Текст книги "Буриданы. Новый мир"

Глава вторая
Не получился человек (продолжение)

Паспорт проверили, но багажом никто не поинтересовался. Тимо боялся, что его остановят, отведут в сторону, велят распаковать картину, и спросят: «Кто вам разрешил вывозить из страны художественные ценности?», но ничего такого не случилось. Неудивительно, что «Эстония» утонула, наверняка слухи соответствовали истине, и на ней перевозили то ли радиоактивное вещество, то ли еще что-нибудь этакое. Почему все так и осталось? Моря и океаны, не говоря о бренной земле, хранили тайну множества потопленных кораблей, сбитых самолетов и убитых политических деятелей, и никто никогда не узнает, кто на самом деле застрелил Джона Кеннеди или Улафа Пальме, секреты хранят ревностно, словно от них зависит судьба страны. Может, и зависит, правда – она ведь как землетрясение, сносит все, что плохо построено. Вот и исчезла «Эстония» вместе не только с рискованным грузом, но и сотнями ни в чем не повинных пассажиров, словно символ той новой эпохи, в которую попал, в числе других, Тимо – человеком больше, человеком меньше, такова нынешняя философия, очень похожая на сталинскую.

На этом, курсирующем между Таллином и Хельсинки гигантском, с непонятно сколькими палубами пароходе, до которого Тимо после долгой прогулки по скучному коридору наконец добрался, опасность утонуть его вроде не подстерегала, Финский залив – это не Балтийское море, хотя пойти на дно можно, конечно, везде. Летом Тимо пожалуй из этой лужи выплыл бы, но сейчас, в январе, пришлось бы для спасения прыгнуть на льдину и зарычать, как белый медведь. Но пока не стоило бояться даже того, что затошнит, ибо пароход еще не отчалил, а что касается экзистенциальной тошноты, то она Тимо не мучила, этот мир вызывал у него удивление, презрение, а чаще всего – гомерический хохот. Ну как можно трезвым умом объяснить то, что творилось перед его глазами, а творилось там вот что: на корабль поднимались все новые и новые люди, – ибо ведь финны тоже люди – таща на тележках ящики с водкой, пивом и прочими крепкими напитками, употребление которых наверняка плохо отражается на телесном и умственном здоровье. Впрочем, дело не в здоровье, а в том, почему бы им не покупать эти напитки у себя дома, почему для этого надо ездить в другую страну? Понятно, почему – потому что покупать в Эстонии было дешевле. И разве это не абсурд? Дешевле везти толпы народа за шестьдесят километров, чем сунуть им бутылку за пазуху в ближайшем киоске. А затраты на топливо? Человеческий труд? Капитан и штурманы управляли пароходом, машинисты следили, чтобы моторы работали, администраторы выделяли каюты, повара варили сосиски, посудомойки совали грязные тарелки под горячую воду, уборщицы ходили, волоча за собой гудящие пылесосы, стриптизерши обнажали плоть (на пароходе наличествовало и кабаре) – и все это во имя чего? Во имя того, чтобы финский средний класс мог бы сэкономить на водке… Конечно, занятость. Ибо чем все те, кого он сейчас перечислил, кормились бы, если бы не было финских пьяниц? Мужчины, возможно, пошли бы крутить баранку – а женщины? Женщинам пришлось бы остаться дома и воспитывать детей… Папе Эрвину это бы понравилось, подумал Тимо – папе, но не Европе, континент считал своим святым долгом трудоустроить каждую девицу, внушив ей, что только сама зарабатывая себе на жизнь, она может стать счастливой. Счастливой? Ха-ха-ха! Тимо над этим смеялся мефистофельским смехом, правда про себя, чтобы не вызывать кривых взглядов, но все-таки – ибо ему трудно было себе представить счастливую уборщицу, посудомойку или стриптизершу. Нет, по его мнению, женщины ходили на работу лишь потому, что у них не было выбора, остались бы они дома, сдохли бы с голоду, так как мужчин, способных прокормить семью, практически, не осталось. Конечно, если ликвидировать все ненужные должности, можно было платить мужчинам двойную зарплату, и если этого не делали, то нарочно. Но зачем пытали женщин, с какой целью? Ответ на этот вопрос у Тимо имелся – естественно, для того, чтобы они НЕ имели возможности воспитывать детей – потому что хорошо воспитанные молодые люди умеют обуздывать свои желания и не будут покупать подряд все, что на глаза попадется, а руководители международных корпораций – то есть, те, которые на самом деле правили миром – были заинтересованы именно в том, чтобы покупали все подряд, чем больше, тем лучше – выбрасывали и покупали, выбрасывали и покупали. Конечно, это было безумием, потребление и так перешло всяческие границы, но чего еще, если не безумия, ждать от представителей такой, патологической касты, смыслом жизни которых является добавить к своим ста шестидесяти миллионам долларов еще десять, потом еще и еще…

