу все и вдруг! Но проблема и беда не в том, что возбуждался, а в том, что возбуждение иногда не прекращалось, а только увеличивалось и так до тех пор, пока не происходило семяизвержение, а оно не происходило само по себе… а его просто распирало, требовало, давило и надо было где-то «это» сделать! Иногда прямо в подъезде каком-нибудь, иногда в лифте, а бывало, что и в сортире общественном. Так и в маньяки попасть – как нечего делать! Здоровенный приличного вида мужик забегает в подъезд, дрочит, а тут… кто-то из квартиры выходит. Ладно взрослый, а если ребёнок?

Регулярный секс утром, днём и вечером, в спокойной обстановке, например дома или в гостинице и даже на работе, конечно, помогал, но если после завершения он не убегал сразу куда-нибудь, то от любого прикосновения тут же вновь возбуждался и… Клавдия поначалу радовалась и подшучивала: «Встретились два одиночества – эротоман и нимфоманка и… радость-счастье без конца!»

Но… «Не долго музыка играла и танцевал народ». Исполнение желаний требует энергии и не малой, особенно когда оно есть всегда, вот вроде всё «ок», свершилось: «Ах-ах, как хорошо…», но вот оно опять возникло, опять надо что-то делать-удовлетворять, а потом опять… и уже получается не так: «Ах-ах», а просто: «Ты кончил? Давай ещё чуть-чуть, мне никак…» «Ой, слезай-слезай! Больше не могу». «Да ты лежи смирно, я сейчас…» «Нет-нет, давай просто минет сделаю…», а потом и вовсе: «Да ты там сам подрочи…» Большим облегчением стало появление Клэи. Как-то раз Клавдия забежала на «минутку» в хозяйственный закуток…

Кабинет «высокого начальства» почти всегда состоял из 3-х помещений: приёмная, здесь сидит секретарша, отсюда вход в кабинет, а из кабинета есть вход в комнату отдыха, иногда из этой комнаты есть выход и куда-то в другую часть здания. А ещё у Петра Ивановича был рабочий кабинет, вернее помещение или малый кабинет, он находился в глубине технической рабочей зоны – там склад, там мастерские, там подсобные помещения там прямой выход на парковку или в гараж, в общем «внутренние пространства, андеграунд такой» в отличии от офисных территорий. Именно из рабочего кабинета и вообще из ортоугольного пространства Пётр Иванович совершил свои перемещения в овальные коридоры. И вот как-то раз не застав Петра Ивановича в главном кабинете Клавдия спустилась в закуток и застала его со своей подругой Клэей во время сексуальных упражнений. Они так увлеклись что не замечали присутствия Клавдии, Клавдия немного постояла, посмотрела на них, а Клэя увидев Клавдию помахала ей рукой мол давай к нам, присоединяйся, Клава быстро привела себя в «боевой» вид и… присоединилась. Клавы были подруги совершенно разные и по внешнему виду – одна большая мягкая, но упругая «бархатная» как называл её Пётр Иванович, в ней можно было что называется утонуть, прижаться, раствориться, а другая тонкая изящная гибкая неистощима на ласки и объятия.

А встретились они на какой-то вечеринке. «Приглашаю всех». – сказал уходящий в отпуск какой-то большой начальник, – это когда все уже выпили по стаканчику после работы и решили продолжить где-нибудь. Клава, которая Клавдия, была у этого начальника, противостресовой боевой подругой, он потрахивал её на работе иногда, а Клава, которая Клэя, это они так потом стали различать друг друга, присоединилась где-то в процессе перемещений. Она тоже где-то тут в этой организации работала, и кто-то и её за компанию прихватил. Всё как у всех и всё как всегда – отправились в какой-то бар в каком-то кафе, потом в другой бар, потом ресторан, потом ещё где-то оказались, а потом, уже совсем ночью, допивали в какой-то квартире, где все и остались ночевать попадав кто куда. Клавы забрели в детскую спальню, где и повалились на кровать. Тесно…

Клея ночью прижалась в Клавдии, «Мама, мамочка». – бормотала она в пьяном полузабытьи и ласкалась, и грудь целовала, и прижималась нежно и доверчиво. Клаве спать хотелось, но такие ласки любого разбудят. «Ой! А это что?» – она скосила взгляд, но не стала отталкивать.

