Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Глава вторая
Ночной горшок

Доктор пришел, утешил Виолетту и ушел. Оставшись одна, она вынула письмо Жермона-отца, прочла его вслух, в отчаянии крикнула: «…è tardi!», рухнула на сцену, схватила ночной горшок, притворилась, что ее затошнило, выпалила еще две-три фразы об утерянной красоте, и вот уже прозвучало введение к заключительной арии. В таком положении, на полу, на коленях, с горшком в руках, Анника должна была спеть „Addio del passato“. «Это – агония,» объяснял Юрген, «понимаете, агония. Мы не имеем право игнорировать физические страдания больной, я хочу, чтобы все было настолько правдоподобно, насколько возможно». По мнению Анники, от правдоподобия мизансцена была очень далека, она никогда не слышала, чтобы туберкулез сопровождался рвотой, но во второй раз взбунтоваться против идей режиссера она не посмела, слишком хорошо помнила тот день, когда ее прогнали со сцены, и она ходила по Парижу, в уверенности, что карьера бесславно закончилась. Пьер, после того конфликта, обещал Юргену, что других претензий у них не будет, единственное, чего Анника не намерена делать, это раздеваться и подражать половому акту, вот она и смолчала и выполняла безропотно идиотские требования режиссера, хотя внутри все кипело и бывали дни, когда она всерьез обдумывала, как его убить. В старании режиссеров опошлить оперу было что-то патологическое, они как будто получали удовольствие от того, что превращают происходящее на сцене в отвратительный фарс. Неужели они не понимали, что это жанр иного рода, приподнятый, романтический? Наверно, понимали, но, ощущая свою бездарность, мстили гениям, унижая их музыку.

Анника поняла, что выхода нет, придется подчиниться садистским приказам Юргена, и вложила гнев и отвращение, которые чувствовала, в арию. Кто знает, может, и Виолетта где-то в глубине души ненавидела этот мир, приспосабливаясь к которому она утратила себя и погибла? Так почему же нельзя протестовать, бунтовать? Да, обычно эту арию пели нежно, со скорбью, сейчас она, пожалуй, прозвучала непривычно, публике могло показаться, что Виолетта, на самом деле, хочет умереть, или, по крайней мере, что она не желает дальше жить по тем законам, которые установил непонятно кто, и которым все молча следуют – но разве она не имела право на такую трактовку?

Когда ария закончилась, Джованни хотел сразу перейти к следующему отрывку, в последнем акте дирижеры старались избегать аплодисментов, но кто-то его опередил, крикнул: „Brava!“, и зал зарукоплескал. Анника сидела, съежившись, над горшком и ждала, это было жуткое ощущение, кому не нравится слушать аплодисменты, но в такой позе… Выйти из роли было невозможно, пришлось выстрадать, и она выстрадала, потому что знала – такова жизнь художника: редкие порывы восхищения вперемежку с издевательствами и унижениями; наконец, Джованни решительно поднял руки, публика притихла, прозвучали звуки карнавала, Анника встала, подошла к окну, вдруг музыка изменилась, в ней появилось волнение, бегом пришла Аннина[5]5
  Служанка Виолетты


[Закрыть], знаете, кто приближается, неужели Альфредо – в других постановках Анника в этом месте хватала зеркало, чтобы поправить прическу, но тут перед ней стояла задача поважнее – спрятать горшок – и вот уже ворвался Карлос, они кинулись друг другу в объятия, толстенький тенор, правда, доставал Аннике только до носа, но что с того, в опере важен голос, а им природа Карлоса одарила; ну а животик – он тоже был нужен, худые на сцене надолго не задерживались. Через некоторое время последовала купюра, о которой она забыла рассказать журналисту, и Анника сосредоточилась максимально, в отличие от прочей музыки, с этой она еще не успела срастись, потом вошел Роберт, то бишь, Жермон-отец, на какую-то секунду Виолетта почувствовала облегчение, но затем ей стало плохо, очень-очень плохо, и она рухнула на пол…