Найти место для сидения оказалось неожиданно трудной задачей, палуба напоминала площадь типичного европейского города со сгрудившимися на ней пабами, но без единой скамейки, на которой усталый путешественник мог бы немного передохнуть без того, чтобы безостановочно лакать пиво – не рентабельно, турист обязан тратить деньги и развивать экономику. После долгих поисков Тимо, все-таки, нашел некий захудалый салон, осторожно поставил картину рядом с креслом, сел и вытащил два блокнота: один, в котором отец на своем тайном языке делал записи, и второй, куда он сам записывал расшифровку, если ему это удавалось. Открывая первый блокнот, он, как часто случалось, вспомнил тот жаркий летний день в столице Армянской ССР – Ереване, когда к нему, участнику всесоюзного шахматного турнира, подошла уже немолодая, но молодо выглядевшая миниатюрная женщина с живыми каре-зелеными глазами, спросила осторожно, не он ли сын Эрвина Буридана, и, услышав подтверждение, вручила ему небольшой пакет, сопроводив подношение словами: «Тут кое-какие вещи вашего отца». Из-за жары мозги Тимо так перегрелись, что он не догадался даже спросить имени женщины, только поблагодарил машинально, однако уже по дороге в гостиницу его стало преследовать некое подозрение, переросшее в уверенность, когда он, войдя в номер, открыл пакет и увидел золотые карманные часы и груду блокнотов. Было очевидно, что он встретился с женщиной, которую мама Тамара называла не иначе как «убийца твоего отца». Мамин вывод – как Тимо, став взрослым, усек – исходил из логики, которую он называл «женской», и характеризовало такую логику смешение временной и причинно-следственной связи. Раз отец умер через несколько лет после того, как перебрался к другой женщине, значит, она виновата в его смерти – так считала мама, и переубедить ее Тимо был не в силах. Впрочем, он и не делал попыток, в те годы он вообще не очень размышлял на тему взаимоотношений отца и матери, у него были другие заботы, любовные романы мелькали один за другим, шампанское, такое дешевое советское шампанское лилось рекой, но когда, впоследствии, он начал обдумывать эту проблему, вывод мамы показался ему сомнительным. У отца, как он знал, обнаружили туберкулез головного мозга – вряд ли новая жена его заразила. Таким образом, причина маминого вердикта кроилась в ином – в ревности и, возможно, в унижении от мысли, что ее бросили. Как-то надо было отомстить, хотя бы на словах, и смерть отца такой шанс предоставила. Понял Тимо и то, почему отец от них ушел – положа руку на сердце, Тимо на его месте поступил бы так же. Мысленно возвращаясь в детские годы, он часто думал: «Что за маленький мерзавец!» Он хорошо помнил, как отец прыгал на одной ноге по квартире, а он кричал ему: «Урод!» – и сейчас от стыда чуть не проваливался сквозь землю. Как я мог себя так вести, спрашивал он себя, и был вынужден признать очевидное: конечно, потому, что мама меня не удерживала, что она дала мне в отношениях с отцом карт-бланш. Если бы мама уважала отца и внушала бы уважение и сыну… Но мама, если иногда делала замечание Тимо, то с такой интонацией, что было нетрудно догадаться – она сама думает так же, только просит его вслух этого не говорить, просто потому, что не принято. Да, был период, когда он находился полностью под влиянием мамы; но потом все изменилось, какое-то время внутри него словно шла борьба между отцом и матерью, и, в итоге, победил отец. С той поры он маме не верил, и, если надо было с кем-то посоветоваться, предпочитал, как Гамлет, вызывать дух отца – хотя, не совсем так, Гамлет ведь никого не вызывал, ему отец явился сам, а вот папа Эрвин от таких назойливых поступков воздерживался, что еще раз доказывало, насколько деликатным он был человеком.

