Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Глава четвертая
Гнев Вальдека

Более-менее терпимыми можно было считать только первые двадцать-тридцать секунд каждого нового дня, пока мозг еще находился в тумане сновидений, потом вспоминалось все, и Вальдека охватывал бессильный гнев. Понятно, что после наступления независимости следовало перестроить работу кафедры, убрать предметы, связанные с теорией социализма, какой в них смысл, если сам объект исследования почил в бозе, именно Вальдек с таким предложением и выступил, он же участвовал в разработке новой программы – но то, что реформу используют против него, предположить не мог. Его должность сократили, правда, создали новую, но на эту его не избрали. Вальдек догадался об этом загодя, когда обратил внимание, что его сторонятся. Он не понимал, в чем дело, ну да, он состоял в Коммунистической партии – но в ней состояли почти все преподаватели. Спросить, в чем дело, было не у кого, сказался его надменный характер, он всегда сохранял с коллегами дистанцию, никого не подпускал слишком близко – зачем общаться с людьми, которые в интеллектуальном смысле уступали ему? Головоломка решилась неожиданно, он встретил на улице банкира (на улице, потому что банк некоторое время назад обанкротился), и тот сказал ему прямо: «О тебе говорят всякое, я этому не верю, если хочешь, перебирайся в Таллин, найду тебе новую работу». «И что же обо мне говорят?», – спросил Вальдек. Банкир, глядя мимо него, обронил: «Тебя несколько раз видели выходящим из здания КГБ. Они связали этот факт с твоей ранней докторской степенью, и сделали вывод». Вальдек был потрясен: да, верно, много лет назад он действительно ходил несколько раз в КГБ – тогда, когда велись переговоры о назначении его на должность заведующего кафедрой – но он же отказался от предложения сотрудничать! Отказался, и, кстати, именно из-за этого лишился заветной вакансии.

Он рассказал эту историю банкиру, тот выслушал его, кивнул, повторил: «Да, конечно, я верю тебе, приезжай!», и поспешил дальше.

От этого удара Вальдек уже не оправился. На кафедру он больше не заходил, пока срок договора не истек, направлялся прямо в аудиторию, а в последний день работы сходил за расчетом и ушел, ни с кем не попрощавшись. Его даже не интересовало, кто именно его оклеветал – если бы он чувствовал в себе силы постоять за себя, бороться, тогда бы он, возможно, попытался это выяснить, но он не чувствовал. Да и что он мог сделать? Обратиться в суд? Если бы архивы КГБ остались в Эстонии, можно было пойти к ректору, потребовать восстановления справедливости, но архивы вывезли в Россию. К тому же, никто ведь прямо не обвинил его, все было сделано исподтишка. До пенсии оставалось меньше двух лет – но им не терпелось.