Вот и все, осталось подождать, пока свет, погасший в момент ее падения, снова включится, встать, раскланиваться и слушать аплодисменты. Цветов в Европе певцам не дарили, Анника до сих пор не привыкла к этому, словно и не премьера, а обычный рабочий день на заводе минеральных удобрений – в Таллине доставалось по гвоздике даже статистам, здесь театр был намного богаче, но на цветах экономили, наверно, думали: вот вам гонорар, идите в магазин и покупайте сами. Пьер и покупал, но нести на сцену не осмеливался, стеснялся, не хотел отличаться от других, и передавал букет обычно потом, в машине; но это было уже не то…

Вышел хор в своих рубашках с голыми бедрами, Анника вспомнила, что сама она одета ненамного приличнее и стыдливо съежилась.

Когда занавес открылся в третий раз, Анника огляделась, увидела Джованни, подоспевшего за кулисы, и поспешила к нему – обязанностью главной исполнительницы было вывести дирижера на сцену. Аплодисменты усилились, и, как всегда, Анника почувствовала огромное сожаление, что сам Верди уже не видит, как его оперы сейчас, через полтора века после их создания, волнуют публику. Это было бы достойным вознаграждением за трудную, трагичную жизнь – потому что хоть Верди довольно быстро прославился и разбогател, на самом деле, его жизнь все равно была трагической, он ведь еще молодым потерял и жену, и детей. И не только он, с Доницетти случилось то же самое, а каким мучительным был его конец – Анника видела в музее в Бергамо то самое кресло, в котором бедный Гаэтано провел свои последние годы, лежать он не мог, из-за болей в голове. Беллини умер вовсе юным, вскоре после триумфа «Пуритан», именно здесь, в Париже, а подумать только, сколько еще опер он мог написать! У Россини тоже не было детей, так что на четверых эти величайшие из композиторов не оставили ни одного потомка….. разве сегодняшние аплодисменты не были бы для них хоть каким-то утешением – вот это ваши дети – оперы, они живы, и будут жить до тех пор, пока жива европейская цивилизация.

Хотя, подумала она, еще непонятно, обрадовался бы Верди, увидев, как поют «Аддио дел пассато», с ночным горшком в руках?

Аплодисменты смолкли, занавес окончательно закрылся, Джованни и Карлос, с двух сторон державшие ее за руки, отошли, все стали обсуждать спектакль, и вдруг Анника заметила Юргена. Постановщик, тоже вышедший на поклон, теперь маленькими шагами шел в ее сторону; дойдя, он остановился и торжественно произнес:

– Мадам Буридан, благодарю, вы были восхитительны, особенно хорошо прозвучала последняя ария, видимо, мизансцена вдохновила вас…

Анника почувствовала, как внутри снова все закипает, и, не отдавая себе отчета в том, что она делает, наклонилась, вытащила из-под кровати, рядом с которой они стояли, ночной горшок, и нахлобучила – бумс! – на макушку Юргена.

Что было дальше, она не видела, ибо сломя голову убежала со сцены.

Глава третья
Гонорар

До гримерки они с Пьером добрались одновременно, хоть и с разных сторон.

– Знаешь, что я натворила? – спросила Анника, срывая с себя ненавистный халат.

Она стала рассказывать урывками, в промежутке между предложениями безудержно хохоча; Пьер слушал, ошеломленный, он глядел на жену так, словно видел ее в первый раз.