А Клэя глаз не открывает, закосила под несознанку, типа во сне всё происходит, «Я не я и хата не моя».

В общем прокувыркались они в таком полусне-полуяви примерно с час, может меньше, достигли желаемого и затихли полуголые в обнимочку, а наутро проснулись… одна чуть раньше и нежно так провела рукой по шее и по груди другой Клавдии, спустилась ниже… ниже… и смотрит как другая реагирует, а другая тоже проснулась, но глаз не открыла, а только слегка, еле заметно, улыбнулась… А Клава уже почти достигла заветной точки, но тут другая Клава вдруг открывает глаза и с весёлым шёпотом: «Ой-ой-ой, сейчас описаюсь…» – вскакивает и убегает.

Но неуёмная нимфоманка в паре со своей подругой довели сами себя и Петра Ивановича до ужасного состояния – непрерывное желание и непрерывное удовлетворение привели к тому, что уже никакого удовлетворения, а само желание стало как сигнал к началу мучений. Сам процесс сексуального взаимодействия для Петра Иванович всегда был связан и символизировал состояние предчувствия прекрасного блаженства, его всегда хотелось продлить-продлить и не останавливать, теперь же, всё стало похоже на картинки из жизни кролика – вскочил, подёргался, отскочил и снова вскочил подёргался и отскочил, кролик такой заводной. И как только он так подумал о себе в первый раз – ему стали сниться сны! А ведь почти никогда не снились! О кроликах. Они везде! Бегали, грызли, что-то просили у него, но мило и дружелюбно, а иногда вдруг все друг друга трахали. Он оказывался в каком-то доме-клетке, который состоял из других клеток, из которых образовывали большие и даже огромные многоклеточные клетки и даже целый город, он гулял по нему, кролики маленькие, побольше и совсем большие почти с него ростом, все такие доброжелательные и это было так забавно! Но однажды ему приснилось как все кролики вдруг слились и превратились в огромного глазо-красного белого кролика! И этот кролик трахает Петра Ивановича, а Пётр Иванович даже шевельнуться не может – кролик вонзил зубы в основание черепа Петра Ивановича и всё тело Петра Ивановича обездвижило и боль, ужасная боль! А каждой передней когтистой лапой кролик держит Клаву, только Пётр Иванович не понимает, где Клава, а где Клэя. И в какой-то момент он чётко осознаёт – это сон, он пытается проснуться, но проснуться не может! Мычит, брыкается и… просыпается потный, весь в соплях и слюнях, а обе Клавы сидят справа-слева и смотрят на него выпучив глаза.

– Петро, что случилось, – спрашивает Клавдия.

– Пётр Иванович, что-то приснилась нехорошее? – тревожится Клэя.

– Да уж, приснилось, – бормочет Пётр Иванович.

– Что-то ужасное?

– Белый кролик, – мрачно говорит Пётр Иванович.

– Ой, как интересно, – вскрикнула Клэя – и мне кролик снился!

– Сейчас? – встревожился Пётр Иванович.

– Ну-у… мне вообще часто снятся кролики, всё детство прошло с ними. Родители кроликов держали… ну, как бы ферма такая у нас была.

– Много-много-много белых кроликов с красными глазами, – мрачно сказала Клавдия глядя куда-то перед собой ни к кому не обращаясь. – Белое отродье.

– Что-о? Какое отродье? – вздрогнул Пётр Иванович.

– Русское и немецкое.

– Ну да, – сказала Клэя, – порода белый великан.

Петру Ивановичу на какое-то мгновение показалось, что это всё ещё сон, просто другой, так бывает, иногда можно во сне проснуться, но на самом деле это просто ты уже в другом сне, который ты осознаёшь не как сон, а как самую настоящую жизнь. С ним бывало так, и каждый раз в первые мгновения трудно понять – это уже жизнь или ещё сон. Логика подсказывает: сейчас – это сон, как бы кошмар в кошмаре, снился белый кролик, от сна вроде как воспрял, а здесь опять про белых кроликов говорят…

Он повалился на кровать, закрыл голову и лицо руками и прохрипел прямо в подушку: «Уйдите-уйдите… все уйдите»!