Принимать предложение банкира он не собирался, он не хотел в Таллин, его дом был в Тарту. И он оставил все, как есть. Он не привык к бездействию; пришлось привыкнуть. О том, чтобы основать свой бизнес, он даже не думал – экономика нравилась ему только в теоретическом аспекте – от одной мысли о вступлении в схватку за прибыль, его тошнило. Сбережения съела денежная реформа, он это предвидел, но ничего не предпринял, убежденный, что и в новом мире будет зарабатывать достаточно – ну и дурак! Немного он получил от продажи дачи, не было смысла держать ее так далеко от дома, раньше на остров летал самолет и билеты были дешевые, советская система пренебрегала экономической целесообразностью, она руководствовалась идеалистическими соображениями, теперь единственным средством транспорта стал вертолет, но трястись на нем, да еще за немалые деньги…? На этом его доходы закончились, больше у него за душой ничего не осталось. Раньше он имел привычку выпивать после обеда рюмочку коньяка, желательно «Наири» или «Ахтамара» – пришлось отказаться. Водки он терпеть не мог, и стал сам готовить себе выпивку: покупал на рынке спирт «Ройяль», заправлял эстрагоном, давал настояться, разбавлял до сорока градусов и ставил бутылку в буфет: традиции следует сохранять. Свободное время он и раньше заполнял чтением книг по истории, теперь стало больше и того, и другого: и времени, и книг – на русском, конечно, на эстонском по-прежнему мало что издавалось, древний мир, которым Вальдек увлекался, эстонцев не интересовал, они занимались собственной историей, а она напоминала Вальдеку краеведение. Как-то к нему зашел Тимо, приехавший со своими учениками в Тарту на соревнования, двоюродный брат спросил у Вальдека, не хочет ли он подать заявление на возврат дедушкиного хутора? Вальдек не хотел. Чтобы он, доктор экономических наук, стал держать хутор – какая глупость! Брать компенсацию? Мать Тимо, тетя Тамара, получила за свой дом в далекой провинции ровно столько, что хватило на покупку малюсенького цветного телевизора; слишком ничтожная сумма, чтобы так себя унижать. Ведь, по сути, сам факт возврата собственности был смехотворен – даже во Франции после падения Наполеона роялисты не стали отнимать имущество у его фаворитов, хоть там после пертурбаций прошло заметно меньше времени, чем здесь. Тийу продолжала пиликать на скрипке в своем театре, принося домой мизерную зарплату, раньше Вальдек оставлял ее жене «на булавки», его заработка хватало, чтобы содержать семью, теперь он сам стал «содержантом». Долго терпеть это он был не в силах, позвонил банкиру и поинтересовался, нельзя ли устроить так, чтобы он сотрудничал с ним, не покидая Тарту, как «член-корреспондент»? Банкир смилостивился и стал поручать ему составление экономических прогнозов, анализ внешнеполитического положения и прочее в том же духе. Платил он весьма умеренно, для него тоже настали не лучшие времена, после банкротства он так и не встал на ноги, но Вальдек смог хотя бы оплачивать счета за электричество и отопление; продукты все равно пришлось оставить жене. Отмечать шестидесятилетие он категорически отказался, но пенсию, разумеется, оформил, вместе с гонорарами за консультации набегала сумма, которая позволяла как-то существовать – но именно тогда пришла беда – умер банкир, сердце не выдержало, он очень страдал от того, что враги из центрального банка уничтожили дело его жизни. Больше Вальдеку не на кого было опереться. Анника более-менее устроилась во Франции, Вальдеку она деньги не предлагала, знала, что отец не примет, вручала свои франки маме; Вальдек скрежетал зубами, но смирялся, как-то ведь надо было платить за коммунальные услуги. Уже сейчас все они стоили намного дороже, чем в Советском Союзе, и продолжали дорожать с каждым днем, таков закон экономики: требование по природным ресурсам в современном мире увеличивается в геометрической прогрессии. Он уже не видел впереди ничего радужного. Его прогноз о том, что Эстония станет периферией Европы, исполнился. Российский рынок для Эстонии, фактически, закрылся, и никто не делал попыток снова его открыть, правительство и пресса только раздували ненависть к России; однако стоило взглянуть на карту, чтобы понять – без России эстонская экономика не жизнеспособна. В интересах кого претворяли в жизнь такую политику? Американцев? Возможно, как-то ведь надо было их отблагодарить за то, что они поддержали стремление эстонцев к независимости. А еще? Наверняка в интересах соседних стран. Финны и шведы искали возможностей для инвестиций, бедная Эстония, как спелое яблочко, упала к их ногам; но для собственного народа это означало превращение в колонию. Эти элементарные истины можно было понять, даже не будучи доктором экономических наук – и все же подобную политику проводили, и никто не протестовал. Вальдек вспомнил, как однажды в поезде по пути из Москвы в Таллин дядя Эрвин ему рассказал, что каждый народ живет в своем историческом времени, которое прерывается, когда он попадает под власть другого народа, а при освобождении от зависимости народ проваливается обратно в то время, в котором находился до порабощения. На первый взгляд, казалось, что Эстония рухнула в конец тридцатых годов, во времена предыдущей независимости, но когда Вальдек немного поразмыслил, он понял, что это не совсем так: ведь та независимость продолжалась только двадцать лет, а предшествовало ей семьсот лет господства немецких баронов – следовательно, Эстония свалилась в тринадцатый век. И когда Вальдек огляделся вокруг, он понял, что именно так все и обстоит.

Когда позвонила Моника и пригласила его в Таллин, обсудить судьбу родительской квартиры, Вальдек сперва хотел отказаться – чего там обсуждать, сестра, единственная, осталась в ней жить, это она заботилась об отце, когда тот постарел, понятно, что квартира должна достаться ей. Но потом он подумал – а почему бы не съездить? Он давно не видел брата и сестру, хорошо бы взглянуть, как они живут, как справляются в новых условиях, изменились ли… На автобусный билет денег хватило, хотя подорожали и они – как всё после того, как из Москвы перестали поступать дотации.

Глава пятая
Встреча

Вальдек выглядел плохо, он словно сгорбился, и взгляд его потускнел, наверно, подумала Моника, брата угнетает уход с работы, ему же всего лишь шестьдесят, мог бы еще несколько лет преподавать.

– Пээтер не пришел еще?

– Нет, но он позвонил утром и сказал, что обязательно придет.