– Что, удалось тебя удивить? Понял, наконец, на ком женился? На дикарке, от которой можно ждать чего угодно. На Аиде. Только цвет кожи неподходящий, надо меня загримировать под негра. Что? Ах да, слово «негр» употреблять запрещается. Негров нет, это ошибка, мы – жертвы дальтонизма. Нет негров, нет арабов, все одинаковые общечеловеки. Только вот мечети почему-то растут, словно грибы. Как ты думаешь, что будет с оперой, когда они придут к власти? Не знаешь? А я знаю, но не бойся, никому не скажу, тебе не придется стыдиться за свою расистку-жену. Кстати, ты знаешь, что арабы однажды чуть не изнасиловали меня? Да-да, вот прямо тут, в Париже, тебя в тот раз не было в городе. Мне посчастливилось, я спаслась, но если ты думаешь, что я после этого верю вашим проповедям о том, что все народы одинаковы и великолепны, то ошибаешься. Не знаю, как ты, но я не хочу жить в средневековье! Я не хочу ходить по городу в этом отвратительном черном балахоне. Понимаешь, не хочу!

И она громко разрыдалась.

«Это – истерика», – тем не менее тотчас подумала она, «самая обыкновенная истерика». Но, не в силах с собой совладать, продолжала плакать, только время от времени вытирая слезы тыльной стороной ладони.

– Успокойся. Все уладится. Ты поступила правильно. Поделом этому негодяю. Пускай трижды подумает, прежде чем издеваться над Верди.

Пьер подошел к ней, приобнял сидевшую на стуле Аннику за плечи, наклонился и поцеловал ее в шею.

И Анника действительно успокоилась, вытащила платок и высморкалась.

– Как я выглядела? На сцене, имею в виду? Словно шлюха, да?

– Ну, по сравнению с хором еще ничего…

– А каково им, подумай! Даже мужа на премьеру не позовешь, в таком-то костюме. Бабушка Виктория была права, когда говорила: «Мир мерзок, люди подлецы».

Последнее предложение она произнесла по-русски, как бабушка, так звучало лучше, Пьер знал, что сие означает, он не раз слышал это из уст жены. Повернувшись к зеркалу, Анника начала снимать грим, Пьер молчал, наверно, обдумывал то, что жена в порыве откровенности выпалила, в конце концов, видно решился что-то сказать, но не успел, потому что в дверь постучали. Вошел директор, человек серьезный, солидный, но Аннике казалось, что сейчас он усмехается, не высокомерно, нет, а скорее заговорщически. Комментировать анникин поступок он все же не стал, всего лишь вытащил из кармана конверт.

– Мадам Буридан, гонорар за сегодняшний спектакль.

Деньгами в семье занимался Пьер, он взял конверт, быстро пересчитал купюры и кивнул: подписывай.

– А теперь смоемся! – сказала Анника, когда директор вышел.

Она быстро оделась, натянула сапоги и схватила куртку.

– Иди впереди, если Юрген попадется, спрячусь за твоей широкой спиной.

Юргена в коридоре не оказалось, зато они в дверях чуть было не столкнулись с запаренным Карлосом, который устало брел со стороны сцены.

– Карлос, не забудьте, завтра в пять!

– Не забуду!

Тенор вроде еще что-то хотел добавить, но Анника не стала его слушать – за столом обсудят. У них с Пьером уже давно возникла традиция на следующий день после премьеры приглашать в гости тех партнеров по сцене, которые были приезжими, чтобы угостить их домашним обедом, по которому они, живя в гостинице и питаясь в кафе, наверняка тосковали. Кроме Карлоса должен был прийти Роберт, баритон, его гримерка была по пути, увидев полуоткрытую дверь, Анника заглянула.

– Роберт, вы не забыли? – спросила она по-русски: Роберт тоже был родом из бывшего Советского Союза, это объединяло их.

– Да, благодарю, помню. Познакомьтесь, вот и моя мама.

Когда Анника после генеральной заговорила про обед, Роберт сперва отказался, объяснив, что к нему приезжает в гости мама, и он не может оставить ее одну; но Анника предложила взять маму с собой, так они и договорились.

Небольшого роста седовласая женщина разглядывала Аннику с таким интересом, что Анника аж покраснела – еще один чужой человек, который стал свидетелем ее унижения.