Клавы встали, оделись, ушли, а он заснул крепким сном без сновидений.

А наутро глядя на себя в зеркало вдруг понял, что всё – пора обращаться к врачам.

Исследовали кровь-мочу и кал зачем-то, сделали томографию головного мозга – опухоль искали, но никаких отклонений не обнаружили, порекомендовали к психологу-психоаналитику, но тут только тупой врач не соотнесёт всё с детскими травмами.

А что детские травмы? Он-то как раз их решил – ни размеры члена, ни онанизм уже не беспокоили его как наследство детско-юношеских лет. Конечно, если нет никаких телесных причин, то есть какие-то причины другого рода – то есть всё это от ума. Он как раз на самом пике этих секс-страданий увидел фразу какого-то китайско-японско-корейского, а может и индийского гуру-мастера-учителя: «Весь твой мир создан твоим умом». По началу возник вопрос: «Как это моим умом, я же не Бог», но в следующее мгновение, ведь он человек конкретных действий и решений, понял: «Да, Мой мир создан Моим умом», и стало понятно почему шахматист так и не смог увидеть овальных входов. «Но кто создал «Мой ум?» – задал он вопрос самому себе, как когда-то, но тут же, как когда-то почему-то и забыл про него.

Доктора не обнаружили явных и неоспоримых причин его гиперсексуальности, но на всякий случай посоветовали сменить образ жизни и состав питания, то есть перейти на вегетарианскую диету и придерживаться китайской мудрости: «Завтрак съешь сам, обед подели с другом, а ужин – отдай врагу!»

Блин, ну во-первых: «Откуда сил набраться – секс, работа, жизнь… С одной травы? Без мяса?»

А во-вторых: «Ну вот, я завтрак дома съел, а на обед в столовой, например беру котлету с картошкой, так что? Отложить половину соседу? Друзей у меня нет, а вечером? Где врага искать? На улицу с кастрюлькой идти?»

В дуэте Клав Клавдия была как бы за старшую, она себя иногда так и называла Старшуха, и на правах такой старшей-главной периодически направляла младшую «На путь истинный». «Мы с тобой две «п…ды на ножка», – говорила она, – наше дело продать-пристроить её наилучшим образом. Это наше единственное богатство…»

– То есть от Бога?

– От папы-мамы и природы нашей! И эта природа наша, эта п. да на ножках, требует-требует-вопит: «Родить-родить-родить!» А мне не надо «родить»! Меня дети не радуют, мне не надо их, я как вспомню детство своё – и на хера меня произвели сюда? Но именно это место, эта п. да на ножках, и трахаться заставляет и наслаждение приносит для того, чтобы я контроль потеряла и залетела. А как залетишь – прощай всё. Пелёнки-распашонки, крик-ор, молока нет, муж трахаться хочет, а тебя тошнит, денег нет, жрать нечего, жить негде… А мужикам краше и заветнее этого места нет. Всё отдаст, всё продаст, и себя и родину, и мать родную, убьёт, ограбит кого угодно, страну уничтожит, а всего-то ему и нужно – чтобы ты дала ему возле этой п…ды на ножках его х…ю покувыркаться. П…да всё может.

Так что надо с умом своим богачеством распорядиться, чтобы и где жить было, и что покушать, и потрахаться в удовольствие, а не в обязанность.

Х…й, п…да и вы…бон – вот три источника и три составляющие нашей жизни, остальное вздор, суета и беспросветная хрень.

– А как же «любовь»? – задумчиво-мечтательно спросила Клэя.

– Просто еб. я под настроение и без денег!

– Ну-у Я когда этим занимаюсь всегда как бы влюбляюсь, а как же без этого, кролики какие-то, – смеётся, – белые гиганты, отродье русско-немецкое! Конечно, то самое место на ножках требует деток. Иногда так сильно, что я даже секса не чувствую, то есть члена в ней. Вроде он там что-то делает, а я затаилась и жду – будет, не будет и добежит ли хоть кто-нибудь если будет, а если добежит, то появится ли новая жизнь во мне?