В тайном языке, которым папа пользовался, на самом деле, не было ничего таинственного: папа всего лишь – как еврей – пропускал гласные, записывая только согласные (к счастью, не справа налево), но процесс расшифровки от этого понимания простым не сделался, ибо поди догадайся, что стоит например за такой бредятиной, как: «Нш пклн бл свдтлм нмсштбнш прмн в стр члвчств.» Правда, за свдтлм угадывался «свидетель» в творительном падеже, пклн вряд ли было поклонником, скорее, все-таки, поколением, а члвчств – человечеством, но что папа имел в виду под нмсштбнш прмн, и что это за стр, которым он характеризовал человечество? Тимо вздохнул и почесал свой бугристый затылок. Записки отца состояли из двух частей, то, над чем он сейчас мучился, были отдельные мысли, и с ними он дошел примерно до середины; была и вторая часть, цельный текст, и поскольку там, при переходе от одного предложения к другому, наличествовала некая логика, то пробрался дальше, хотя заглавия до сих пор не смог расшифровать. БЗН – это что такое? Тимо перерыл все словари, но ответа не нашел. Такого слова просто не существовало! Вообще, работа продвигалась с трудом, предложение в день – обычное достижение, как-то попалось и такое, над которым он ломал голову три месяца. Если бы он занялся расшифровкой раньше… Но тогда у него не было времени, как раз появился талантливый ученик, который вполне мог бы войти в мировую элиту, да и, в сущности, ненадолго вошел, взял разные медали на юношеских первенствах, стал гроссмейстером, даже титул чемпиона мира казался достижимым, они работали ежедневно, часами, ездили с турнира на турнир – и вдруг появился конкурент, нет, не у ученика, а у него, другой тренер, обещал парню новые и чрезвычайно быстрые успехи, если только тот бросит Тимо: какого черта ты все еще занимаешься с этим детским тренером, ему ведь больше нечего тебе дать, зато я (перечень качеств, которыми обладает исключительно он) – ох, самореклама, самореклама, кто только не попадался на твою удочку! – и ученик тоже. Как обычно бывает с предателями, никакого «быстрого успеха» он не добился, не стал пацан чемпионом мира, а стал алкоголиком, но для Тимо это утешением не было. Он начал все сначала, его знания никуда ведь не исчезли, они оставались с ним, но новые таланты не появились, а после независимости народ вообще потерял интерес к шахматам – да что шахматы, наука, и та деградировала, все, как больные занялись бизнесом – и вот тогда, чтобы чем-то заполнить время, которого вдруг стало удивительно много, Тимо вытащил ребусы отца.

Пароход тем временем уже выполз из бухточки, за иллюминатором, как здесь почему-то назывались окна, белели ледяные поля – но, к счастью, дорогу в них некий ледоход все-таки прорубил, так что продвижение шло спокойно и ровно. Только бы не застрять посреди залива, подумал Тимо с беспокойством – но тут от него ничего не зависело, следовало надеяться на опыт капитана и на везение.

Глава третья
Запах сена

У женщины было худое лицо, и в ее больших круглых глазах отражалось отчаяние.

– Понимаете, я не могу, – шепнула она еле слышно. – Они не пускают нас в туалет, хотят, чтобы мы ходили в оркестровую яму… Но я не могу, понимаете, не могу! Я же не животное, чтобы у всех на виду …

– Не бойтесь, мы сделаем все, чтобы вас спасти, – ответил Путин почти так же беззвучно. – Прошу, продержитесь еще немного! Мы не можем напасть на них днем, они всех взорвут, надо дождаться ночи.