– Очень приятно! Жду вас завтра!

Когда дверь закрылась, Анника шепнула Пьеру:

– А сейчас бегом!

В машине Пьер сразу вытащил с заднего сидения букет роз и протянул Аннике.

– Поздравляю! Addio del passato ты спела потрясающе, ничего подобного я после Чечилии не слышал.

Анника почувствовала, что снова краснеет, теперь от удовольствия – Пьер сделал замечательный комплимент, Чечилия, то есть, Чечилия Газдиа, была ее эталоном.

– Не преувеличивай!

Розы были красивые, свежие, она понюхала – они даже пахли немного, и ее настроение улучшилось.

– Спасибо! – сказала она и поцеловала мужа в щеку.

Некоторое время они ехали молча, потом Пьер, словно невзначай, спросил:

– Что у тебя с этими арабами случилось?

Как дура, сболтнула лишнего, поругала себя Анника – но отречься от сказанного было невозможно.

– Ничего особенного. Мне пришлось как-то съездить на окраину, где их полно. Наверно, я им понравилась. Но все закончилось благополучно.

– Где это было, в Сен-Дени?

Они были там разок, Пьер хотел показать ей собор, в котором погребены останки французских королей. Выйдя из метро, они обнаружили, что теперь Сен-Дени заселен арабами.

– Нет, в другом районе, я даже не помню точно, в каком. Это было в первый год нашей жизни в Париже, дядя Пээтер попросил, чтобы я отнесла одному эстонцу-эмигранту его новую книгу, ну, я и отправилась. Тебя в тот раз не было в городе, ты поехал в Бордо, мать попала в аварию.

– Ах вот когда, – буркнул Пьер, подумал немного и спросил: – Почему ты об этом сразу не рассказала?

– Я еще не знала тебя достаточно хорошо, – ответила Анника честно. – Не представляла, как ты на это отреагируешь.

Пьер снова кивнул и смолчал, наверно, взвешивал, что, в итоге, сказать. Сейчас он сообщит мне, что бедных арабов тоже надо понимать, подумала Анника, сидят без работы, не могут интегрироваться в общество и неизбежно вступают на преступный путь; но вместо этого муж промолвил:

– Прости, что оставил тебя одну. Больше этого не случится.

Звонки раздались сразу, как только они добрались домой. Первой объявилась Стефания, наверно, потому, что точнее других представляла, во сколько закончится спектакль, она тоже нередко пела Виолетту.

– Ну как, не удалось парижанам посмотреть на твои красоты?

Подруга была в курсе истории с раздеванием, в постскандальную неделю она гостила в Париже, и Анника ей обо всем поведала.

– Нет, но зато они увидели, как я обнимаю ночной горшок.

Она рассказала Стефании, какую мизансцену придумал Юрген для Addio del passato. Подруга слушала молча, кажется, она была шокирована; сама она за пределами Италии почти не пела, как раз от страха перед постановщиками.

– Почему ты не стукнула его горшком по голове? – спросила она, когда Анника закончила.

– А почему ты думаешь, что не стукнула? – ответила Анника лукаво.

И она рассказала, что произошло после закрытия занавеса. Стефания посмеялась от души, а потом сказала:

– У меня предложение. В ноябре я буду петь в Ферраре Паризину, не пойдешь ко мне в дублерши?

Анника была настолько потрясена, что не могла произнести ни слова. Она очень любила «Паризину», один из шедевров Доницетти, к тому же, у нее с этой оперой были связаны очень личные, даже интимные воспоминания: в первый ее вечер в Париже именно эту запись слушали они с Пьером, – музыкальный кругозор Анники был тогда еще весьма узок, муж ее здорово просветил. Да, Пьер дарил ей свои знания, а она ему – свою плоть… «Паризина» была страстной оперой, и после каждого акта они…

– Почему ты умолкла, у тебя, что, другие планы на ноябрь?