– Е…ля она и есть е. ля как не назови, остальное просто твои фантазии и «Все так делали, и я так делаю». Стереотипы.

– Ну, наверное, ты права, но без любви это быстро надоест и даже противно становится, и всякие заморочки с головой и психикой начинаются.

– Когда трахаешься – просто трахайся, а что получится, то и получится.

– Я бы не отказалась ребёночка родить от Петра Ивановича, он такой серьёзный, надёжный, заботливый..

– Ага и трахает всё что шевелится.

– Ну и что? Пусть трахает раз ему так надо, с меня не убудет, мне это не вредит, главное, чтобы предохранялся и мылся после траха…

– От чего предохранялся?

– Как от чего? От триппера, например, сифилиса, про СПИД даже и не говорю, что бы хламидий каких-нибудь не занесли, которые потом и на меня, и на ребёночка…

– Он же никогда презик не надевает! Забыла?

– Да не забыла, – вздохнула Клэя, – как тут забудешь. Да и презик, он от чего в основном спасает? Только от того, что мне как раз и надо.

– Ты с нами сколько уже кувыркаешься? Год? Больше? И…?

– И ничего.

– Ты ведь не только с ним трахаешься?

– Ну-у… Иногда и не с ним.

– И тоже ведь ничего?

– Ничего.

– Блинн, раз ты так хочешь залететь, но не залетаешь, может в тебе дело? Может пора к врачу?

– Ну… Тоже ведь не от всякого хочется. Ёбарей то много, а отцов маловато, почти и нет.

– Ты сама, наверное, без отца выросла?

– Да нет! Как раз с отцом, – ответила Клэя и печально вздохнула.

– А чего вздыхаешь?

– Сидит он.

– Да и мы с тобой вроде не лежим!

– На пожизненном.

– В тюрьме что-ли?

– Да. На зоне.

– За что?

Клэя рассмеялась:

– Как раз за то! За растление несовершеннолетних.

– За что-о?

– Растление несовершеннолетних.

– Тебя?

– И меня тоже. В начале мою подругу, потом меня, а потом мы ещё одну привели.

– А мать-то куда смотрела или она тоже участвовала?

– Матери как раз нет, умерла, мне лет 8 было.

– Так что? Отец тебя один воспитывал или типа мачеха была или тётя, ну или бабушка?

– Один.

– И насиловал?

– Нет, не насиловал, мы сами.

– Что сами? Насиловали?

– Ну, не то, чтобы, но как бы… да. Принуждали.

– Девчонки принуждали мужика взрослого? Гонишь! Как это?

– Ой, Клава, а ты не знаешь как мужика принудить потрахаться?

– Теперь-то знаю, а в том возрасте, кстати, сколько вам лет-то было?

– 12-13-16.

– А тебе?

– 12.

– Я шизею! И как это вы проделали? Даже вот любопытно!

– Ну, тут потрогала, там и как бы прижалась не нарошно, и всё как бы играем-боремся, а потом вдруг чувствуем у него встаёт, ну дальше проще… «Ой, а что это такое?» А если запротивится – сразу в обиду детскую! В общем главное, чтобы встал. Первый раз его пьяненького Нелька соседка раскрутила, она уже опытная была, а уж потом и я присоединилась, он вначале и не заметил это, а потом мы и Таньку позвали пока её мамаша-дура нас не застукала. Как я теперь понимаю она сама хотела его охмурить, но… не успела.

– Но за это пожизненное не дают, это же не убийство.

– Так он убил.

– Кого, ой нет, не говори, Танькину мать?