– Ну да, старая истина, что первым поспевает тот, кто приезжает издалека.

Сняв куртку и сапоги, Вальдек хотел пройти в комнату в носках, но Моника не позволила:

– Надень тапочки, полы холодные.

– Плохо топят?

– Что поделаешь, надо экономить.

– Ну да, ведь уже не советское время.

В голосе Вальдека звучало злорадство, и Моника почувствовала, что должна отреагировать:

– Из-за этого транжирства страна и рухнула.

– Ничего, хотя бы прожили большую часть жизни в теплой квартире, без трех свитеров и шерстяных носков.

Трех свитеров на Монике не было, был один, а на нем – жилет из овчины, но толстые шерстяные носки на ногах имелись, и она быстро замолкла – не надо было вообще начинать спорить, разве она не знала, что Вальдек должен всегда оставаться правым. Наверно, из-за высокомерия его и вытурили из университета, люди ведь оценивают других не по уму, а по характеру.

Звонок снова пискнул.

– Вот и Пээтер!

В отличие от Вальдека, младший брат был весьма бодр и в хорошем настроении, только исхудал, напоминая сейчас самого себя в молодости.

– Ты что, сходил в баню? – спросила Моника, заметив, что на затылке волосы Пээтера влажные.

– Да нет, принял душ, – пробормотал Пээтер, и почему-то покраснел.

Моника не стала развивать эту тему, хоть ей и показалось странным, что брат зимой, перед выходом из дому, залезает под душ. Может, у него кто-то появился?

Жаркое удалось, братья ели с удовольствием, и Моника вздохнула с облегчением – после смерти отца она стала редко готовить и боялась, что растеряла навыки. Про квартиру пока не говорили, беседовали на другие темы, Вальдек рассказал, что Аннике предложили договор в одном маленьком немецком городке, это был первый раз, когда она будет петь главную партию.

Биргит ждала ребенка.

– Наконец! – обрадовалась Моника.

– Глупости. Пока ребенка нет, можешь в любой момент развестись, а попробуй потом…

– Что ты имеешь против Хиллара? Мне кажется, он весьма симпатичный молодой человек, у меня всегда улучшается настроение, когда я вижу копну его длинных волос…

– Разве ум мужчины в волосах?

Моника снова заткнулась, хотя внутри все кипело: иногда Вальдек мог говорить очень резко, даже злобно. Но сейчас она не хотела спорить, в конце концов, не для того она пригласила братьев, чтобы с ними ссориться.

Спрашивать, как поживают дочери Пээтера, она не стала, о жизни Кристель и Каи Моника была информирована лучше, чем их отец, она хотела узнать, как дела у Януса, но Вальдек ее опередил.

– Это правда, что твой сын женился?

– Зависит от того, что называть женитьбой. Печати в паспорте нет, но он действительно сожительствует с одной особой.

Это было для Моники настолько шокирующей новостью, что она забыла обо всем остальном и стала расспрашивать Пээтера о деталях. Выяснилось, что подруга Януса учится искусству дизайна, точнее, моды.

– А кто ее родители?

– Я только однажды их видел. Отец – математик, мать трудится в том же институте, где когда-то работала наша мать.

Слово «математик» произвело на Монику впечатление – значит, из хорошей семьи. Но Янус на взрослый путь вступил, все-таки, слишком рано, подумала она.

– Детей еще нет?

– Пока нет.

Пээтер так многозначительно произнес слово «пока», что Моника обо всем догадалась, на всякий случай, она переспросила напрямую, и, действительно, получила положительный ответ.

Потом Пээтер поинтересовался, откуда Вальдек услышал о Янусе, и выяснилось, что мать математика – новая соседка Вальдека, она поселилась рядом с ними вместе со своей любовью времен молодости, он был членом эстонского батальона СС и после войны остался на Западе, а теперь вернулся на родину.

– Вот как хорошо, что народ воссоединился, – сказала Моника.

– Не принимай желаемое за действительное, – охладил ее пыл Вальдек. – О воссоединении можно будет говорить тогда, когда эсэсовцы начнут обниматься с бойцами стрелкового корпуса, но где ты такое видела? Это наша вечная трагедия, часть народа смотрит на Восток, часть – на Запад. А великие державы пользуются этим в своих целях.

– Ну, это не только мы такие, даже у итальянцев в последней войне одни были за Гитлера, другие за Штаты, – вставил Пээтер. – Мне об этом рассказал наш родственник, Джон, помните, я говорил вам, что он был во время перестройки в Таллине. Джон воевал в рядах американской армии в Италии, и отнюдь не все итальянцы, как он вспоминал, смотрели на него дружелюбно.