– Нет, я просто боюсь, что не справлюсь.

– Справишься, вот увидишь.

«Тебе хорошо говорить», – подумала Анника. Для итальянских певцов бельканто – родная стихия, а ей, чтобы спеть эту, труднейшую партию, надлежало работать, ой, сколько… Но именно работы Анника не боялась, она привыкла заниматься, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

– Ну хорошо, раз ты так считаешь…

– Вот и прекрасно!

Только положив трубку, Анника вспомнила, что Пьер вроде вел переговоры с берлинской оперой относительно Микаэлы, и именно в ноябре; однако волноваться она не стала, пока договор не подписан, никогда не поздно отказать. Разве можно эту скучную дуреху Микаэлу сравнить с темпераментной Паризиной? И Берлин – с Феррарой… Они как-то были в Ферраре проездом, чудный городок, кругом – Возрождение… Вдруг она поняла, что действие «Паризины» тоже происходит в Ферраре, они же видели площадь перед замком, где ревнивый муж велел казнить неверную жену… «Мою голову отрубят», – подумала она неожиданно, и по ее телу пробежала дрожь.

Затем позвонила мама. Раньше она, бывало, приезжала на премьеры, но на этот раз заболел отец, да и Анника не настаивала, не хватало, чтобы мама увидела ее с горшком в руках.

Почти сразу после мамы настала очередь Биргит. Сестре Анника рассказала обо всем откровенно, только просила маме не говорить. Потом она спросила, как дела у Биргит, неделю назад, во время последнего звонка, сестра казалась подавленной, оказывается, она поссорилась со своим любовником, Сассом, тому не понравилась ее идея развестись и временно перебраться к нему. Анника думала так же – что это сумасшествие, и так и сказала сестре. Биргит возразила, что устала от двойной жизни, от постоянной лжи, но Аннику это не убедило. Не хочешь лгать? Учись. Жизнь – она из лжи и состоит. Мы все лжем – не только другим, но и самим себе. Так что надо терпеть, жить во лжи и терпеть, а не кидаться в якобы правду, которая на самом деле тоже ложь.

На этот раз Биргит жаловаться не стала, прикинулась, что все в порядке, и напомнила Аннике, что завтра состоится большой выезд семьи – на кладбище, где похоронена тетя София.

– Ах да! – вспомнила Анника. – Ты же говорила, что у нее столетие.

Она попросила сестру передать всем привет и обещала послать деньги на цветы и на угощение – после кладбища был запланирован ресторан. Сама она поехать не могла, послезавтра снова спектакль. Она даже на похороны тети не попала, у нее тогда еще не было собственных денег, Пьер содержал ее, и ей было неловко просить его оплатить столь дорогую поездку.

Когда звонки прекратились, она пошла в кухню и стала накрывать стол для ужина – сыр, йогурт… После спектакля всегда мучил голод, и Анника вытащила огромный кусок прошутто – гостинец, привезенный Стефанией. Сама она нарезать его никак не могла, тут нужны были сильные руки, и она пошла звать Пьера на помощь. Она обнаружила мужа в кабинете, и сразу поняла, что что-то случилось: Пьер сидел, обхватив голову руками, перед ним на письменном столе лежали купюры – анникин гонорар.

– Что с тобой?

Пьер поднял на нее обезумевший взгляд.

– Тут на двести евро меньше.

– Ты ведь пересчитал там?

– Мне уже тогда показалось, что что-то не так, но я подумал, что ошибся. Неловко было заново пересчитывать, как будто я подозреваю их в мошенничестве.

Анника никак не могла привыкнуть к недавно введенным в оборот евро и быстро прикинула сумму в франках. Получилось немало. Конечно, весь гонорар – намного больше, но ведь и жить на это приходится долго; до весны – ни одной новой премьеры, только два-три небольших выступления на концертах.