Женщина промолчала, и Путин видел, как ее веки медленно опускаются.

– Не засыпайте! – прошептал он. – Это газ, понимаете, газ! Мы пускаем его в зал, чтобы обезвредить террористов. Постарайтесь не уснуть, а то может случиться так, что уже не проснетесь. Слышите, не засыпайте!

Женщина вроде услышала, но не отреагировала, ее глаза закрылись, голова упала на грудь.

Что же делать, думал Путин панически, я не могу говорить громче, террористы услышат, и тогда все пропало. Он помчался к гардеробу, натянул камуфляж, схватил стоявший в углу комнаты автомат и выбежал на Красную площадь. Там было пусто, ни души, только в ГУМе шла какая-то вечеринка, за занавесками двигались тени, играла музыка.

– Машину! Почему они не подают мне машину! – проскочила нервная мысль, и Путин проснулся.

В комнате было темно, только через щель в шторах просачивался тусклый желтый свет фонаря. Рядом, тоже беспокойно, тяжело дыша, спала Люда. Осторожно, чтобы не разбудить жену, он протянул руку и взял с тумбочки часы – светящиеся цифры показывали ровно шесть.

Положив часы обратно, остался лежать на спине. Сон пропал, но худое, как у призрака, лицо женщины продолжало стоять перед глазами. Интересно, спаслась ли она, подумал Путин, понимая, что вопрос лишен всякой логики. Ему захотелось вернуться в сон, дождаться машины, поехать на Дубровку, ворваться в зал и вынести ее на руках, однако мозг не подчинился желанию. Парадокс: он, президент огромной страны, любое распоряжение которого исполнялось безоговорочно, был не в силах полностью контролировать свое сознание, некоторые зоны действовали самостоятельно, принимая собственные решения.

И вдруг он почувствовал запах сена. Откуда, мелькнула мысль, ведь зима. Из конюшни? Но конюшня далеко. А запах такой сладкий, такой сладкий…

Когда он снова проснулся, было уже девять. Люда стояла у окна и через щель в шторах выглядывала на улицу, лица жены Путин не видел, но по сутулой спине нетрудно было догадаться, что настроение у нее, как часто бывало в последнее время, неважное. Да, нелегко быть женой президента, особенно в такой стране как Россия, когда первая эйфория проходит, понимаешь, что с нормальной жизнью придется распрощаться.

Он встал, и Люда немедленно обернулась.

– Доброе утро, дружок! – сказал Путин мягко.

Это вошло у него в привычку – разговаривать с женой, как с ребенком, а что иное женщины, если не дети, маленькие дети, восторгающиеся любой разноцветной обновкой, и вечно взглядывающиеся в зеркало, чтобы проверить, не стерся ли макияж. Люда ответила на его приветствие, даже попыталась улыбнуться, но улыбка получилась жалкая, и она, наверно, смутившись, что неспособна, как раньше, заражать мужа хорошим настроением, поспешно подошла к кровати и стала приводить ее в порядок.

В ванной было душно, из крана текла ржавая вода. Путин воспринял это спокойно, ржавая, так ржавая, хоть и комично, что даже в резиденции президента не могут поставить приличные трубы. Он вымыл лицо, почистил зубы и начал бриться. Ну почему у меня такие маленькие глаза, спросил он уже в который раз, глядя в зеркало? Ответ тоже был прежним: не иначе, как одной из пра-прабабок пришлось иметь дело с монголами. Такая история у его страны, что поделаешь…

Побрившись, он вернулся в комнату. Люда успела раздернуть шторы и опять стояла у окна, повара и уборщицы приняли на себя ее обязанности, и жена не находила, чем заняться. Путин не стал заводить разговор, она тоже молчала, возможно, даже не заметила, как он вошел. Спортивный костюм лежал на стуле, Путин надел его и вышел.