– Вполне их понимаю, – буркнул Вальдек. – Американцы своей наглостью кого угодно могут вывести из себя.

– Но если бы американцы нас не поддержали, разве мы без них добились бы независимости? – возразила Моника.

– За каждую помощь надо платить. Вот мы и стали их вассалами. По-твоему это свобода?

Высказавшись, Вальдек сосредоточился на еде, намекая, что для него спор завершен.

Братья Монике вопросов не задавали, да и о чем они могли спросить, не о том ведь, как поживают ее подруги? У Моники все же нашлось, что им рассказать: недавно к ней заходил дядя Эдуард и жаловался, что ему после смерти Софии стало очень тяжело жить.

– Не знала, как ему помочь. Не могу же я ездить из Таллина к нему в деревню готовить и стирать?

– Но у него же есть сестра, Эдуард еще составил завещание в ее пользу, разве она о нем не заботится? – спросил Вальдек.

– Мне было неудобно об этом упоминать, еще подумал бы, что я сама имею виды на его дом.

Вальдек хмыкнул – как показалось Монике, весьма презрительно.

Затем она рассказала про то, как старалась убедить соседей дать тете Тамаре возможность приватизировать свою квартиру, но не нашла понимания.

– Так что, думаю, мы правильно сделали, что не стали подавать документы на возвращение хутора, пусть его получит Тимо.

– Всего хутора он, наверно, не получит, там появился еще один претендент, – вмешался Пээтер.

– Кто, Пауль?

Это было бы, по мнению Моники, справедливо, у Пауля тоже возникли проблемы с квартирой, появился собственник, который требует ее обратно.

– Нет, вроде не Пауль. Но кто именно, Тимо не знает. Они в том учреждении не очень делятся информацией.

Моника сразу вспомнила обо всех ужасах, которых наслушалась от подруг, наперебой рассказывавших о вражде между родственниками из-за дележа имущества, и она уже открыла рот, чтобы рассказать об этом братьям, но вовремя спохватилась – еще подумают, что и она оказывает на них давление.

Когда все наелись, Моника отнесла грязную посуду в кухню, но мыть не стала, чтобы не терять времени, а вытащила сразу кофейный сервиз. Снова накрыв на стол, она села, собралась с духом, и начала:

– Как я уже говорила по телефону, нам надо решить, что делать с квартирой…

Глава шестая
Бунт (конец)

Так я и останусь до конца своих дней в Ласнамяэ, подумал Пээтер, медленно прогуливаясь по плохо освещенной улице в сторону автобусной остановки. Какое-то время надежда еще сохранялась, Моника была готова принести себя в жертву, продать квартиру и тоже поселиться на окраине; но что делать с Майре? Этого не знал никто. Ну а потом выступил Вальдек со своей идеей. Сейчас продавать невыгодно, сказал он, цены на недвижимость низкие, надо подождать. Пусть Моника приватизирует квартиру, и, чтобы совесть ее не мучила, составит завещание – не в пользу братьев, а в пользу их детей. Точнее, двоих из них – одного со стороны Пээтера, и одного – со стороны Вальдека. Вопрос о том, кого именно следует упомянуть в завещании надо еще продумать, однако, хорошо бы Пээтер выбрал кого-то из дочерей, тогда само собой решится проблема Майре – не будет ведь дочь выгонять мать из дома. Против того, чтобы завещать часть квартиры Кристель или Кае, Пээтер, собственно, ничего не имел, Янус все равно получит от Маргот и материнское гнездо в Пярну, и квартиру в «безобразном» доме, хватит ему, баста. Проблема состояла в другом – в нем самом. Но как ты скажешь, что дескать так и так, мне нужны деньги, чтобы кормиться в ресторане и посещать бордели? Никак не скажешь. А если сделать ставку на улучшение жилищных условий, мол, надоело жить в Ласнамяэ, вполне можно услышать в ответ: «А почему ты не хочешь вернуться под родную крышу, тут хватит места всем?» И что, снова делить квартиру с женщиной, с которой он, с божьей помощью, уже двадцать пять лет как развелся? Ну уж нет! Лучше пусть все останется по-прежнему, пусть Моника и Майре продолжают жить вдвоем в большой, но все-таки коммунальной квартире, пусть говорят и впредь друг другу вежливо «Доброе утро!» и «Спокойной ночи!», до более сердечных отношений так и не дойдя, а он… он предпочитает общество таких женщин, с которыми в течение ничтожного получаса можно добиться экстаза столь изысканного, что все остальное меркнет. Моногамный образ жизни был не для Пээтера. Правда, старость… И грязное белье. Не говоря о вареных макаронах и яичнице-глазунье. Но что поделаешь, за все в жизни приходится платить… Как писал классик, которого Пээтер часто цитировал: «Звон, звучащий в чугуне колокола, уже не долетает до Творца, за кусок хлеба брат готов предать брата» – вот за то, чтобы не навредить брату с сестрой, пришлось отказаться… ну не от куска хлеба, естественно, но тоже от чего-то.