Они еще раз, вместе, пересчитали деньги – да, все верно, двухсот евро недоставало.

– Как ты думаешь, это обман, или кто-то просто ошибся? – спросила Анника.

– Наверно, ошибся.

– В таком случае, возможно, ты скажешь им об этом?

– Каким образом? Я же пересчитывал на глазах у директора. Нет, это невозможно.

Он выглядел настолько сокрушенным, что Аннике стало его жалко. Пьер относился очень щепетильно ко всему, что касалось ее заработков, стыдился своей роли полуиждивенца.

– Ладно, переживем, – сказала Анника решительно.

И ведь действительно – разве в деньгах счастье? Счастье было в другом – она могла петь Виолетту и Паризину – не каждому дано. Ничего, перебьются, Пьер запишет что-нибудь лишнее в налоговый отчет, она не купит себе новое пальто…

Ее хладнокровие приободрило мужа, он встал и неуклюже обнял Аннику.

– Прости.

– Перестань говорить глупости. Иди лучше и нарежь прошутто, я с этим не справляюсь.

И Пьер, на радостях, что может хоть как-то загладить свою оплошность, поспешил в кухню.

Часть четвертая
Все будет хорошо

«Чем лучше книга, тем хуже она продается».

Оноре де Бальзак

Глава первая
Встреча на перроне

Поезд шел с опозданием на полтора часа, и, как будто этого мало, на подъезде к Ростову начался дождь. Ветер поднялся еще раньше, теперь он усилился, клонил верхушки деревьев и трепал белье, которое не успели снять с веревок. Погода напоминала Эрвину таллинскую, провожавшую его месяц назад в путь – теперь и на юге настала осень.

Когда поезд въехал на мост, под которым медленно текла широкая река, Эрвин встал, взял палку и проковылял в тамбур. Не стоило особо надеяться, что Латинист в такой ураган придет на вокзал – если он вообще получил телеграмму – но, на всякий случай, следовало быть наготове.

Появилась проводница.

– Эрвин Александрович, не волнуйтесь, пять минут я вам гарантирую.

– Спасибо, Зиночка.

Пассажиров было мало, и он быстро подружился с проводницей: девушка заметила, что Эрвин грустит, и осторожно спросила: «Что-нибудь не так?». «Еду на похороны сестры», – к удивлению для себя признался Эрвин, и после этого проводница окружила его заботой, носила чай, предлагала печенье, а когда Эрвин, заметив, что поезд отстает от расписания, занервничал, поинтересовалась, в чем дело. «Друг должен прийти в Ростове на перрон, нам необходимо кое-что обсудить, теперь боюсь, что стоянка получится слишком короткой», – объяснил Эрвин, и тогда Зина пообещала, что найдет повод задержать отправление. Где еще, кроме России, возможно такое? Герман рассказывал, что в Германии поезда ходят с точностью до минуты – может, пунктуальность и человечность, это и есть два взаимоисключающих качества? Возможно, жизнь в целом подчиняется противоречию: развиваешь в людях одно, другое приходит в упадок? Может, с социализмом и капитализмом дела обстоят точно так же: погоня за прибылью приводит к тому, что чахнут справедливость и сочувствие, а попытка сделать счастливыми всех без разбора кончается упадком? В таком случае, судьбоносный вопрос, стоящий перед человечеством, надлежало оформить так: какие человеческие качества развивать, а какие подавлять? Конечно, можно стремиться к равновесию, только Эрвину казалось, что этим путем вообще ничего не достигнешь…

Поезд вздрогнул и остановился, проводница открыла дверь, и Эрвин увидел на перроне, под проливным дождем, Латиниста, с прохудившимся женским зонтиком над головой. Секунду они глядели друг на друга, затем Латинист каркнул:

– Тебе придется вылезти. Если ты отстанешь от поезда, мы тебя просто посадим на следующий, а если я не успею выпрыгнуть, получу штраф как безбилетник.