В резиденции уже шло движение, секретари и телохранители проснулись, где-то хлопнула дверь, кто-то громко смеялся. «Не дом, а общежитие», – сказала Люда недавно. Жена не могла привыкнуть к тому, что везде гуляют чужие люди; Путина это не отвлекало, суета так суета, деваться некуда, так положено, к тому же, он умел отключаться.

В кабинете, на столе лежали принесенные рано утром материалы, он бегло их просмотрел. Один документ сразу привлек его внимание, разведка сообщала, что американцы продолжают перебрасывать подразделения в Персидский залив и на сегодняшний день перешли ту черту, за которой, по классической схеме, война неизбежна.

– Вот придурки, – подумал Путин.

Однако делать было нечего, все его попытки вразумить Буша закончились ничем, тот просто не реагировал на аргументы, продолжал нести вздор о том, какую опасность представляет Хуссейн для США и для мирового сообщества.

Путин пролистал остальные бумаги, подписал пару срочных документов и отправился по длинному коридору в сторону бассейна. По дороге встречались люди, они здоровались с ним, уважительно, если не сказать, подобострастно, он отвечал. Общежитие, конечно, неверное слово, скорее, то, что его окружало, было казармой – но если идет война, война за то, чтобы поднять страну на ноги, то где же еще жить…

Поприветствовав телохранителя, в задачу которого входило следить, чтобы чеченцы его не утопили, Путин разделся и подошел к центральной дорожке. Вода заманчиво блестела, он сделал несколько разминочных движений, вытянулся и прыгнул. Хоть какая-то польза от этого президентства. Из-за бассейна он, собственно, и выбрал Ново-Огарево – из-за бассейна, и из-за конюшни; но скакать – развлечение воскресное, а плавание – ежедневная необходимость, как иначе сохранить форму, умственную, в том числе. Когда Путину частично из-за возраста, частично из-за обстоятельств пришлось бросить дзюдо, он какое-то время чувствовал себя весьма неуютно, в Дрездене у него даже начал расти живот, тело нуждалось в движении. К прочей роскоши он относился безразлично; когда они с Людой поженились, то поселились в крошечной квартирке родителей – и ничего, жили счастливее, чем сейчас.

Вода была в самый раз, поначалу, бывало, ее перегревали, пришлось попросить проследить. Ему не нравилось делать замечания, но выбор отсутствовал, люди словно ждали хозяина – вот придет кто-нибудь и скажет, как правильно, исполним, а пока… Если бы он мог одновременно находиться везде, по всей России, делать всюду беглые, порой ядовитые замечания, страна была бы совсем другой; но, увы, местонахождение каждого человека, даже президента, строго определено.

Первые триста метров он преодолел кролем, особенно ни о чем не думая, затем поменял положение и продолжил на спине, в более умеренном темпе. Вот теперь можно было поразмыслить, собственно, в этот единственный промежуток дня он мог думать спокойно, без помех, потом начиналась обычная суета: встречи, совещания, выступления, и так до позднего вечера. «Папа, ты как Людовик Четырнадцатый, тот тоже работал непрерывно, сам руководил всей Францией», – недавно полушутя сказала Маша. Путину, конечно, понравилось бы больше, если бы дочь сравнила его с Наполеоном, тот ведь тоже трудился не покладая рук, но он понимал, что нет основания – боевые подвиги корсиканца для него недоступны, время другое, война вышла из моды, или, вернее, ее могли себе позволить только американцы, ну, и частично их приспешники. Его единственный поход состоялся только потому, что не было альтернативы, Басаев вторгся в Дагестан, и, если бы он не умиротворил чеченцев, развал России стал бы неизбежным. Но что касалось работы, то к ней он привык, он всегда работал, всю жизнь, с тех пор как окончил университет, и всегда добросовестно, не глядя на часы, какие бы скучные перед ним не ставились задачи. Каким наивным он был в юности, полагая, что профессия разведчика романтична – кто знает, может, кому-то и повезло, но только не ему, в Восточной Германии риском и не пахло, рутинный труд, ищи потенциальных предателей, вступай в контакт, старайся завербовать… Только однажды сложилась опасная ситуация, когда началась революция и разгоряченная толпа пыталась ворваться на территорию военной части, Москва молчала, никакой помощи, пришлось выйти самому и утихомирить разгоряченную толпу. Именно тогда он понял, каково это, когда государство уже не функционирует – главный полезный опыт с той поры, ну и умение работать с бумагами, их было в избытке, потом он сжег столько, что печь не выдержала, лопнула…