– И саму Таньку, но Таньку случайно, он мамаше гантелей врезал и как-то Таньку зацепил, но как Таньку зацепило я не видела. Короче мамаша нас застукала как мы все на койке кувыркаемся, схватила гантелю и на батю, а он отнял эту гантелю, а тут как-то Танька встряла, ей в висок на замахе прилетело, а потом и мамаше по голове, в общем один удар – два трупа. Ну и… всё вместе на пожизненное хватило: совращение, изнасилование, убийство с особой жестокостью, у Танькиной матери пол черепа внутрь головы ушло… череп треснул и мозги наружу. Видать как раз кончил на ней, ну, когда ударил, в общем – ты поняла, совпало всё.

– А ты?

– А что я? Ни папы, ни мамы… детский дом и сплошной разврат.

Пётр Иванович смотрит на троицу на полу держась за каталку, которую вдруг обнаружил. «Может это сон?» – подумал он.

– Клава, а Клава! – тихо сказал он в сторону женщин.

– Ну чего, «Клава»? Грузи пацана, да и вези, куда тебе его везти надо?

«Не сон», – решил Пётр Иванович.

Пацана попросил привезти тот профессор очкастый, сказал, что у парнишки мать умерла, и он остался один, парень не совсем обычный, но добрый, отзывчивый и внимательный. Пётр Иванович так и хотел сказать Клавам про парнишку, но на мгновение вспомнил разговор с тем шахматистом и… Никаких Клав, посреди коридора снова тот странный ком, в котором как в коричневом желе виднеются чьи-то лица.

Он отшатнулся, сделал шаг назад, а из кома:

– Эй, ты куда собрался?

– Мне, наверное, пора.

– Куда тебе «пора»?

– В обратный путь.

– В какой путь?

– Не знаю.

– Нам пацанчика надо куда-то везти! Забыл?

– Не знаю…

А пацанчик скрючился и смотрит на всё сквозь ресницы прищуренных глаз: «Что за мужик такой? На папу похож, а он знает, что мама умерла?»

– Папа! А мама умерла…

– Знаю, – говорит Пётр Иванович, спокойным голосом, как всегда, говорил папа.

– А ты?

– Я здесь, но меня уже нет.

– Не понимаю, это сложно для меня.

– Это как отпечаток.

– А мама?

– Мамы нет.

– Нигде? Но я её помню, она…

– В тебе и нашей памяти.

– Папа, она вернётся, надо построить дом! Наш дом! Я знаю какой он и знаю, как его строить!

Во-первых секретность!

Секретность достигается постоянной ротацией строителей от прораба и бригадира до рабочих. Прораба приглашать только на отдельный вид работ и на время необходимое только на часть этих работ, бригадира нанимать на одну треть работ, на которые приглашается прораб, а рабочих нанимать на срок не более двух дней. Такая схема обеспечит секретность, хотя и затягивает сроки производства работ, ведь каждая ротация происходит не день в день, а с интервалом в один-два дня, это делается для того, чтобы работники не пересекались друг с другом и всё выглядело так как будто у нанимателя не хватает средств, и он вынужден делать всё, что называется, «по кусочкам»: три этажа вверх, цоколь как заглублённый этаж, и секретный «минус второй», а также – особенно – все эти секретные коридоры, буквально пронизывающие дом… Годы и годы могут уйти на возведение такого дома, не говоря уже об инженерных коммуникациях и электронной насыщенности… Но куда нам спешить?

Во-вторых, качество и надёжность.

Делать всё надо максимально хорошо, из максимально хороших материалов и главное – не допустить ошибок во время проектирования, которые уже на стадии строительства исправлять будет сложно или даже невозможно.

Там как целый город и я вижу этот дом. Вот просто в любую минуту! Я могу путешествовать по нему. Здесь иногда празднуют чьи-то дни рождения, или малыша принесут прямо из родильного дома, и все радуются, смеются, танцуют и веселятся, и счастливы все, а вот недавно стали какие-то люди появляться, а когда мама умерла пришли две страшные женщины, оторвали рукава у рубашки, притащили меня куда-то. И я не знаю кто они и зачем это сделали. Возвращайся, мама умерла и я, и я… умираю…

Пацанчик поднял голову:

– Где я? Куда меня привезли. Кто вы? – спросил он и повалился на бок.

– Эй, эй! Как тебя зовут? Ты слышишь нас? – вдруг забеспокоились Клавы.