Своим причудливым способом, качаясь всем телом одновременно в нескольких направлениях, он сделал два шага вперед и вытянул зонтик, чтобы защитить Эрвина от стихии.

С превеликой осторожностью, боясь поскользнуться на мокрой ступеньке, Эрвин спустился на перрон.

– Как это случилось? – спросил Латинист, как только они обнялись.

Виктория успела рассказать Эрвину, что Лидия была в Ростове и познакомилась с Латинистом, поэтому Эрвин в телеграмме лаконично написал: «Лидия умерла».

– Сестра сказала, что она упала с балкона.

– Упала?

– Мне это тоже показалось странным.

Латинист промолчал. Его выразительные карие глаза были серьезны и печальны, и у Эрвина возникло впечатление, что Латинист не только сочувствует ему, но и сам скорбит.

– Если я тебе скажу, что не хотел ее отпускать, потому что своей проклятой интуицией рифмоплета предчувствовал нечто подобное, ты мне поверишь?

– Да, я тоже виню себя, что оставил ее одну. Лидия была чрезвычайно эмоциональна и неуравновешенна.

– Тогда какого черта ты, олух несчастный, доставляешь своим близким столько страданий? Бежишь из города в город, кидаешь костыли в речку, изображаешь самоубийство? Знаешь, каких усилий мне стоило успокоить милицию? Они прямо взбесились, хотели объявить тебя в розыск, не отставали, пока я не принес им бутылку.

– Извини, я был очень не в форме.

Латинист смерил его взглядом.

– Ну да, сейчас ты вроде приободрился. Случайно не влюблен?

Эрвин покраснел.

– Да, я действительно встретил женщину, которая стала мне дорога, – признался он храбро, и, чтобы избежать дальнейших расспросов, быстро продолжил: – Вот об этом я и хотел с тобой поговорить. Я не собираюсь надолго задерживаться в Таллине, скоро вернусь. Но поселиться у нее я не могу. Она живет в Тбилиси, у них, сам знаешь, строгие моральные принципы.

– Грузинка, что ли? – спросил Латинист с подозрением.

– Нет, армянка. Наполовину, как и ты.

– Поздравляю, – вставил Латинист. – Армянка – это крепкий тыл.

– Она внучка старого друга моего отца. Мы подумали, что я переселюсь для начала в Ростов, а она будет ездить ко мне в гости, потом посмотрим. Ты говорил, что можно снять тут квартиру…

– Я от своих слов не отказываюсь. А ты не боишься, что твоя таллинская фифа тебя не отпустит? Может, разумнее прямо сейчас остаться здесь?

– Нет, Виктор, на похороны я съездить должен.

В разговор вмешался гудок паровоза.

– Мне пора, – сказал Эрвин. – Я позвоню тебе. Или пошлю телеграмму. Не позднее, чем через неделю…

Вдруг поезд тронулся. Эрвин стал суетиться, хотел схватиться за поручень, но он выскользнул из рук.

– Эрвин Александрович, одну секунду!

Бегом приближалась проводница, она впрыгнула с ходу на ступеньки и начала размахивать сигнальным флажком. Поезд проехал еще несколько метров и остановился со страшным скрежетом.

– Быстрее, Эрвин Александрович!

Собрав все силы, Эрвин шагнул к дверце и, при помощи проводницы, забрался в вагон. Как только он оказался в тамбуре, поезд снова тронулся с места, да так резко, что если бы проводница его не поддержала, грохнулся бы на пол.

– Спасибо, Зиночка! – сказал Эрвин и бросил последний взгляд в открытую дверцу.

– Вернусь не позднее чем через неделю! – крикнул он в сторону отдаляющегося Латиниста, и сам удивился тому, насколько уверенно прозвучал его голос.

Латинист гаркнул что-то в ответ, но что, Эрвин не расслышал.