Так, философствуя, он дошел до остановки и стал ждать автобуса. Кто побогаче, катался на машинах, фьють-фьють мчались они мимо Пээтера, окатывая его, к счастью, не грязью, зима, хоть и выдалась теплая, бесснежная, но и не дождливая, асфальт блестел – нам бы такой чистый пол! – , а всего лишь лучами фонарей. И вдруг одна остановилась. Правда, не сразу, сперва проехала метров десять мимо него, а потом резко притормозила и стала, как рак, ползти обратно. Доехав до Пээтера, машина встала, открылась передняя дверца и некая женщина крикнула с места водителя:

– Мсье писатель! Подвести?

О, как летит время! В какой его дали мерещилось то роковое утро, когда Ингрид, стуча каблучками, вышла из «безобразного дома», оставив Пээтера лежать в постели и вспоминать сон, в котором он чуть было не положил на лопатки самого товарища Брежнева? Или упоительный день, когда она зашла к нему в гости в мастерскую – только день, потому что ночь в подвале, по которому с жутким топотом бегают крысы, Ингрид в жизни не провела бы – это была еще та штучка. Вот и сейчас она сидела за рулем лимузина, несомненно, западного происхождения, марку которого Пээтер, игнорирующий не только автомобили, но вообще всякую технику, назвать, правда, затруднялся, да это и неважно – потому что набитому до отказа автобусу он предпочел бы даже рикшу.

В кабине было тепло, Ингрид постарела, и, наверно, чтобы отвлечь внимание от сего печального факта, стала пользоваться какими-то особо терпкими духами – но ироничную улыбку и манеру речи сохранила.

– Куда тебя отвезти, на Пирита или на Меривялья?

– В Ласнамяэ.

– Разве гетто – подходящее место жизни для преуспевающего эстонского писателя?

– Оксиморон.

– Что?

– Преуспевающий эстонский писатель. Такие перевелись.

– Но все же, если я правильно помню, когда-то ты обитал в доме писателей?

– Ту квартиру я покинул давно. Развелся.

– Зря.

– Не по своей инициативе. А ты…?

– Я…

Кроме манеры ироничной, Ингрид владела еще одной – сентиментальной.

– Я теперь живу в доме родителей.

– Тоже развод?

– Да нет, я просто овдовела. Родители умерли еще раньше.

– Сочувствую.

– Спасибо.

В кабине настала тишина, но это была тишина, насыщенная самыми разными мыслями, чувствами и соображениями.

– Ах да, – первой открыла рот Ингрид. – Когда ты зайдешь за своей рукописью?

– За какой рукописью?

Вдова звонко засмеялась.

– Да за той, которую ты, в страхе перед обыском, принес мне на хранение. Про твоего дядю Эрвина.

Ах вот где она лежала, подумал Пээтер с удивлением и грустью – а ведь он перерыл всю квартиру в поисках романа, который должен был принести ему бессмертие. Если бы он встретил Ингрид раньше… Да, а что от этого изменилось бы, спросил он тотчас у себя – по идее, ответить ему должен был внутренний голос, но тот деликатно молчал, не хотел, наверно, мешать флирту. (Неужели это флирт?). В советское время можно было надеяться, что литература способна принести человеку славу, а сейчас… Сейчас ценились только «Туманные истории».

Но ведь вопрос, на самом деле, был задан совсем с другой целью.

– Ну да, хорошо бы вернуть, – сказал он осторожно.

И немедленно почувствовал на себе быстрый, оценивающий взгляд. (Смотрит, гожусь ли еще на что-нибудь, подумал Пээтер. Как будто у самой богатый выбор!)

Рядом, кажется, шло такого же рода внутреннее обсуждение, завершившееся адекватным резюме – за дуру принимать Ингрид не стоило, все-таки бухгалтер.

– Можешь зайти хоть сейчас. Если, конечно, не спешишь домой к новой жене.

Пээтер вздохнул. Свобода, бордели… Но, с другой стороны – грязное белье. Может, Ингрид даже готовить научилась?

– Не спешу, – произнес он с расстановкой.