Итак, вернулся он мысленно к утренней новости, Буш все-таки поддался давлению Чейни и Рамсфельда, если вообще оказывал им сопротивление. «Подумай, Джордж, зачем тебе это надо?» – спросил Путин в последнем разговоре. – Ну хорошо, вторгнешься в Ирак, свергнешь Хусейна – а дальше? Дальше хаос, и этим немедленно воспользуется Аль-Каида. Начнутся террористические акты, в Ираке уж точно, но, возможно, не только там. Хусейн, конечно, не пай-мальчик, но, все-таки, светский правитель. Вы же сами помогали ему оружием, когда он воевал с Ираном, и, кстати, правильно делали. Да, в промежутке был Кувейт, но ты же видишь, этот урок он усвоил, больше не лезет куда не надо. Зачем же снова идти против него войной? В Ираке никогда не будет демократии, по крайней мере, пока существует мусульманская вера, то есть лет пятьсот еще точно. В мусульманских странах вообще возможно только одно из двух, или светская автократия, или религиозный тоталитаризм. Они живут в другом времени, понимаешь?»

Но Буш продолжал гнуть свое: «Саддам диктатор, он использовал против курдов химическое оружие, и не исключено, что пустит его в дело и против нас («Каким образом?» – удивился Путин), следовательно, надо с ним разобраться». В конце беседы Буш, правда, обещал еще раз все взвесить, но Путин понял, что сказано это только для того, чтобы избавиться от неприятного разговора.

– Придурки, – подумалось снова.

Когда он пришел к власти, ему казалось, что его будущие коллеги, руководители других, по крайней мере западных, стран, умные и образованные люди, с которыми несложно иметь дело. В конце концов, они все были порождением одной, европейской культуры, читали одни и те же книги (если читали, в последнее время он стал в этом сомневаться), ходили в театр, слушали оперу, смотрели балет и благодаря этому вроде должны были понимать друг друга с полуслова; но не понимали. Его потрясла та ограниченность, с которой приходилось сталкиваться; создавалось впечатление, что эти люди вообще не осознают, в каком мире живут. Так было даже с европейцами, но американцы еще хуже, Путину они напоминали зашоренную лошадь, которая идет вперед, только вперед, ничего вокруг не видя. Американцы вбили себе в головы, что все люди одинаковы и всех можно осчастливить, заставив перейти к демократическому правлению, они не понимали, что каждый народ живет в своем времени и вытянуть его оттуда, хоть за уши, не представляется возможным.

– Придурки, – подумал он в третий раз.

Оно, конечно, не совсем так, в каких-то вопросах американцы обнаруживали даже очень крепкий, практичный ум, но… как бы это сказать… они эгоисты, закоренелые эгоисты. Как это отличалось от русского духа, духа православия! Как советский человек Путин, разумеется, не верил в бога, но православные традиции чтил, а что касается церкви, то был одного мнения с Наполеоном – она нужна, чтобы хоть немного блюсти нормы морали. А как православие питало русскую культуру! Взять хотя бы Достоевского, ведь поставленные им вопросы не пришли бы в голову ни одному американцу. Как человечество может быть счастливо, если где-то плачет хоть один ребенок, вот о чем заставил задуматься Федор Михайлович, и эти слова, точнее, крик сердца осел в русской душе, поднял ее ввысь, не давая забыть о ничтожности человеческого существования.

Но что за дело американцам до Достоевского и плачущего ребенка, все, что их интересовало, это деньги и власть.