«Из-з… 3-з-зи…» – тихо вдохнул и выдохнул он…

– Что?

– Город…

– Какой город?

– Золотой, – прошептал он уже совсем не слышно…

Ком зашевелился, дрожь-вибрация по нему прошла, и он стал ме-едленно перекатываться…

Пётр Иванович посторонился на всякий «послучай», как говорила Клавдия, ком сделал один оборот, остановился и исчез.

Ни Клав, ни пацанчика, только каталка поперёк коридора, ножка одна у каталки до пола не достаёт и вращается, вращается… колеблется и дребезжит…

Вторая часть. Зе-ен. Круги на базаре

По дороге из горного края в долину бодро шагает босоногий толстяк в мешковатой накидке, одно плечо голое, в руках у него… палка какая-то, типа посоха, и… бутылка! Поёт, улыбается, смеётся…

За ним внимательно наблюдает крупносложенный высокий человек в просторном сером балахоне и серой шапочке с красным навершием похожим на остриё кинжала…

«Пьянь! Точно! А с чего веселиться? – размышляет человек, глядя на Толстяка, – Паломник? Но паломники давно уже на специальном транспорте и по прекрасной специальной дороге. А может это просто тот самый неуловимый легендарный «странник-чудак очарованный»? Но уже мно-ого лет о них ни слуху ни духу, ни упоминаний в новостях».

Весельчак подходит ближе…

«Не, не босяк, на ногах сандалии изящные… Это как? Да и накидка – не мешковина, а тонкое прекрасное сукно, да и бутылка… бутылка… нет, бутылка и бутылка, ничего особенного, даже этикетки нет, а что внутри? Может пустая… А зачем несёт?

И лицо! Счастливый человек! Никакого веселья… идиотского. А может и не пьяный? Мимо идёт. Подмигнул? Что-то сказал? Пот, тепло… и уже спина, и эта же мешковина в заплатках! Странно! Какой-то двухсторонний человек. А может это наша «Свежая голова» к празднику, а почему бы и нет? Бодро шагает, целеустремлённо. Куда это он направился? Вот и спрошу…»

– Эй, ты куда?

– На базар! – звонко кричит Толстяк, не оборачиваясь и не прекращая движение!

– Правильное направление!

Наблюдатель постоял, вздохнул и добавил негромко: «На круги наши».

Круг первый

От центральной площади базара лучами и кругами в разные стороны торговые ряды-ряды-ряды, лавки-лотки-магазины… Мясные – печень, почки, сердце, туши-полутуши, антрекоты и бифштексы. Молочные – творог, сметана, кефир-айран-простокваша. Злачные – мука, рис, овёс, пшено, греча и что-то ещё, ещё и ещё. Рыбные – рыба морская, пресноводная, морепродукты – креветки, мидии, и гребешки морские, и ещё полсотни всяких гадов и гадин, а потом земноводные и пресмыкающиеся – змеи, ящерицы, лягушки, тритоны, крокодилы, а ещё жирные, толстые красные дождевые черви… А в гуще торговых точек – места встреч, общения и приёма пищи… Чайханы-таверны, столовые, кафе и рестораны, трактиры и кабаки, там же среди них цирковые балаганы, а также дома для индивидуального отдыха и развлечений, типа гостиниц и хостелов, которые типа постоялых и публичных домов, а ещё дальше новые площади и новые ряды лавок-трактиров-публичных домов, гостиниц и хостелов, а так же центров координирования и управления… и, конечно же, всюду есть места «отправления необходимых духовных и иных потребностей», среди которых есть и священные.

«Интересно, куда Толстяк повернёт?» – размышляет Наблюдатель.

– Ага! – радостно кричит Толстяк! – Еда! Наш первый бог!

«Понятно, проголодался…»

– Харчевня «Приют трёх пескарей!» – восклицает Толстяк.

«Ну да, есть такая. А почему сразу туда?»

– Обожаю свежую рыбу! Приютим пескариков! Жареные?

«Рекламу увидел».

Вывески простые, вывески неоновые, вывески на стенах, на огромных щитах и транспарантах, вывески на воздушных шарах и дирижаблях, есть механические которые двигаются как живые, есть и на живых людях, а люди кричат-поют на все голоса – грубые, хриплые, визгливые, ласковые… «Вкусно поешь – вкусно поспишь», «Дай бой голодному желудку – заполни его здесь!» «Полезно всё, что в рот полезло!» «Еда для вас от нас – на рот любой и вкус!» «Нежнейший с кровью стейк!» «Здоровое питание – здоровая жизнь!»

«Ну, пора, знакомиться», – решает Наблюдатель.

– Приветствую тебя, странник, ты ведь странствуешь, как я понимаю, будь нашим гостем, обрети свет истины, – торжественно произносит Наблюдатель, шагнув навстречу Толстяку.

Толстяк молча разглядывает вывеску: «Спаси всех живых чувствующих существ! Ешь не живое!»

– А кто-то живых ест?!

– Ну-у… тут не так всё просто и однозначно. Кого не убьёшь – того и спасёшь!

– А как же… Ага, понятно, убивать для еды нельзя, надо чтобы живое существо заболело и умерло, или камень упал, или звери загрызли, или просто от старости? Мёртвых есть можно, а убивать чтобы есть нельзя.

– Нельзя, ждём пока само умрёт…

– Это как?

– Готовим живыми.

Толстяк молчит. Не двигается.

– Это… Это как «живыми»?

– А никак, просто приготовление пищи с применением священных обрядов жертвоприношения. Жертва – это живое, но уже не живое, потому как жертва! Не заморачивайся, вот обрати своё внимание сюда… Что ты всё на вывески смотришь. Слово изречённое есть ложь, а если его изобразить буквами – наглая ложь. Посмотри сюда, здесь истина, здесь суть…

Наблюдатель широким жестом указывает Толстяку на полки и витрины с различными продуктами и на рекламные плакаты лавки… Толстяк с интересом оглядывается.

– О-о! Это что? Колбас-са! Не мясо? Интересно! Почитаем-почитаем-посмотрим… та-ак: «…вода, масло кокосовое, клейковина пшеничная, масло оливковое, соевый белок, кардамон, перец, базилик, розмарин, петрушка, водоросли, рисовый белок, соль морская…» То есть даже «бывших живых существ» нет? А что тут ещё? «Вкус идентичен натуральному продукту». Аха-ха-ха! Колбаса, то есть мясо, но не колбаса! Забавные ребята. А по цене одинаково? Или из «бывших живых» дороже?

«Понятно! – устало-раздражённо подумал Наблюдатель. – Сейчас заявит, что везде есть клейковина, а клейковина – это глютен, а от глютена проблемы в животе… А от проблем в животе – проблемы в голове, потому, что живот – это как бы тоже мозг, а в мозгу мысли, а мысли – это ум, а мир создан умом, а мы – это ум в нашем теле, а потому, если в животе проблемы, то и в умах проблемы, и мир… получается голово-животным, то есть мы становимся тем, что у нас в животе и мы думаем тем, что у нас в животе… ну и ниже, конечно. Кстати, ещё никем не доказано, что мысли только в мозгах в голове! А может они во всём теле!»

– Один мой замечательный друг-соратник и брат заявлял, что не ест мясо-рыбу-молоко-хлеб и вина не употребляет, а принимает только пять элементов. Я предлагал ему открыть ресторан «Золотая 5-тёрка», но он отверг идею… зря! Прекрасный бизнес! Очень простой рецепт! Берём землю, замешиваем в неё воздух, огонь и воду, пропитываем эфиром и… вуаля – полный таз еды! Дёшево и сытно! А это что?

На краю центральной площади, на невысоком помосте, в чёрной кожаной ермолке на голове, в длинном, широком чёрном кожаном фартуке и в чёрных кожаных нарукавниках здоровенный мужик со всего маха в три приёма отделяет топором голову быка от тела, подвешенного на перекладине сооружения похожего издалека на виселицу, да это и есть виселица. «Хряк! – резкий чавкающий звук, – Хряк! Хряк!»