И тут он подошел к вопросу, который задавал себе если не каждое утро, то очень часто. Раз я президент России, означает ли это, что я должен думать только о русском народе, об его интересах? Все его детство и юность, воспитание и прочитанные книги противостояли такому пониманию; но в последнее время он начал сомневаться. Он убедился, что мир держится именно на таком, волчьем законе. Все правительства стеной стояли за интересы своих народов, на других им было наплевать. Своего рода коллективный эгоизм, хуже, чем эгоизм одного человека, поскольку кумулированный множеством отдельных эгоизмов, он становится мощнее. Конечно, такая политика недальновидна, можно даже сказать, глупа, ведь мир, как Путин его представлял, – единое целое, правда, не гомогенное, а наоборот, гетерогенное, с резкими отличиями, и все же целое; таким образом, причиняя вред одной его части, ты причинял его всем, себе в том числе – этого американцы тоже не понимали. И не только они – этого не понимал почти никто. Но, спросил он себя, если я и дальше продолжу думать обо всем мире, что мне на это скажет русский человек? Он ведь спросит: «Разве я для этого выбрал тебя президентом? Нет, я тебя выбрал, чтобы мне лучше жилось, именно мне, а не кому-то другому». И этот водораздел Путину преодолеть не удавалось, с одной стороны, он понимал, что русский человек прав, но, с другой, не предаст ли он тогда себя, свои убеждения? Нечто подобное он чувствовал каждый раз, вспоминая о Дубровке, а это случалось нередко; да, с одной стороны, все закончилось более-менее, большинство заложников были спасены, даже Моссад похвалил его, сказал, великолепный результат, но Путин-то знал, что человек сто все-таки погибло! Как можно быть счастливым, когда погибает хоть один заложник? Люда и не смогла, жена изменилась, стала нервная, раздражительная, правда, еще не безнадежно, если больше ничего такого не произойдет, очухается – а если произойдет?

Перед глазами опять встала круглоглазая женщина из сна, и опять Путин подумал: интересно, спаслась она или нет? Этот вопрос просто замучил, он никак не мог от него избавиться, ему казалось, что от ответа зависит все его будущее. Если спаслась, значит, все будет хорошо, он поднимет Россию, а если нет… Даже думать не хотелось, что тогда будет.

И вдруг Путин снова почувствовал запах сена. Теперь, наяву, он понял, откуда этот запах шел – из молодости. Юный дзюдоист, он поехал в спортивный лагерь на собственном «запорожце», который родители выиграли в лотерею и подарили ему, и чуть было не погиб; навстречу шел грузовик с сеном, и это сено пахло так сладко, так сладко, что Путин не выдержал и вытянул руку, чтобы на ходу схватить горсть. Случилось то, что и должно было случиться: машину занесло, теоретически он должен был завершить путь в кювете, и он до сих пор не понимал, как удалось этого избежать, наверное, просто повезло, судьба тогда еще была на его стороне…

А если снова появится желание протянуть руку за чем-то сладким, подумал он, как судьба теперь со мной поступит? Получится ли вырулить?

Ответа не последовало, вообще вопросов было много, а ответов – мало. Сколько будет дважды два? Американцы немедленно ответили бы – четыре, но Путин сомневался. Катя недавно спросила: «Папа, если бы тебе пришлось выбирать между Иисусом Христом и Ульяной Лопаткиной, кого бы ты выбрал?» Путин опешил – какие у дочери идеи! «Я бы, пожалуй, выбрал Христа, а то мама приревнует», попытался он отшутиться, но Катя осталась серьезной и сказала: «А я бы выбрала Лопаткину…»

Все это время Путин вел счет отработанным метрам, сейчас их набралось уже семьсот, он сменил стиль, проплыл четыре бассейна кролем, потом снова лег на спину, расслабился и начал отсчитывать последнюю сотню. Дыхание открылось, мысли прояснились». Конечно, надо поговорить с Шираком и Шредером, сколотить антибушевскую коалицию – вот удивятся америкашки! А что они могут? Ну, что-то, конечно, придумают, чтобы ему насолить, но ничего, справимся, справимся…

Еще немного, и он был полностью готов к новому рабочему дню.