Голова падает в корыто прямо под перекладиной, тело дёргается, льётся кровь, то ярко красная почти алая, то густая тёмно вишнёвого цвета. А мясник плавно, словно танцует, передвигается вокруг туши, как бы примеряется к дальнейшим действиям… в руках топор, а на бёдрах ножи разной длинны и формы в изящных ножнах из толстой свиной кожи. Вот он останавливается со стороны вытянутых передних ног, меняет топор на длинный тесак, взмах руки – тесак взлетает и следующим движением резко опускается, вонзаясь в ногу ровно по суставу… отрубая голяшку с копытом, которая падает прямо в корыто! Вновь взлетает тесак – и вновь отрубленная часть ноги летит вниз!

– Да-а… Мастер! – Звонко комментирует Толстяк.

Мясник подвешивает тесак на поясе за спиной и стремительно поднимается по приставной лесенке до уровня задних ног со стороны живота. Вынимает нож и надрезает шкуру от копыта до копыта по внутренней стороне ног, затем режет вниз от ануса вдоль полового члена и далее до шеи быка, затем вырезает все признаки половой принадлежности и выбрасывает их в корыто.

На помост вбегают два помощника в коричневых ермолках, коричневых кожаных фартуках и коричневых нарукавниках, приставляют короткие лесенки к туше с боков, поднимаются, вырезают проушины в шкуре на ногах, хватаются за них и резко, налегая всем телом, в несколько движений, ловко орудуя ножичками, подрезают шкуру по границе с телом и сдирают её с туши быка… затем сворачивают и откладывают в корыто с головой.

Мясник тут же, пониже хвоста, вспарывает живот и разрезает его сверху-вниз вдоль туловища. Помощники подкладывают широкий таз и вываливают туда огромный желудок, кишки, почки, печень… селезень. Ливер! Мясник достаёт топор и рубит грудную клетку сверху вниз, а её содержимое… сердце и лёгкие перемещает в отдельное корыто.

Затем мясник и помощники выхватывают из-за пояса обвалочные ножи и ловкими, стремительными, но плавными движениями, кромсают тело быка – обнажаются кости, расчленяются суставы… мясо отделяется большими, поменьше и совсем маленькими кусками, превращаясь в рульки, окорока, грудинку, вырезку, в суповые наборы, стейки, антрекоты, бифштексы, рагу и просто куски и кусочки мяса, жира, сухожилий… и всё это распределяется по большим, огромным, поменьше и совсем маленьким тазам, корытам и корытцам… и вот уже не бык, а просто два копыта на голенях свешиваются с перекладины сооружения.

Появляются мужики в белых костюмах и высоких белых колпаках, ловко подхватывают большие, поменьше и совсем маленькие тазы, корыта и корытца и как внезапно появились так же внезапно исчезли… ас ними мясник и его помощники.

Толстяк пристально с интересом, наблюдал всю процедуру и, когда помост опустел, всплеснув руками восторженно произнёс:

– Какое потрясающее зрелище! Это болеро! Матадоры, пикадоры, кабальеро, бандерильеро… и бык! Подход-отход-переход, снова отход и финал! Зав-вор-раживающий тан-нец с ножами, саблями и топорами. Да-а… Это уже не убийство, это «Приготовление..», свято-священное жертвоприношение! Но странно – ни мантр, ни молитв, ни ритуального ориентирования на свято-священные места! Почему? Я что-то пропустил!

«Да ничего ты не пропустил, странник внезапный! Сабли? Болеро? Танцоры? С чего ты это напридумывал? Нелепого вида мужики разодрали здоровенного быка, как пираньи обглодали, зачем они вообще всё здесь делали? Анахронизм. Недоработка. Только паломников отпугивать. Давно пора убрать этот аттракцион! Есть мясокомбинат, есть автоматизированные высокопроизводительные линии по убою и разделке крупного рогатого скота, зачем всё на площади, зачем видеть эти кровавые манипуляции?»

Наблюдатель оглядывается во все стороны: «А куда Толстяк ушёл?»

– Это что? – громко спрашивает Толстяк возле большого прозрачного шара, заполненного тёмно-красной шевелящейся массой…